«Я прошу — ведь сценарий писали вы: Пообещайте, что наши герои В конце останутся счастливы». - дешевые драмы -
Когда впервые за много-много дней мне удается вытащить Тэхёна на улицу, он вцепляется в мою руку и держится за неё крепко, как за спасательный круг, чтобы не утонуть в беспощадном сеульском море людей и машин. Ощущая тепло его ладони, я ловлю себя на мысли, что эта рука была создана для меня: настолько идеально она лежит в моей. Я словно заново учу его ходить после того, как он научил меня летать. Чувство отвратительное и в то же время приятное: в нем смешиваются беспомощность и безграничная сила. Ступая на узкий тротуар, я вынужден придерживать Тэхёна за локоть и ближе притягивать к себе, потому что этот мальчик будто вовсе не замечает движения на дороге, ну, а я просто не могу его потерять. К счастью, он ведет себя послушно и делает шаг в сторону, всем телом робко прижимаясь ко мне. Тэхён стал гораздо смелее с того дня. Он благодарит за это меня, а я считаю, что это исключительно его, невероятно сильного человека, заслуга. Шагая со мной в ногу, Тэхён улыбается, внимательно слушает меня, смеется над моими шутками и изредка поднимает глаза, чтобы встретиться со мной взглядом. Если жить не ради этого, то чего ради? Я оглядываюсь вокруг на всех этих недовольных прохожих, чьи лица полны непонимания, и в голову мне приходит только одно. — Как можно чувствовать себя настолько чужими в этом огромном городе? — шепчет мне на ухо Тэхён, озвучивая мою собственную мысль. И правда. Словно мы оба с другой, совсем далёкой планеты и свалились сюда по чистой случайности, чтобы на нас вот так, вытаращив глаза и открыв рты, смотрели прохожие, переспрашивали трижды, как по инструкции, каждую сказанную нами фразу, будто бы не в силах перестроиться на наш особый неземной язык, и замирали с каменными лицами, даже не пытаясь вникнуть в наш междусобойный юмор, живущий исключительно за пределами этой посредственной вселенной. — Я знаю, как это можно исправить. По старой-доброй и уже давно забытой традиции мы с Тэхёном прячемся от внешнего мира в подземке, на дальней, — той самой, — безлюдной станции. Её тишину нарушают лишь редкие поезда и ещё более редкие пассажиры. Я тяну Тэхёна за руку и усаживаюсь с ним на скамейку — ту самую, с которой мы когда-то наблюдали попытку самоубийства: неудачную, к счастью. Сложно представить, сколько всего видели эти тоннели: след от пощечины на моем лице, растерянность, непонимание, тэхёновы слёзы, радость новой встречи. Ещё сложнее представить, что всё это пережили мы с ним. Вместе. — Скажи, почему ты был со мной всё это время? Зачем проделывал со мной все эти вещи? Я ведь был абсолютно безнадежен, — мыслю я вслух. Тэхён вслушивается в гул приближающегося поезда и, кажется, игнорирует мой вопрос, пока группа выползших из вагона людей не скрывается где-то на поверхности, в одной из залитых теплом улиц. Затем он поворачивается ко мне, и теперь мне целиком и полностью принадлежит его внимание. — Ты сразу же напомнил мне кого-то. С самого начала, только я не понял кого. У нас не было абсолютно ничего общего: ты офисный планктон, я идейный артист-романтик. Но, — кто бы мог подумать, — я увидел в тебе того же Ким Тэхёна, несколькими годами ранее: слабого, напуганного, лишённого надежды. Я был таким до того, как понял, что должен бороться, что никто не сделает это за меня, что я буду вечно ненавидеть свою жизнь, если не начну менять ее сам сию минуту. Я просто не мог оставить тебя, хён. Его слова как всегда трогают меня до глубины души: за самые незащищенные её места — раны, едва ли успевшие затянуться. Я не смею даже дышать, глядя в его честные грустные глаза и слушая его длинные речи впервые за долгое время. Я скучал по такому Тэхёну. — Ты думаешь, я только тебе казался странным? Нет, так было всегда и со всеми. Пока ты не такой, как все, пока в тебе есть