***
В Конохе праздник ютится на празднике. Так власти перекрывают боевые потери и неудачные миссии. Под залпы петард и звонкий смех жители понимают — они живут в тяжёлое время, но деревня процветает и не собирается сдаваться. Как искры от падающего с неба салюта. В день рождения Пятой, — какой по счёту никто точно не знал, — жителям обещали фейерверк. Большой, наверное, семидесятизалповый, громадный, как и бывает обычно в деревне. Такой, который смог бы своими искрами скрыть от жителей внезапную активизацию одной из самых опасный нукенинских группировок. Какаши нехотя отрывает взгляд от книги, слыша, как кто-то подходит к его палате. Должно быть это дежурная делает свой вечерний обход, поэтому мужчина не спешит закрывать томик и придерживает пальцами уголок страницы. Тридцать шестая. Шаги приближаются, но они не такие мелкие и шаркающие, какими им следовало бы быть. Кого принесла нелёгкая в такой вечер? «Нет, от людей нигде нельзя скрыться», — навеянная мысль заставляет Какаши меланхолично вздохнуть. Но дверь открывается, и на пороге, вытягивая с волос оранжевую ленточку конфетти, появляется Хинако. По её внешнему виду можно было подумать, что она попала под проливной дождь из детских хлопушек. В палату сразу потянуло лакричными конфетами. — У вас тут, как вымерли все! Нет, серьёзно, — она недовольно хлопает руками по бёдрам и по-хозяйски проходит внутрь. — А случится, прости Ками, что? Они все в окна упялились — салюта ждут. Потом слюни со стёкол подтирать будут. Какого чёр..? Какаши непонимающе хлопает глазами под громкую тираду. — ... я ей говорю: мне срочно надо, Хокаге поручила. А она мне: нельзя никак, у нас ЧП. А я ей: ЧП у вас будет, когда Пятая узнает, что вы… — Ты зачем пришла? Хинако, как рыба, ловит ртом воздух. — Хочешь весь праздник пропустить? — Дак я и говорю, санитарка к вам днём не пустила, сказала, у вас трубу прорвало в сан. части, — она рассеяно пожимает плечами. — Я уж думала вы потонули. Ему хочется сказать, что она дура. Самая настоящая. И он искренне не понимает, почему сейчас она стоит в промызганной больничной палате, вместо того, что бы пойти с остальными на праздник. — Тебе заняться больше нечем? Тридцать шестая. — Я что, салют никогда не видела? — Меня ты тоже никогда не видела? Девичья бровь недобро изогибается, явно давая понять, что спорить бесполезно. Она колом стояла у изножия кровати и пристально сверлила его глазами. Ещё и это: «Ну?» Мол, ты мне, старый, ещё и денег должен. Чего разлёгся и бубнишь. К чёрту книги. Какаши спускает ноги с постели и натягивает больничную рубашку. — Пойдём. — К-куда? — удивляется девушка. — Как куда? — джоунин улыбается по-кошачьи, щуря глаза, и обходит девушку со спины. — Салют смотреть. Соображай, — стучит пальцем ей по виску. Он тащит её за собой из палаты. В коридорах темно и пусто, приёмные часы закончились, а дежурные, кажется, поприлипали к окнам в ожидании первого залпа. Они тихо проходят мимо пустого стола дежурного, юркают на лестничную клетку. Взбираются выше и выше, и только у входа на крышу Хинако замечает, что Какаши босой. Он толкает дверь: открыто. Так и думал. Санитарка в праздничной суматохе закрыть забыла. На верёвках, многими рядами, сушились простыни. Плавно покачивались от нежного августовского ветра. Какаши жадно втянул носом воздух и облокотился о перила. В голове назойливо закрутилось: «Сбежать-сбежать-сбежать». Спрыгнуть вниз, прямо так, босиком, и нестись, как мальчишка, сломя голову по дворам, перепрыгивать через заборы. И дышать! Жадно, ненасытно заглатывать чистый свежий воздух. Он посмотрел вниз: на улочках не протолкнуться. Тут и там — саке, леденцы, воздушные змеи, смех и