24 июля, 1922 You know What's to be said, It's said out loud But never said.
Неделя тянулась мучительно. Дазай даже представить не мог, как раньше мог сидеть вот так, в доме, зависнув над когда-то, в начале лета, начатой повестью и пребывая в полнейшей прострации, за день не выдавив из себя и трех предложений. Накахара не звонил, не приезжал в чертову рань, сигналя клаксоном, ни-че-го. Осаму задумывается о том, не был бы его спонтанный порыв жесточайшей ошибкой, когда понимает, что всё, что у него осталось — сухое накахарское "спокойной ночи", прежде чем тот вновь завел мотор и черный кабриолет скрылся в густой темноте ночи. Мучительно. Невыносимо. Он сломал ещё что-то, ещё... кого-то? Осаму Дазай был способен только на разрушение, пора бы уже смириться со своей неполноценностью. Алкоголь на очередном безумном празднестве Гэтсби не веселил, не размывал грани между реальностью и сладким миром желаний, лишь сильнее разжигая костер самоугнетения. Свет ламп и сверкание блесток на роскошных платьях не забавляли, ослепляя, а раздражали; девицу, что вилась возле него уже минут десять, рассказывая какие-то истории, заливисто хохоча через слово, словно сказала что-то крайне остроумное и смешное, хотелось придушить. Но Дазай лишь дежурно улыбается, кивая. В глубине души, он надеялся встретить Чую здесь, но, кажется, тот не приехал. Еще через пару плевательниц шампанского юноша проникся вопросом, какими неведомыми силами лакеям удается столь ловко разносить подносы со столь огромными бокалами, соблюдая равновесие. Уже за полночь, и он наблюдает за комическим выступлением двух близняшек в канареечно-желтых платьях, сидя за одним из десятков столиков, вместе с какими-то незнакомцами, что оживленно судачили о пороках Джея Гэтсби, сидя на его же вечеринке, вливая в себя его же алкоголь. От чего-то становится мерзко, ведь в начале лета, он и сам был таким. Мимо них проходит стайка громко переговаривающейся молодежи, закрывая вид на сцену и внезапно, ладонь Осаму крепко сжимает чужая рука в тонкой кожанной перчатке и утягивает за собой. Выбравшись из безумного, галдящего водоворота незнакомых лиц, студент обнаруживает, что впереди, сжав его руку, уверенно идет Накахара. — Чуя? Что ты... — собственный голос кажется Дазаю до безобразия удивленным и пьяным, а рыжеволосый даже не оборачивается, целенаправленно ведя в парк. Туда, где яркий свет ламп и гирлянд теряется в густых кронах деревьев, а полуночная тьма приглушает все звуки, оставляя лишь пение ночных птиц и стрекот сверчков. Резко остановившись, юноша, все еще не смотря на Дазая, смотрит назад, проверяя, на сколько далеко они отошли и не увидит ли кто, что... Чуя выдыхает, как-то нервно улыбнувшись — кажется, он столь же безобразно пьян, — и резко подходит к Осаму, потянув его вниз за лацканы пиджака и, зажмурившись, накрывает его губы своими в отчаянной, болезненной решимости. Суицидник опешил на столько, что в первые секунды, потеряв равновесие и связь с реальностью, пятится назад, сталкиваясь спиной с деревом. И только после этого, удивленно моргнув, за талию обнимает, уже готового неловко отстраниться, Чую, с упоением зарываясь пальцами в рыжие волосы, довольно улыбаясь сквозь поцелуй. Дорогая шляпа валяется где-то среди корней векового дерева. — Ты же сказал, что ничего не было, — выдыхает Осаму, разорвав поцелуй, блестящими в темноте глазами смотря на растрепанного юношу. — Теперь было, — Накахара, не давая отдышаться ни себе, ни партнеру, притягивает Дазая обратно. Следующим утром Осаму разбудил омерзительный гудок клаксона.Hot summer days, rock and roll The way you'd play for me at your show And all the ways I got to know Your pretty face and electric soul