что-то собственное, не похожее на всю остальную массу — ты всем мешаешь. А чтобы не мешать, надо быть удобным, надо засунуть свои мысли и желания поглубже и помалкивать, не высовываться. Честно, я не мог. Мне на зло всем хотелось оставаться собой. Я тоже помню, каким он был поначалу. Легкомысленный, ничего не понимающий в жизни мальчик — раздражающий до скрипа зубов. Раздражающий своим счастьем, разливающимся в каждом жесте и каждом слове. — С тобой произошло иначе. Я вдруг почувствовал, что могу открыться тебе. Ты показался мне не просто безопасным, а достойным доверия. И это впечатление не обмануло меня, ведь теперь ты смог меня понять. Первый из всех. Тэхён приближается к моему лицу, и это миллиметровое расстояние таит в себе немыслимую опасность. Трудно сохранять рассудок, когда он настолько рядом: и физически, и морально. При всем понимании и при всем страхе осторожничать с каждым разом всё сложнее. — Я не знаю, может, мы… встречались в прошлой жизни? — шепчет он после длинной паузы, и на его лице расцветает робкая улыбка. Такая искренность со стороны Тэхёна пробуждает во мне прежнее чувство вины. Мне стыдно. Мне ужасно стыдно, и я отстраняюсь от него, стараясь дышать ровнее. — Я мудак, Тэхён. Я знаю, что мудак. И только ты был уверен с самого первого дня, что я всё-таки хороший, достойный человек. Ты заставил меня самого поверить в это. До встречи с тобой я никогда не испытывал такого. Ты теперь очень нужен мне. И я нужен тебе тоже, правда? Не услышав в ответ ни единого слова, я замечаю немое согласие в его глазах. После Тэхён берет меня за руку, и теперь-то я наверняка знаю, что нужен. Краем глаза улавливаю на заднем плане расплывчатый темный силуэт: большой во всех своих трех измерениях да еще и с огромной головой, не вписывающейся ни в какие человеческие пропорции. «Цветочная студия» — знакомая курсивированная надпись на груди приближающегося медведя. Знакомые листовки-сердечки. До боли знакомые сиреневые пионы в корзинке. — Извините, можно мне один? — Киваю на охапку цветов, наблюдая за неуклюжим зверем. Тэхён в этом амплуа смотрелся куда более непринужденно и естественно. Медведь осторожно протягивает мне цветок, я ему — помятую купюру из кармана. Теперь он всё так же лениво удаляется вдоль путей. Я кладу пион в раскрытую ладонь Тэхёна и искусственно сжимаю ее своей рукой. Он смущенно улыбается и смотрит на меня снизу вверх. —Хён, я только хотел, чтобы ты смог полюбить этот мир — пусть не всегда радужный. Я только хочу суметь любить его мир всю свою жизнь. — Тогда давай любить его вместе?***
Каждое утро я пересчитывал родинки на его лице и, слушая его взволнованное молчание, думал. Как страшно всё повседневное, обычное, когда сердце живо, когда можешь видеть и слышать как никогда ясно. Когда любишь. Раньше я жить не мог без этой рутины, а теперь меня просто воротит. Во мне жизнь бьет ключом, и если бы я только мог, я разделил бы с Тэхёном эту энергию. Я отдал бы её всю, если бы это могло заставить его улыбаться двадцать четыре часа в сутки. Я принес синтезатор и сделал маленькую кладовку в его квартире своей импровизированной студией. Тэхён слушал. И нет ничего лучше для музыканта, чем иметь людей, которые слушают его музыку. Так что мои пальцы танцевали на черно-белых клавишах каждый божий день. Столько, сколько Тэхён был готов выслушать. По вечерам мы иногда включали телевизор, пытаясь найти какое-нибудь легкое, интересное кино. Но в этот вечер всё произошло иначе, когда Тэхён, пролистывая канал за каналом, вдруг с тяжелым вздохом остановился на каком-то новостном выпуске. — Всё, я сдаюсь. Будем смотреть это, — решает он, откладывая пульт в сторону. Я сижу рядом с нотной тетрадью на коленях и пытаюсь выжать из себя ещё хоть пару слов. Мне скорее всё равно, что будет идти по телевизору. Лишь бы Тэхёну было спокойнее. «Новости культуры: Театр *** на окраине Сеула