приплясывающие пары. Коноха внизу горела, переливалась и перемигивалась разнопёрым светом фонариков. Репродукторы на столбах зашумели, выплюнули из себя пару звуков, смутно напоминающих Хану*, и запели на удивление легко и мелодично. Приглушённая музыка медовой патокой начала растекаться по улицам… Какаши давно не слышал такого пения. Красивого. Он даже на мгновение задержал дыхание, чтобы стук собственного сердца не мешал уловить каждую ноту Ханы. Он помнит: мать пела ему её в детстве. Голос у неё был чистый, бархатный… — Семпай. Звук срывается с губ Хинако, заставляя время опомниться и идти дальше. — М? — Потанцуйте со мной. Он оборачивается. Она стоит рядом и в упор смотрит на него. И нет, это не шутка. Глаза её сделались отчего-то серьёзными, точно она предлагала ему не танец, а план контрнаступления. Какаши кивает, ещё толком не понимая, на что соглашается. Слова гудят в голове, и он механично кладёт руку чуть выше талии, упёршись пальцем в ребро. Что-то не то. Наверное, не так. Хатаке разом забывает женскую анатомию: добраться до девичьей талии оказалось сложнее, чем до двенадцатиперстной кишки противника. Он спускает руку ниже. И интуитивно понимает, что остановился на нужном месте. Хинако утыкается головой ему куда-то в грудь и думает о том, что руки Какаши, пускай даже и одна, способны убить её за считанные мгновения. Раздавить клетушку из хрупких рёбер и выдавить внутренности наружу. Сильные. «Не смотри на него. Не смотри, не смотри, не смотри…» А Какаши тёплый. Хоть и пахнет от него странно — больничным духом и книжным переплётом — но всё равно по-родному. Он подаёт ей вторую руку. Они двигались медленно, плавно, лениво танцуя на тёплом бетоне. Она робко прижималась к его груди, крепко жмуря глаза, он — положил подбородок на её макушку, и изо всех сил пытался не зарыться носом в мягкие волосы. И как это иногда бывает — время вдруг на миг остановилось, замерло. И музыка смолка, и движение прервалось, и длилось это много, много долгих мгновений. Какаши пытался дышать ровнее, избавиться от назойливого роя мыслей-мух в голове. «Думай не думай, — рассуждал он про себя. — всё равно ничего не изменится, только мыслями время растянешь зря. Лучше уж без всяких мыслей просто двигать ногами, и всё. Сосредоточенно. Целенаправленно…» Внутри всё стихало, кровь переставала стучать в ушах. Какаши закрывает глаза. Трогая её, прикасаясь, он понимал: вот она — реальность, настоящая и такая хрупкая. Боишься пальцами раздавить. Салют оглушительным залпом взрывается над головой. У Какаши внутри что-то щёлкает. Он распахивает глаза: за оградой больницы — Коноха, почерневшая от наступившей ночи, осуждающе смотрит на него своим единственным глазом-луной. Джоунин понимает, что крепко сжимает пальцы Хинако. Ему кажется — больно. В голове снова протяжно воют. Нельзя. Нельзя. Нельзя. И не его рука ей нужна, а кого-то другого. Не его тепло ей нужно, а кого-то другого. Какаши не мог отделаться от непонятной досады на то, что он — это он. И тогда джоунин чеканит: грубо и механично. — Тебе пора идти. Орут протестующие мускулы, но Какаши опускает руки и делает шаг назад. Второй. На третьем шаге у него звенит в ушах. Тело, как вата, — мягкое и не слушается. Хоть головой тряси. Стиснув зубы, Хинако изо всех сил боролась с подступавшими к горлу… Слезами. «Идиотка, — думала она. — Ну какая же ты идиотка. Ты зачем ему нужна такая? Дура». Пускай и больно было в груди, и в глазах что-то кололо, но она попыталась расправить плечи и собрать себя в кулак. Зубы стиснула, голову подняла. Но вокруг всё предательски поплыл и загудело, и в горле от обиды застрял противный ком. Такое чувство, будто наглоталась