Они вновь купались в бассейне, играли в бильярд, делали апельсиновый сок на свежекупленной хитроумной машине, смеялись и обливались шампанским, сидя на причале в полночь. Осаму, фактически, переехал на виллу Накахары так как тот сказал, что ему лень развозить Дазая каждый день туда-сюда, словно рейсовый автобус, дабы тот всего лишь поспал. Сначала Осаму была выделена огромная гостевая спальня, после же тот взял за привычку засыпать с Чуей в одной постели, обнимая того, словно плюшевую игрушку. На вечеринках Гэтсби они побывали еще раза два, предпочитая вечеринкам полноценные вечера в компании друг друга. Устраивая бои в гардеробной, закидывая друг друга бесчисленными шляпами и дорогими сорочками Накахары; кружась в неспешном танце по огромному залу под мелодичность клавишных; просто валяясь на ковре в библиотеке, читая друг другу. После — устраивая битву, так как Чуя отстаивал права французской поэзии в то время, как Осаму был бы по душе какой-нибудь классический роман. К концу августа Чуя распустил большинство прислуги, оставив только самых необходимых и молчаливого мистера Озборна, что открывал свой рот только для того, чтобы произнести чертово "Чикаго на линии, сэр", наклонившись к плечу Накахары. В одну из грозовых ночей, когда как никогда ранее почувствовалось близкое дыхание осени, Дазай узнал всю правду о том, кем был Чуя Накахара.You said you don't have to speak, I can hear you, I can feel all the things you've ever felt before.
Он родился на Западном побережье, на окраине Лос-Анжелеса, в семье безнадежного алкоголика и манекенщицы. Все детство было преисполнено щемящей бедности и запаха дешевого алкоголя, чего Накахара в последствии чурался всю жизнь. Отец умер, мать канула в неизвестность и четырнадцатилетний мальчишка не знал куда податься, пока неведомым образом не попал под опеку некоего Мори Огая, который, по спутанным объяснениям Чуи, был скорее главой преступной организации, чем врачом. Новый опекун привил нескладному подростку манеры и привычки богатого мальчика, который ни в чем никогда не нуждался. Постепенно, Накахара втягивался в преступный мир и, после смерти своего покровителя, получив значимую долю его состояния, вплелся в криминал еще больше. После войны, он познакомился с Гэтсби, но не на одной из его вечеринок, нет. Тогда о Джее Гэтсби еще не писала желтая пресса, а его роскошный замок не был куплен. Тогда они, не имеющие практически ничего, стали зарабатывать неприлично большие суммы на сухом законе, продавая алкоголь из-под аптечных прилавков. Накахара прекрасно доносил до конкурентов суть вопроса и то, почему переходить дорогу их организации не стоит. Накахара, что так отстаивал ложность сплетен о Гэтсби, что так злился, увидев чужую, случайную смерть, желая поскорее скрыться с места происшествия, убивал людей. Чуя едва ли не бился в истерике, бесконечно пьяный и бесконечно раскаивавшийся в своих грехах перед Дазаем. И не смотря ни на что, Осаму, целуя его влажное, горячее лицо, казалось, что павший ангел раскаивался перед дьяволом, прося прощения за всех тех, кого убил. Цель роскошной жизни и красочных представлений Гэтсби, его стремления, были Накахаре не известны, да он никогда у него и не интересовался. Накахара просто хотел жить.29 августа, 1922 I said it's been a long time Since someone looked at me that way, It's like you knew me And all the things I couldn't say...