оказался на грани банкротства. Режиссер и руководитель театра Пак Кону сообщил, что проблема с падением посещаемости возникла более года назад. «Многие расходы оплачивали из собственного кармана в надежде, что дела пойдут в гору, но становилось только хуже», — поделился Господин Пак. Руководство также добавило, что вероятнее всего театр будет закрыт в течение ближайших двух недель». Тэхён несколько раз раздраженно жмет на кнопку выключения, и экран гаснет, оставляя единственным слабым источником света в комнате — колеблющееся пламя свечи. Дальше следует гробовая тишина. Моя голова занята совсем иным — я дописываю две последние строчки, поймав наконец нужную волну. Краем уха я всё равно по привычке вслушиваюсь в тяжелое дыхание Тэхёна. — Хён, они правда закрывают мой театр, — бесцветно произносит он у меня над ухом. От неожиданности ручка в моей ладони останавливается в середине строки, оставляя слово оборванным. — Не могу поверить. — Тэхён, — бросаю я на него взгляд. — Ты же сам ушел оттуда давным-давно. Разве это важно для тебя теперь? — Я провел там столько лет, отыграл столько ролей и пьес. Это то, что меня воспитало — мой дом, мой мир. А теперь мой мир рушится на глазах! И это, по-твоему, не важно? — Его голос дрожит на первом слове и становится совсем безразличным к последнему. Тэхёново безразличие всегда пугало меня сильнее всего — в этот раз тоже. Чувствую, как сердце опускается вниз, будто сорвавшаяся с тросов прямо в шахту кабина лифта. И тут я отложил все свои дела, всё, что занимало мои руки и мысли. Ноты, тетради, музыка, стихи — всё это теперь было мне безразлично, пока я видел его полные отчаяния глаза и слышал хрупкую дрожь голоса. Я осторожно обнял его за плечи и признал свою неправоту. Сказал, что это, конечно же, важно. Ничто не может быть важнее. Моё плечо вымокло от его слёз.***
По мере того, как шло время и каждый день сменялся новым, Тэхёну становилось лучше, он постепенно оттаивал, оживал и всё больше напоминал мне прежнего себя. А я вытаскивал его всё дальше и дальше от дома: банк, парк, наша крыша, городские переулки и кафе, в которых мы бывали. Как-то раз перед очередной прогулкой я обнаружил в шкафу большую обклеенную цветной бумагой коробку. В ней хранились старые снимки, а под ними — маленький полароид, на который все они, видимо, были сделаны. Теперь я стал фотографом для Тэхёна, которого вдохновение покинуло давно и надолго. Мне хотелось запечатлеть все наши места и каждый совместный момент, насколько это вообще возможно. Но больше всего я хотел снимать его, ведь он был создан для камеры. Когда я фотографировал его, я никогда не просил его улыбнуться. Я просто был рядом, смотрел на него с искренним восхищением, шутил в своей, любимой им манере, делал ему комплименты, и он улыбался. Поздним вечером мы приехали к реке Хан. — Закрой глаза и не открывай: я тебя поведу, — наказываю я Тэхёну, когда машина останавливается. После — выхожу и открываю ему, послушно закрывшему глаза, дверь. — Ты любишь закаты, так что я хотел тебе показать. Тяну Тэхёна за руку и быстро шагаю вперед по набережной. Подойдя к самой воде, я пропускаю его вперед и теперь разрешаю ему открыть глаза. Сколько закатов стекло уже по стенам его квартиры. А это первый за долгое время, который мы наблюдаем за её пределами. Розово-фиолетовый, совсем как нежные вишневые цветы, он скатывается в реку и растворяется в ней, как разбавленная акварель. Тэхён не произносит ни слова: только смотрит вдаль, и в его глазах — наша с ним весна, отраженная сквозь месяцы в водах реки Хан. Потом он переводит по-прежнему изумленный взгляд на меня и говорит: сначала глазами, а после — просыпается голос. — Здесь так красиво, хён! Навевает такие приятные воспоминания, правда? Мы уселись в просторном багажнике моей машины, где я предусмотрительно постелил плед. Сидим очень близко, но не соприкасаясь