Лучшее во мне

— Хён, я не хочу разговаривать, — заявляет Тэхён утром, едва я успеваю открыть рот. Я не получаю ни «доброго утра», ни «как спалось?», ни даже «поставь чайник». Он не хочет разговаривать. — Совсем? — Я выпрямляюсь и сажусь на диване, возвышаясь над Тэхёном, завернувшимся в одеяло как в кокон. — Совсем. Чувствую себя… выжатым. Выглядит Тэхён не просто выжатым, а словно пережившим поцелуй дементора: обессилевшим и лишенным всякой радости. — Ты злишься на меня за вчерашнее? — подозреваю я, ощущая в груди груз собственной вины. — О, нет. — Тэхён снисходительно качает головой, избегая моего взгляда. — Просто мне нужно время. — Я в любом случае останусь. Мне всё равно, разговариваешь ты или нет, — звучит равнодушно, хотя внутри у меня сердце стучит как отбойный молоток от беспокойства. Тэхён продолжает лежать в прежней позе, не сдвигаясь ни на миллиметр, не шевеля ни одной мышцей лица, и не отвечает. Я пытаюсь ему подражать и ложусь так же, подложив под голову локоть. Он выглядывает из-под одеяла на пару квадратных сантиметров и смотрит в потолок, а я — на него, безотрывно. Тэхёновы глаза уже не грустные, как вчера, скорее пустые. Его вчера наизнанку вывернуло, — во всех смыслах, — неудивительно, что у него не хватает сил говорить; удивительно, как он вообще ещё дышит. Звук его дыхания становится моей музыкой на ближайшие часы тишины, и я прислушиваюсь к этой музыке в страхе упустить момент, когда она умолкнет. Тэхён не хочет ни есть, ни пить. Не хочет выйти из дома или включить телевизор. Поэтому я стал для него навязчивым досугом, о котором он не просил. Я как будто играю на рояле в пустой аудитории. Хотя мне очень сложно найти тему для разговора — или, лучше сказать, для монолога, — долго, подробно и интересно вещать, я делаю всё возможное. Всю свою жизнь я отмалчивался и теперь вдруг почувствовал, насколько ценны мои слова для Тэхёна: как сильно действующее лекарство для тяжело больного. Говорить — не страшно, если тебя слушают и слышат. Неважно, сколько я говорю, и ещё менее важно, сколько молчит он. Важно то, что мы думаем вместе, синхронно и сонаправленно. Я не говорю в пустоту, и я это чувствую. — Я не говорил тебе, но я выплатил твой кредит. — Встаю с дивана, чтобы пройтись по комнате. — Жаль только, камеры больше нет. — В голове проносятся воспоминания о нашем первом разговоре, когда Тэхён одними только сияющими глазами сказал мне, насколько ему необходима эта камера. Я вдруг вспоминаю о тонне фотографий, что были на ней. — А фотографии? Где они теперь? Я знаю, Тэхён обязан был их распечатать, и вопросительно смотрю на него в надежде добиться хоть какой-то подсказки. В ответ он поднимает на меня глаза, а в них — немое «попробуй найди». И я ищу. Прочесываю всю комнату, наблюдая краем глаза за тэхёновой реакцией: ящики стола, подушки, цветочные горшки — и наконец подбираюсь к книжному шкафу. На лице Тэхёна мягко вырисовывается подобие улыбки. Здесь. Рассматриваю плотные книжные ряды, — экземпляр за экземпляром, — надеясь на чудо или знак свыше. Я хочу увидеть эти фотографии, подержать в руках нашу историю, чтобы набраться сил для создания её продолжения. Моя рука плавно касается корешков, а глаза всё ещё прикованы к Тэхёну. Он бросает удивленный взгляд на мою ладонь, лежащую поверх крохотной «Охоты на овец», и тут же отворачивается к стене, давая мне понять, что я на верном пути. Мне остается лишь вызволить книгу из шкафа, усесться на пол и хорошенько вытрясти драгоценные фотографии, засевшие глубоко между шелестящими страницами. В первую очередь замечаю маленькую черно-белую полароидную картинку — то самое звездное небо с самой красивой на свете Луной. Дальше — театральная сцена, река Хан, невероятный Тэхён на съемочной площадке, я за глянцевым пианино, мы вместе с ним за бутылкой соджу в баре… И последняя — я на фоне того же звездного неба, уже не тусклого, а обретшего краски: глубокий синий небосвод и жемчужные звезды. «Видишь это высокое звёздное небо? Это тебе», — гласит тэхёновой рукой оборотная сторона фотографии. Это мне. Всё это было мне, какой бы сильной и настоящей не казалась его любовь к себе самому. Да, он любил себя, но эта любовь была нездоровой, садомазохистичной. Он любил себя слепо и будто поневоле и сам же страдал от этого. Он знал о своих слабостях, но игнорировал их и пытался запрятать поглубже. Запрятал. А я теперь изо всех сил пытаюсь отыскать их и уничтожить. Всё это время я знал Тэхёна таким открытым и так сильно заблуждался, ведь у него, оказывается, есть столько закрывашек, сколько я и представить не мог. Теперь он закрылся, щелкнул всеми замками разом и оставил только маленькую