Новость о смерти Гэтсби яркими буквами кричала с заголовков газет, была у каждого на устах. Раскрылись и все его финансовые махинации, и подпольная продажа алкоголя, еще убийство какой-то женщины. Чуе звонили чаще. За пару дней Накахара стал на столько дерганным, что мог без причины наорать на Осаму, после прося прощения, выкуривая очередную сигарету, не понимая что происходит. Большие проблемы. Накахара даже не произносит это — Дазай все успел прочитать в тревоге поблекших голубых глаз, когда Чуя зашел в комнату после очередного звонка. — Нам надо уехать, — твердо говорит рыжеволосый преступник, стоя в закатных лучах солнца на балконе, зажав сигарету в губах, смотря на то, как ветер гоняет по дорогой плитке двора сухие, желтые листья, покрывая ковром из них поверхность воды в бассейне. Чистить и спускать его некому, Накахара распустил всех. Они одни в этом огромном доме. — Уехать? — Осаму злится на себя за то, что в его голосе прозвенела тревога. Прозвенела, словно разбитый когда-то в июле хрустальный бокал. — Да, знаешь, там, на Западном побережье, говорят: "Если не пьешь — не играешь". — Я вижу, ты воспринял эту пословицу слишком буквально. Алкоголизм не лечится, знаешь ли... — юноша тихо смеется, как-то нервно, словно обреченно, подходя ближе и забирая из чужих пальцев сигарету, обиженно ойкая, когда получает острым локтем под ребра. — Сейчас, — глухо начинает студент, растеряв все напускное веселье за доли секунды, — я не могу уехать отсюда, понимаешь? Накахара все понимает и говорит, что так даже лучше, проглатывая слова о том, что так для юноши и безопасней. Они обсуждают все детали, договариваются, что, когда Дазай закончит все свои дела здесь и наладит вопросы финансирования с семьей, они встретятся в Лос-Анжелесе или еще где-нибудь на Западном побережье, там, где Чуя найдет безопасное место для них двоих. И они будут... Вместе. — Мы встретимся там, обязательно встретимся, — с твердой уверенностью шепчет Чуя, добавляя: — горы... Там так красиво, до безумия красиво, тебе понравится. — Конечно, — тихо соглашается Осаму, смотря на Накахару, стоящего в последних лучах алого солнца, отчего-то отчаянно стараясь запомнить его образ, сохранить его в своем разуме, каждую деталь, вплоть до бледных веснушек на тонком носе и мелких морщинок в уголках глаз.1 сентября, 1922 Together To be...
— С первым осенним холодком жизнь начинается сначала, — с улыбкой произносит Чуя, рано утром завезя Дазая к его дому. На Накахаре темный плащ и привычная шляпа, в его машине — два небольших чемодана и полный бак. Накахара улыбается и пытается шутить все утро, пытаясь придать происходящему оттенок легкомысленности, но в голубых глазах застыла паника. Осаму непривычно молчалив и напряжен, смотря на юношу сжав губы в тонкую полоску и с отчаянием в карих глазах, словно щенок, умоляющий не уходить. — Мы встретимся там, совсем скоро, и... будем вместе, я... — Накахара сбивается, голос дрогнул. Он отворачивается от Дазая, с силой прижав указательный и большой пальцы к глазам. Продолжая с новым вдохом: — не смотри на меня так, словно это прощание, кретин! Я позвоню, и... И все будет хорошо. Чуя порывисто обнимает, чувствуя, как его прижимают к себе, с силой, словно вознамерившись либо сломать ребра, либо впитать в себя. Дазай утыкается носом в рыжие волосы, вдыхая до боли знакомый запах хвойного шампуня и дорогого древесного парфюма, целуя в висок. Дазай ненавидит такие объятия, ведь они придуманы чтобы скрыть лицо. И едва он отпускает Накахару, едва тот разворачивается к машине, Осаму вновь в два шага догоняет, останавливая, притягивая к себе и с отчаянием впиваясь в его губы. Чуя цепляется тонкими пальцами за плечи юноши, судорожно обнимает за шею, не желая отпускать. Усилием воли разорвав поцелуй, шепчет в сантиметрах от чужих губ, опустив взгляд: — Самые светлые моменты уходят так быстро и безвозвратно. Это не прощание, нет — повторяет Осаму сам себе, наблюдая как черный кабриолет скрывается в утреннем тумане.Together And be...
Ему никогда не забыть то лето. Оно, словно видение, будет мерещиться ему искрами салютов в неоновых вывесках города, громкой джазовой музыкой в гудках машин, медными волосами и холодными голубыми глазами в каждом закатном небе. Он уедет из Нью-Йорка, сбежит из этого шумного города, преисполненного воспоминаний, уедет на Западное побережье, а потом еще дальше, терзаемый, но оно будет преследовать его, накрывая прохладной волной пролива, не давая вдохнуть от удушливых девичьих шлейфов и кружа голову шампанским и сигаретным дымом. То лето, когда он видел Чую Накахару в последний раз.Так мы и пытаемся плыть вперед, борясь с течением, а оно все сносит и сносит наши суденышки обратно в прошлое. Ф. С. Фицджеральд