друг с другом ни единой клеточкой тела. Тэхён чуть откинулся назад, опершись на ладони, а я смотрю на них и не могу набраться смелости взять его за руку. Я хотел бы показать ему, какой прекрасной, волшебной может быть на самом деле физическая близость. Без приставаний и намеков: лишь простым прикосновением к его рукам или теплым объятием. А ещё я хочу показать ему все самые потаенные уголки Земли. Хочу оберегать его от любого зла и жестокости, хотя наш мир полон такого добра. Для него мне хочется изменить этот мир. Вот только теперь он до ужаса боится перемен. — Тэхён, скажи, куда ты постоянно исчезал? — озвучиваю я вопрос, мучивший меня всё это время, с самого начала. — О чем ты? — отрывается он от заката. Я усмехаюсь: — Ну как же? Стоило мне обидеть тебя — ты исчезал на несколько дней, никому ничего не сказав. Я всё думал: где же ты прятался? Ведь тебя невозможно было найти. Тэхен молчит, вновь обращаясь к небу, а затем прикрывает глаза и медленно, с наслаждением вдыхает влажный и прохладный воздух. — Скажи мне четыре хорошие вещи о себе, — выдает он наконец, чем вводит меня в ступор. — Что? — Просто четыре хорошие вещи, самые лучшие, что есть в тебе, — непринужденно произносит Тэхён, будто бы это и правда так легко сделать. — Мне интересно. — Я не знаю даже… — Мои плечи ползут вверх, а глаза пытаются скрыться от вездесущих тэхёновых. — Мои… волосы? — начинаю я неуверенно, словно пытаясь угадать правильный, конечно не существующий, ответ. — Сережки в ушах? То, как я вожу машину? Моя музыка? — Выжидающе смотрю на Тэхёна, но он только смеется. — Тебе не нужно ничего скрывать в моем присутствии, Юнги. Ты можешь довериться мне и просто быть собой. — Тэхён смотрит прямо мне в глаза, а я отвечаю тем же. — Ты не обязан быть идеальным, — добавляет он вкрадчивым шепотом, чтобы я уж точно услышал. — Ты тоже, Тэхён. Ты тоже не обязан. Я просто сидел рядом с ним в этом багажнике, обернувшись пледом, и вдруг подумал, что когда-нибудь буду вспоминать этот и ещё сотню моментов с улыбкой на лице и щемящим чувством ностальгии в сердце. Если держать в голове, как сильно вы будете скучать по этим временам, все события становятся в сто раз ценнее, а чувства — в сто раз ярче. Я буду всегда с трепетом вспоминать, что бы ни случилось, всё, связанное с Тэхёном — и сиреневый пион, и первый поцелуй, и первую проведенную вместе ночь, в которую я не смел даже приблизиться к нему.***
Темно — хоть глаз выколи. Медленно и неуверенно шагаю вперед. На ощупь. Ощущение такое, будто пытаюсь переплыть океан, не чувствуя дна. Глаза постепенно привыкают к темноте: кругом каменные стены. Высоченные — даже не видно конца. От них веет холодом и безысходностью. Двигаюсь дальше, уже быстрее, почти бегом в попытке найти выход. Натыкаюсь на стену — тупик. Возвращаюсь назад и сворачиваю в другом месте, но снова остаюсь в плену этого жуткого лабиринта. Куда бы я ни шел, рано или поздно передо мной всё равно возникает огромная стена. Не знаю, куда идти и где конец моих скитаний. Устал до дрожи в ногах и помутнения рассудка. Сажусь у одной из этих проклятых стен. В голове миллиард вопросов: они возникают один за другим, словно пытаясь перекричать друг друга, и создают единый неперевариваемый поток. И ни одного ответа. Резко просыпаюсь с учащенным биением сердца, но в то же время с приятным чувством облегчения. Это был лишь сон, а значит, никакого лабиринта и никакого миллиарда вопросов без ответов. Тем не менее осадок в душе остаётся какой-то противный, тревожный. Спать дальше уже точно не получится, так что я принимаю сидячее положение. За окнами еще только светает — раным-рано. Поворачиваюсь к спящему рядом Тэхену. Он посапывает, и его веки чуть подергивает приятный, надеюсь, сон. Я оглядываюсь вокруг в поисках занятия на ближайшие пару часов, но все они оказываются либо слишком шумными, либо скучными. И когда я уже