пасмурного неба. Со всеми грозовыми тучами и серой облачной ватой. След от пальцев Какаши ещё не остыл, и там, где они сжимали тонкую ткань платья, начинало гореть. И щёки вспыхнули разом, загорелись отчаянным румянцем. — Вы правы. Не надо было сегодня приходить. Она шагнула к выходу уверенно, но остановилась на миг, будто потеряв опору под ногами. Чего хотела? Надеялась, что он остановит её? Как в девчачьих романах и фильмах? Но Хатаке стоял неподвижно. И даже в сторону её не смотрел. Ветер колыхал серую щётку волос, приподнимал края хлопковой рубахи. Неподвижный, со стороны он был похож на обветшалое пугало, натянутое на палку. Какаши согласился бы с этой мыслью: вместо головы — пыльный глиняный горшок. Она уходила, а ему хотелось, чтобы всё кругом замерло. На этой пустынной крыше, сам не зная почему, он уже скучал по ней. Когда железная дверь хлопнула, она успела сделать двенадцать шагов, — и он никогда бы не признался, что считал каждый шаг. Хинако врезалась в галдящую толпу. Весёлый народ водил хороводы и не давал ей пройти. Весёлый народ давил и наваливался, наступал на ноги, цеплял за локти и волосы. Хинако крутило в этой кутерьме, как сухую ветку, сорванную с дерева и брошенную в мутную воду оголтелого ручья. Её сталкивало с оскаливающимся лицами, набрасывало на острые локти и чужие спины. Она чувствовала запах пота, дешёвых духов и пудры… было жарко и пыльно… и толпа становилась всё плотнее и плотнее… Кто-то окликнул её тысячный раз; кто-то позвал танцевать. Но она отчаянно пыталась найти выход из этого адского балагана. Шикамару махнул Хинако, но она не обратила на него никакого внимания: пронеслась мимо, испуганно зыркая по сторонам. Выглядела растерянно. Хотя, куда уж там, хреново! Нара не на шутку взволновался: О’Хара не из тех, кто будет испуганным оленем носиться в праздничной толпе. Парень отмахнулся от Ино, настырно пытавшейся всадить ему в голову цветок из икебаны, и попросил подождать пару минут. После чего нырнул в толпу, и попытался нагнать подругу, но народ скрыл её синее кимоно. Увидел он его лишь спустя пару минут, выбегающим в тихую улицу. Тогда он юркнул следом, умело расталкивая людей и не давая никому ненароком заехать себе в челюсть. Нара с натугой выдернул из толпы свою руку и устремился в глубь тёмной улицы. Когда галдёж остался позади, он снова окликнул Хинако, но она будто нарочно не обращала на него внимания, и чуть покачиваясь, рубила перед собой воздух. — Стоп. Остановись, — Шикамару, сердясь не на шутку, прибавил ходу. — Да стой же ты, говорю! — кричит он, пытаясь ухватить её за плечо, и наконец поворачивает к себе лицом. — А теперь успокойся. Расфокусированным взглядом она пыталась зацепиться за что-то на его жилете, но глаза тревожно бегали из стороны в сторону. Она дышала тяжело, сипло, как бык загнанный. Не хватало её здесь откачивать! — Присядь, — он подвёл её к скамье под густой магнолией, нагло перевесившийся через забор, и сел рядом. — Пить будешь? Головой трясёт: не будет. Парень закрыл флягу и убрал за пазуху. Наступившая тишина была настолько великолепной, что оглохший Шикамару немного подождал, наслаждаясь ей, прежде чем продолжить. — Что случилось? — Ничего. Ага, не тут-то было. Так она тебе всё и рассказала. — Ты к Хатаке ходила? — Угу-м. — Ну, — он скребёт затылок, пытаясь подобрать правильные слова, — Ты смотри, дело твоё, — ох, как хочется головой под холодную воду.! — Но я бы не торопился. Как хорошо он знал Хинако? Какой ответ был бы полностью правдив? Он знал её наизусть. Он мог назвать каждый самый маленький шрам на её теле — шов десятилетней давности; мог сказать, что от смущения у неё горят не только щёки, но