щель, чтобы я мог заглянуть туда одним глазом и сказать пару бессмысленных слов. Я, неспособный выпустить фотографии из рук, поглаживаю изображения большими пальцами и изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не взвыть от эмоций, разрывающих внутренности. Давящая тишина и бессилие ощущаются физически тяжело и, к тому же, вызывают невыносимое желание закурить. Тэхён чувствует всё то же самое — в тысячу раз острее, я вижу это на его сером, осунувшемся лице и слышу по глубокому дыханию. Он избегает моего взгляда намеренно и упрямо, и я не хочу доставлять ему дискомфорт. Роюсь в кармане своей куртки в прихожей, надеясь нащупать хотя бы одну помятую сигарету и выкурить её в кухонное окно, но нахожу только металлическую флешку. Ту самую флешку с «Карточным домиком». По пальцам словно проходит электрический ток, а в голове тяжелым пульсом стучит старое желание разделить каждую ноту и каждую строчку этой песни с Тэхёном, если только он будет готов слушать. Подхожу к маленькому окну на кухне и вглядываюсь в темнеющее у горизонта небо, покручивая в руке своё детище. Сиюминутная тоска по сеульским улицам и мягкому вечернему ветру отступает на второй план перед тоской по очаровательно сияющей улыбке цветочного парня. Я не надеюсь вызвать её звуками своей печальной мелодии, но хочу увидеть эту улыбку как ответ на самые искренние слова любви, вложенные в «Карточный домик». Я бы всё на свете отдал за его улыбку. Вернувшись к Тэхёну и снова не встретившись с ним глазами, ищу его ноутбук и неуверенно вставляю в разъем флешку с одним-единственным файлом. Ещё раз оборачиваюсь назад, чтобы отследить реакцию Тэхёна: он переворачивается на другой бок и заинтересованно наблюдает за моими движениями. Я улыбаюсь краем рта и включаю песню, а после настраиваю приятную громкость. Теперь мне хочется только подползти к дивану, на котором лежит Тэхён, усесться на пол как можно ближе к нему и смотреть, смотреть, смотреть. Он поднимается и принимает сидячее положение довольно резко, чем даже пугает меня. Я четко вижу, вижу будто через тонкое стекло бурю внутри Тэхёна и как она рвется наружу с каждой звучащей меж белых стен нотой, как он весь дрожит от плеч до кончиков пальцев, как приоткрываются его губы, будто в попытке произнести то, что лежит на душе. Я вновь вижу, как ярко горят его глаза, всего на мгновение, но понимаю теперь, что хочу во что бы то ни стало сохранить этот живой свет навсегда. Тэхён вслушивается в слова песни как никогда внимательно, словно она — единственное, что существует в его мире в этот момент, и единственное, что вообще имеет значение. Тэхён понимает, что я имел в виду и какие чувства вылил на бумагу в процессе написания текста. Конечно, он не мог не узнать и музыку, которую слышал в моем исполнении пару недель назад и которая поразила его в тот день. Таковы мои методы — методы человека, не умеющего произносить то, что он думает и ощущает, вслух. Кому-то они покажутся попыткой избежать реальности или прикрыть свою трусость, но Тэхён точно знает, что я сейчас выложил ему своё сердце, раскрыл его, как книгу, и отдал в вечное пользование с разрешением делать с ним всё, что тот посчитает нужным. Когда песня звучит уже несколько десятков минут на повторе, по тэхёновым щекам текут слёзы, которые он даже не пытается спрятать или вытереть, ведь он своё сердце тоже отдал мне, уже давно. Эти слёзы не такие, как я привык видеть в его глазах в последнее время. Это слёзы, возвращающие Тэхёну его эмоции и самого его — к жизни. Тэхён в первый раз за вечер отрывается от экрана ноутбука и поднимает глаза на меня, а у меня перехватывает дыхание и сдавливает грудь от волнения. Мне хочется взять его за руку, чтобы придать ему сил, но я боюсь спугнуть его, только-только ожившего на моих глазах. — Юнги. Я замираю на секунду, вновь и вновь прокручивая в голове звук его голоса и умирая от ожидания того, что последует дальше. Первое, что он произносит за день — это моё имя. Я чуть было не решил, что теперь он забыл его и меня тоже забыл, что он сегодня только делал вид, будто слушает, а на самом деле давно был не со мной да и уже никогда не хотел бы быть. — Помнишь, ты говорил о том, что маме было нечего о тебе сказать? Я думаю, ты стал сыном, которым нельзя не гордиться, — тихо хрипит Тэхён. Напряжение вмиг уходит, стоит ему снова заговорить со мной. Тэхён всегда умел сделать меня счастливым, и я чувствую, что теперь настала моя очередь. — Я горжусь тобой, хён. Спасибо тебе за всё. — На его бледных губах расцветает слабая улыбка, и мне невольно хочется ответить тем же. Эта улыбка означает конец страданий и начало чего-то нового и прекрасного