готов отчаяться, мне вдруг приходит идея. Когда я возвращаюсь домой, Тэхен ждёт меня прямо у порога в пижаме, с растрепанными волосами и полной растерянностью в глазах. Чуть завидев меня, делающего шаг из-за входной двери, он встает и обнимает меня за шею. — Я тебя потерял, — говорит Тэхён с усмешкой, но я чувствую, как дрожат его руки на моем затылке. Похоже, задержись я еще немного, он всерьез начал бы паниковать. — Не хочу больше. — Он заглядывает в мои глаза с робкой надеждой. — Не делай так, пожалуйста. Никогда. Я успокаивающе поглаживаю его плечи и торжественно клянусь больше не исчезать. А мне и нарочно не захочется убегать от него, рядом с которым — мой дом. — Смотри, что я принес для тебя. Это один из твоих фильмов. Я его ещё не смотрел просто потому, что не люблю ужасы. — Ты шутишь? Где ты смог найти его, еще и на диске? Давай вместе посмотрим! Конечно, в первую секунду я хочу запротестовать, но, увидев его восторг и нетерпение, ставшие столь редкими и драгоценными, я не могу не согласиться. Мы смотрим фильм, держась за руки и дыша в унисон. Тэхён успокаивает меня, а я хвалю его. Я влюблен в его игру, как и полгода назад, и точно знаю, что эта любовь со мной на всю жизнь. Он слушает меня, кивает с улыбкой, и меня это радует больше всего на свете. В глубине души появляется надежда, что однажды я увижу его прежним, смогу вернуть его нам. — Скажи… Неужели во мне нет ничего, кроме моих ролей? Моего актерства? Когда я потерял всё это, то и вправду почувствовал, будто мне оторвало руки и ноги. — Конечно нет, Тэхён. — Я даже не знаю, что ответить на это, чтобы не сделать хуже. — Всё это — лишь малая часть тебя. Ты — это ты, состоящий из миллиона черт, эмоций, событий. Ты гораздо больше, чем прекрасный актер для меня, ведь я узнал тебя продавцом цветочков. — Мне всегда нравилась метафора, что каждая жизнь — это фильм, или же спектакль, как кому нравится, со своей сюжетной линией и персонажами, со своими историями и звёздами. Красиво звучит, и очень похоже на реальность. Тэхён прав, как всегда. Только вот некоторые такие сюжеты однажды переплетаются и становятся одним общим. Мой сценарий перестал быть скучным после встречи с Тэхеном. Теперь я хочу продолжать следовать ему день за днём, смотреть серию за серией взахлеб и наслаждаться всем, что предопределено для нас в мудрой режиссерской голове.***
Сегодня состоится наше самое длинное путешествие за последнее время и, пожалуй, самое тяжелое. Так сказать, контрольный забег, который должен расставить все на свои места. Вхожу в комнату и вижу Тэхёна, крутящегося перед зеркалом в костюме. Идеальная белая рубашка, идеальный синий костюм и ещё более идеальный Тэхён. Невероятно красивый. Улыбаясь мне через зеркало, но не оборачиваясь, он восхищенно округляет глаза. — Ты надел те сережки? — Голос Тэхёна тепло подрагивает, и я чувствую, что он тронут. — Тебе очень идет. Медленно и величественно, — костюм все-таки обязывает, — Тэхён подходит ко мне. — Не поможешь мне с этим? — Он подходит совсем близко и кладет мне в руку полосатый галстук. — Во время учёбы это всегда делал Чимин, а я так и не научился. — Мне казалось ты не любишь галстуки. — Но если ты мне его завяжешь — придется полюбить. — Всё, чем я занимался все эти годы работы в банке — завязывание галстуков. И это, кажется, единственная вещь, которой я могу научить тебя. — Тогда это определенно была моя судьба — встретить тебя.***