и уши. И он точно мог сказать, что сердце её заливается ритмом бешеным при упоминании Хатаке Какаши. И чёрта с два кому-то кроме него хоть на сотую долю ведомо, сколько ей стоила эта непринужденность при общении с ним. Тяжело было не заметить, как шальные искры бегают между этими двумя. Но в деревне никто не придавал этому значения. Чего удивительного? Уже подходит четвёртый год, как Копирующий ниндзя, герой Конохи, тренирует свою ученицу. На благо общества, во имя всеобщего мира. Но Шикамару узнал бы Хинако, просто столкнувшись с ней лицом в темноте, поэтому каждый взгляд, брошенный на Хатаке имел своё значение. — Значит так, дружище, — О’Хара, сгорбленная, оказывается где-то ниже его головы, и он поворачивается так, чтобы быть с ней наравне, но в результате утыкается ей в хмурый лоб. — ты себя совсем не бережёшь. А надо бы. Он мужик взрослый, как-нибудь сам справится. А вот ты… — она сдавлено гудит где-то внизу. — Единственная твоя задача — быть счастливой. Понимаешь? Человек, чувства и благополучие которого ты должна ставить на первое место — это ТЫ. Никто так о тебе не позаботится, как ты сама. И не трать свои силы на то, что тебя не стоит. Со временем ты найдёшь родственную душу, потому что, что бы не происходило, подобное притягивается к подобному, — крепкие руки заботливо придерживают девичьи плечи. — Душе, как и организму, нужен отдых. И вместо того, чтобы понемногу, ругая себя, делать мелкие передышки, сделай себе приятный долгий перерыв. Забудь. Обо всём забудь. И всё наладится. Только себя береги. А я за тобой присмотрю. Салют гремит снова, да так ярко озаряет ночное небо, что Хинако невольно вскидывает голову. Переливающиеся искры рассыпались по небосводу и стремительно побежали вниз. — Я хочу выпить. Шикамару тянется к фляге. — Нет. Не это. Парень многозначительно присвистнул сквозь зубы. — Я понял, — улыбнулся и потрепал подругу по плечу. — Только не убегай никуда. Как только Шикамару скрылся в толпе, Хинако съехала со скамейки и уставилась глазами в черничное небо. Она не понимала, зачем сделала всё это, запуталась в чём-то, что разрывало её на части, делало неразумной и несправедливой, швыряло из стороны в сторону и разбивало вдребезги всё, что Шикамару с таким трудом только привёл в порядок. Она червём растянулась по скамейке, чувствовала себя довольно беспомощно и не знала, что делать. Домой не хотелось — там бы ей было совсем плохо. Шикамару вернулся с двумя стаканчиками и отдал один Хинако. — Запить мировую скорбь. Девушка сразу сделала широкий глоток, зацепив дольку лимона, предусмотрительно положенную Шикамару внутрь. — Прости, на городских праздниках ничего крепче сётю не дают, — ухмыльнулся Нара, наблюдая, как подруга залихватски осушает стакан. — В час ночи самое то, — Хинако облизывает губы и, цепляя чуунина за рукав, усаживает рядом. Они просидели так ещё час, пока Шикамару не решил, что Хинако достаточно выпила и пора бы проводить её домой. Праздник стихал, а на улице холодало. Шикамару менял стаканы три или четыре раза, а так как О’Хара отказывалась пить в одиночку, ему приходилось наливать и себе. Улица утратила ровность. Это был плохой знак. На прощание Хинако обмякла у Нара на плече. В голове бегали шальные жуки и крутилась вдохновляющая мысль, что у её друга была замечательная манера помогать ей выпутываться из самых затруднительных положений. — Родители дома? — Шикамару поводит плечом, заставляя Хинако отлипнуть от его жилета и приподнять голову. — Так точно, — рапортует она. — Ну-ка, дыхни. Девушка послушано выдыхает всё содержимое лёгких. — Сётю, саке и пару долек лимона, — с учёным видом констатирует чуунин. — Бармен сегодня был