своей неизвестностью. — Ты изменил мелодию. Почему? — Настоящие художники страдают ради своего искусства. И тогда выходит действительно что-то стоящее, правдивое, настоящее. В этой мелодии весь я. И почти весь ты, — я не в силах сдержать улыбку: искреннюю и широкую на этот раз. Мне хочется сказать столько всего, что мысли в голове путаются и меня охватывает какой-то внутренний мандраж. — Тэхён, я… — Я знаю, Юнги, — легко выдыхает Тэхён, освобождая меня от тяжкого груза недосказанности. Я и не сомневался, что он поймет без слов. — Иди сюда. — Тэхён жестом зовет меня сесть рядом, а дождавшись, набирает воздух в легкие и продолжает. — Мне каждое утро страшно открывать глаза и делать первый вдох. Ощущение противное — будто я перестал контролировать свою жизнь. Я боюсь жить теперь как раньше. Я хочу постоянства, понимаешь? — с надеждой спрашивает он. Конечно, я понимаю; ему пора бы привыкнуть к тому, что теперь у него есть человек, всегда готовый выслушать и понять. Я инстинктивно тянусь вперед и заключаю Тэхёна в объятия: осторожно и заботливо. — Обещай, — шепчет он, неуверенно обхватывая мои плечи. — Обещай, что завтра всё будет точно так же. Что ты не уйдешь, что ничего не изменится: завтра утром я проснусь и снова увижу тебя рядом, а вечером мы будем слушать ту же песню. Пообещай мне, пожалуйста. В первую секунду я не могу даже рта раскрыть — настолько меня шокировали его слова. Словно мы с ним поменялись местами. Словно наши качели подбросили меня вверх, стоило Тэхёну упасть на землю. — Конечно, — киваю я, поглаживая Тэхёна трясущейся ладонью по спине. — Я обещаю, что не буду ничего менять.

***

Вечерами, когда за окнами неумолимо темнело, сидеть при свете люстры он отказывался на отрез, так что я нашел свечку в комоде. Теперь на столе красуется большое пятно расплавленного и вновь застывшего воска. Сколько дней подряд уже прошло с Тэхёном и без электричества? Жалкий огарок, оставшийся от свечки, говорит, что много. За эти дни я узнал, что у Тэхёна тоже есть привычки. Он пьет черный чай на ночь, никогда не закрывает шторы, но всегда поправляет задравшийся вверх уголок плотного тюля, хмурится во сне и аккуратно водит пальцем по шраму на моем плече, когда нервничает во время разговора. Он такой же, как и я. Каждая проведенная вместе секунда только сильнее убеждает меня в этом. Однажды утром я удивился собственному отражению в его большом зеркале в коридоре. Никогда ещё я не видел себя таким слабым и не чувствовал себя таким сильным, способным свернуть горы. Я был готов, но не знал, как и с чего начать. Бесконечно бродил по квартире в поисках ответов, которые Тэхён не мог или не хотел мне дать. Я обнаружил, что у него в квартире полно цветов: орхидеи, пионы и какой-то печальный пустой горшок. Тэхён был и остается цветочным мальчиком. — Там был сиреневый пион, — раздался за моей спиной тихий голос Тэхёна. Он взял меня за руку, а второй — повертел на месте горшок. — Он должен был дать много семян, но я по неосторожности отломил ветку. Цветок зачах и умер, но горшок я так и не смог заполнить ничем другим. И почему в его доме всё так метафорично? — не перестаю я задаваться вопросом. У него на полках — диски с фильмами и сериалами, но кто вообще смотрит фильмы на дисках в наше время? Они стоят ровными рядами за стеклянными дверцами, как некое сокровище, принадлежащее его внутреннему миру. Так и есть: кино в его душе занимает не менее почетное место, чем в квартире. На стене за диваном — «Звездная ночь» Ван Гога, маленькое яркое пятно в минималистичном пространстве комнаты. На столе лежит фото в рамке, вниз лицом. На нём — совсем юный и до невозможности счастливый Тэхён с улыбкой до ушей. Почти никому не нравится фото самого себя, однако каждому обязана нравиться картина, произведение искусства. Тэхёну бы не помешала сейчас его же излюбленная пропаганда любви к себе. Вот только его сердце без остатка занимает теперь другая любовь, заметная в его нежном взгляде в мои глаза по пробуждении, в его робких прикосновениях к моим рукам. Все эти знаки я пообещал себе и Тэхёну сохранить внутри навечно. Мне и стараться не надо: они как нарочно врезаются в память и не дают спать по ночам, то и дело всплывая перед глазами, разгоняя и без того бешеный пульс. Я всё помню. Без исключения. Тэхён спасал меня всё это время, держа за руку и повторяя, что я всё сумею, изучая по миллиметрам меня и каждого из моих внутренних демонов, внимательно прислушиваясь ко мне, к моим страхам и чувствам. Что если он, спасая меня и Чимина в прошлом, втайне мечтал, чтобы кто-то спас наконец его самого? «Не смыкая глаз ночь напролет, я надеюсь, что ты не уйдешь».