Сон не переставал преследовать меня, и даже театральные коридоры напомнили мне лабиринт, что я видел во сне. Слишком уж здесь высокие потолки. Но стены все-таки более приятные: на них повсюду развешаны фотографии. Обмеряя тишину холла неторопливыми шагами, Тэхён пристально рассматривает каждую из них. На губах появляется искренняя улыбка, а глаза сияют ностальгией. — Я ощущаю себя здесь гостем театра: пустота, чистота, тишина. Интересно. Никогда не чувствовал этого раньше. — А я был тут всего раз — на твоем спектакле, помнишь? Ты меня просто поразил тогда. — Правда? — смеется Тэхён. Давно я его таким радостным не видел. — Конечно! Да когда ты просто менял выражение своего лица, сотни людей замирали и переставали дышать, так что даже в ушах звенело. Невероятно. Он ведет меня какими-то бесконечными лестницами, узкими, будто потайными, проходами, и вдруг свет исчезает, и мы оказываемся за кулисами. — Я люблю это место, закулисье. Здесь всегда темно, свет прожекторов со сцены, шелест зрительного зала… Никто не видит меня тут. Хотя я уже на сцене, я всё ещё незрим для них. На сцене ты очень занят, в твоей голове куча мыслей, а в душе масса эмоций. Есть ситуация и есть задача. Есть работа и есть борьба. Здесь этого всего нет, есть возможность побыть самим собой всего минутку, перед тем как выйти на сцену с маской на лице. — Как ты вообще оказался здесь? Странно, но, похоже, ты никогда мне не рассказывал. — Я… — Тэхён неуверенно мнется на месте, прежде чем выйти на сцену и встать лицом к прожектору. — Тогда я просто не знал, что мне делать. Но я знал две вещи: во-первых, я больше не могу оставаться дома, и во-вторых, я хочу играть. Всеми правдами и неправдами я стремился запрыгнуть в этот уходящий поезд — занять последнее место в актерской школе. И я был принят. Губы Тэхёна неподвижны, но в глазах я вижу улыбку. Он ходит кругами по сцене, словно пытаясь нагнать ускользающие сквозь пространство-время воспоминания. — Помню, — он тепло усмехается своим воспоминаниям. — Это было в самом начале, мне тогда было лет пятнадцать. Мы впервые показывали нашу детскую самодеятельность в городском драмтеатре, на большой сцене. Я играл просто дерево, в массовке, вообще без реплик. В спектакле был эпизод, когда поднимался ужасный ураганный ветер, и все деревья должны были упасть. Я тогда так засмотрелся на эти яркие софиты, огромное море зрительного зала, заинтересованные и сверкающие глаза, что так и остался стоять. Как меня ругали тогда… Похоже, мне удалось столкнуть Тэхёна лицом к лицу с лучшими периодами его жизни. С теплой улыбкой на лице я просто следую за ним по сцене и, мысленно, по его прошлому. — Знаешь, сначала я был совсем плох. Так всегда бывает, когда только начинаешь. Я не понимал, как должен вести себя, перевоплощаясь в другого. Так было, пока учитель не сказал мне: «В каждой роли ты должен говорить что-то про себя». И даже тогда я не сразу понял, что он имел в виду. «У тебя есть больное место? У тебя хоть что-нибудь болит, черт побери?!», — ругался он на меня после очередной провальной сцены. «О да», — подумал я, и сердце сжалось, — «у меня болит». Тогда я осознал принцип, эту простую истину. Я смог вытащить то, что спряталось в моем сердце, свернулось комком и покрылось паутиной уже очень давно. Я понял, что ему разрешено существовать, и не только внутри, но и снаружи тоже. Даже в самой сумасшедшей для тебя, казалось бы, неподходящей роли можно найти след своей израненной души. Искусство быть собой и искусство притворяться другим. Они не отделимы друг от друга. Теперь меня многие хвалили: и одногруппники, и преподаватели, и режиссер, но сам я очень долго вообще не понимал, как играю, хороший ли я актер, выгляжу ли я убедительно или же плоско со стороны. Как мне понять, хороший я актер или нет? Единственный, кто имеет право оценить актера — это зритель, только ему я мог доверять. Тэхён останавливается лицом к пустующему партеру в тысячу кресел, поднимает взгляд к невидимым глазам на балконах, вслушивается в молчаливый шепот и шуршание платьев на задних рядах, улыбается неуловимым восторженным аплодисментам. — Тогда был поставлен очень серьезный спектакль. Один из самых серьезных в моей жизни. Я, конечно, очень сильно переживал, причем всё время работы над пьесой: и на этапе прочтения сценария, и в репетиционный период, и