чертовски хорош. Подтверждением тому были порозовевшие поросячьи щёки. — А ты думала, я тебе дряни предложу? — Я ни-и-ичего уже не думаю. У меня сегодня думалка поломалась. Хинако довольно тянула лыбу, задорно пританцовывая на месте. — Ну всё. Заканчиваем шабаш, — Шикамару одёргивает ей платье, поправляет несколько складок. Ещё с детства он, и другие мальчишки, общавшиеся с Хинако, уяснил, что подруга должна быть доставлена домой в срок, целой и невредимой. И головой за это, как самый рассудительный, всегда отвечал Нара. А так как получать нагоняи от Тэтсуо-самы в деревне никто не хотел, Хинако всегда возвращалась с заклеенными коленками и утёртым носом. — Кофейных зёрен пожуй, — рекомендует. Хинако скорчила недовольную рожицу, пфыкнула через губы. — Давай-давай, домой, — он подогнал её ближе к калитке, а потом чуть нежнее добавил, — Завтра новый день. Девушка последний раз тыкнулась носом ему в щёку. — Новый. Спасибо. Шикамару направился к дому, а Хинако, давая себе пару минут, чтобы собраться с мыслями, опёрлась о забор. «Завтра новый день». Выдохнула. Зайдя внутрь, О’Хара чуть кубарем не скатился по ступенькам, которые начинались сразу после калитки. — Осторожно, ступеньки! — запоздало раздался голос Шикамару с другого конца улицы.***
— Цунаде-сама. — М? — Научите меня… — Ты таблетки сколько раз в день ешь? Пятая сминает кожу так сильно, что охаешь. — Три… как и говорили… Научите меня врачебному делу. — В Академии должны были учить, — грубо обрывает она и ёрзает кулаком где-то между пятым и шестым позвонками. — Этого мало. Голос требовательный, но Химе точно не слышит, и лишь сильнее продавливает тыльной стороной ладони меж лопаток. — Увеличу дозу. Будешь теперь по четыре пить. — Цунаде-сама! — Да чтоб тебя… Женщина цыкает и роняет из рук стерильный бинт. Чертыхается, пока ползает по полу и сматывает белоснежный моток. Хинако тут же подрывается с койки и опускается на рядом, спешно натягивая бадлон на обнажённую грудь. — Я не прошу со мной нянчиться! — тараторит. — Но ведь можно найти применение моим способностям? — Да сядь ты, святые Ками, — Цунаде силой запихивает её обратно на кушетку. — Я не сильна в медицине, но… Моя бабушка говорила однажды, что Кандзёган имеет особое свойство обмена чакрой. Я, правда, маленькая была, толком не поняла ничего. Плотный бинт аккуратно накрывает венистую кожу. Проходит по рёбрам, скрывает грудь. Цунаде заботливо придерживает края, поправляет, фиксирует. Хинако слышит тихое бормотание. Что-то вроде: «Нехорошо… Не нравится…» Мазутный рисунок на спине с каждым разом растёт, увеличивается. Химе плашмя вытягивает Хинако руку, раздвигает пальцы и сосредоточенно разглядывает их. — Зачем тебе это? Ты знаешь базовые техники, — голос Цунаде тихий и вкрадчивый. Она сосредоточено рассматривает последние венки, ещё не скрытые под бинтами. Хинако молчит, нервно пережёвывая слюну. И наконец говорит: — Вы же видели, что с Какаши стало? — Видела, — зашуршала вода в умывальнике. — Ты сделала всё, что могла. — Не всё. Женщина неторопливо вытирает руки о полотенце. — Какаши сам подставился под удар, а рана слишком мудрёная была. Не твоих рук дело. Да и не каждый медик зашьёт правильно. Цунаде смотрит в окно. В стекло с глухим стуком ударяются капли дождя. Летят, подгоняемые ветром, и, словно смертники, разбиваются вдребезги о прозрачную преграду. Мохнатые ветки остервенело царапают подоконник, умоляя пустить их внутрь. Нынче скверная погода в деревне. И почему подростки такие упрямые пошли? — Не спорь. — Цунаде-сама, пожалуйста. Да кого она обманывает. Сама ведь была такая же. — Хорошо, — она с тяжёлым вздохом опускается в кресло. — Я подумаю над этим.