конечно в день премьеры, а потом и каждый новый день показа. Но пьеса пришла ко мне в нужный момент жизни, её отчаяние было созвучно какой-то глубинной ноте моей собственной души. В один из таких дней я довольно быстро освободился после окончания: не как обычно, когда я уходил уже затемно, после официального закрытия театра. В фойе плакала совсем молодая девушка, наверное моложе меня. Спектакль кончился уже какое-то время назад, а значит она уже давно сидела там, будто ожидая чего-то или кого-то. Я спросил, что у нее случилось. «Это так больно — видеть, какой ты… со стороны», — ответила она. «Теперь я понимаю». Главный герой той драмы был наркоманом. Я видел её потом ещё один раз, почти два года спустя. Перед тем, как идти за кулисы, я заметил её в одном из полупустых коридоров. Очевидно она кого-то искала. Как я и думал, девушка подошла ко мне. Она рассказала, что пошел уже тринадцатый месяц ее полной трезвости, и поблагодарила за это меня. Не знаю, чем я заслужил такое, но мне было очень приятно. — Надо же! — раздается вдруг громкий голос из пустого зала. — Тэхён, ты даже не представляешь, как сильно я тебя ждал. Щупленький мужчина за пятьдесят поправляет очки, словно не веря своим глазам, и быстрым шагом направляется к сцене, на которой стоим мы с Тэхёном. — Сонсэнним… — От восторга у Тэхёна перехватило дыхание, и он недвижно следит за плывущей в темноте фигурой. В открывшемся мне лице мужчины я узнаю режиссера, которого не так давно видел по телевизору. Я становлюсь случайным свидетелем долгожданной теплой встречи и даже чувствую себя как-то неловко. Потом Тэхён с какой-то смущенной гордостью представляет меня своему учителю, и я чувствую себя смущенным не меньше. Мне хочется попросить новоиспеченного знакомого рассказать что-нибудь о нашем любимом Тэхёне, но я не решаюсь. Хотя, кажется, режиссеру мои слова не нужны — хвастаться своим подмастерьем его и упрашивать не нужно. — Чтобы играть живых людей, с душой, не плоских картонных человечков, а настоящих — с чувствами боли и счастья внутри, нужен огромный сундук с эмоциями на все случаи жизни. Мало того — нужно еще всегда носить при себе ключ от него и уметь этим ключом пользоваться. Важно играть в партнёра, а не в себя. Как любому человеку не увидеть себя без помощи зеркала — так и актеру не показать себя без партнера. Надо быть жадным до людей, учиться у них и у самой жизни, наблюдать и впитывать в себя эмоции, события, знания. Конечно, профессия учит разбираться в людях и даже обязывает к этому, а как иначе? И всем этим Ким Тэхён владел в совершенстве. Да и до сих пор безошибочно применяет всё это, чего уж греха таить. Правда? Я вижу, насколько честно он восхищается Тэхёном, и узнаю в его восторге себя. Однако весь его рассказ имеет немного грустный оттенок. Ему правда жаль, что Тэхён ушёл из театра. Может, он даже подумал, что всё могло сложиться иначе, если бы Тэхён не ушёл. — Если ты захочешь вернуться на сцену, я всегда буду рад, — улыбается режиссер, словно прочитав мои мысли. — Но куда? Ведь театр закрывается? — в недоумении отвечает Тэхён. — Если ты действительно захочешь вернуться, то всегда сможешь найти, куда. Август ещё не закончился, а в воздухе уже чувствуется запах близящейся осени: теплый от солнца и горьковатый от сохнущей листвы. Небо по-особенному чистое и высокое, какое бывает только в августе, и ощущение внутри такое приятное, что хочется кричать. Только послевкусие слегка печальное, как будто расстаешься со старым другом, как будто переезжаешь в другой город. Вечер выдался светлым, а закат потрясающе розовым. Мы уселись в том же уличном театре, как несколько месяцев, — подумать страшно, — назад, но на сей раз прямо на сцене. — Это всё такие памятные места, в которые хочется возвращаться снова и снова, — задумчиво говорит Тэхён. Я соглашаюсь и вспоминаю, как мы были здесь в прошлый раз. Запускаю руку в карман куртки и с приятным удивлением обнаруживаю там маркер. Извлекаю его из кармана вместе с мыслями о том вечере несколько месяцев назад. В голову приходит неизбежная идея, и рука сама собой выводит на деревянной поверхности сцены «здесь был Ким Тэхён». Тэхён смеется, но выглядит очень гордым, ощущая, как сильно повлиял на меня за это время. Его взгляд становится мягким и теплым, и я даже не замечаю, как его ладонь обхватывает мою и пальцы скользят меж моих. — Когда мы были здесь в прошлый раз — помнишь? — я так сильно хотел поцеловать тебя, что сердце разрывалось, но я боялся, что не смогу, да и не смог бы. Точно. Я хотел тоже, просто еще не знал об этом. Еще не знал, не понимал, что этот радужный мальчишка — мой самый близкий и дорогой человек на свете. — Поцелуй меня сейчас, — просит Тэхён полушепотом после небольшой паузы. Я вижу его большие темные глаза как никогда близко и слышу его затрудненное от волнения дыхание. — Ты правда хочешь этого? — с недоверием уточняю я. У меня у самого дыхание перехватывает. — Да, думаю да. Тэхён кивает, и мне будто сносит крышу. Кровь приливает к лицу, сердце стучит в висках, а всё вокруг замолкает. Он закрывает глаза в ожидании и даже не дрожит, как прежде. Я обнимаю его за плечи, стараясь оказаться как можно ближе, но все еще сохраняю осторожность. Короткий судорожный вдох в попытке не захлебнуться эмоциями — и мои губы касаются самых нежных в мире, самых долгожданных губ. Боясь в очередной раз всё испортить, я отстраняюсь и пристально наблюдаю за реакцией Тэхёна, отслеживаю каждое движение мышц его лица. — Еще раз, — произносит Тэхён одними губами, и я понимаю в одну секунду. Долго упрашивать меня не надо. И я целую его ещё раз, искренне желая оставить этот поцелуй в его памяти самым лучшим. По очереди обнимаю его губы своими, не желая расставаться с ними совсем, пытаясь наконец распробовать их и навсегда сохранить их отпечаток на своих губах. В голове вихрем проносится мысль о том, что я вдруг в один момент стал самым счастливым человеком на свете. Я целую Ким Тэхёна с каждой секундой всё ласковее, цепляясь за это мимолетное, неведомое ранее счастье. — Твоей маме это ой как не понравится, — смеется Тэхён. Мой Тэхён. Смеется. — А твоей, умник? — толкаю я его в плечо. Тэхён бессовестно лезет в карман моей куртки, не отрывая вторую руку от моей, и подписывает под моими каракулями «здесь его поцеловал мин юнги». Так странно. Ведь ты встречаешь тысячи людей, десятки ежедневно, и никто из них даже не трогает тебя. А потом ты встречаешь одного-единственного, и твоя жизнь меняется. Навсегда. — Хён, а ты правда думаешь, что я смогу начать всё заново? — Тэхён болтает ногами, стуча по сцене пятками, и не перестает улыбаться. Я боюсь, что это ощущение счастья, почти невесомое, но такое приятное, может испариться в любой момент. Так же ненавязчиво, как появилось. — Конечно, это ведь всего лишь один из этапов, — уверяю я его. На сей раз я действительно уверен в своих словах и мог бы поклясться в их верности чем угодно. — «Всё будет хорошо» — это вранье. Я никогда не стал бы так нагло врать тебе. Но я точно знаю одно: ты не одинок. А значит, всё не так уж плохо, правда? Слова уходят — между нами остается тишина. То самое счастье никуда не испарилось и, похоже, уже не испарится. Оно у меня в голове, в моей груди, витает в воздухе вокруг. Оно сидит рядом со мной. А я не могу не улыбаться, глядя на него. Тэхён сжимает мою руку всё крепче с твердым намерением не отпускать ее еще очень долго. А я не против. Я бы вообще больше никогда не отводил от него взгляд. И тут я чувствую, что нашел выход из этого ужасного лабиринта. Нашел то, что идеалисты называют смыслом. Нашел своё лекарство от всех бед и свою силу. Нашел наконец ответ на все свои вопросы: один-единственный. Это Тэхён. «Да, играем мы препогано. Вот только любим по-настоящему».