Should've stayed, were there signs, I ignored? Стоило остаться — неужели были знаки, которые я не смог распознать? Can I help you, not to hurt, anymore? Могу ли я помочь тебе больше не чувствовать боль? We saw brilliance, when the world, was asleep Мы лицезрели великолепие, когда мир засыпал. One More Light — Linkin Park.
Обыденность. Обычные рабочие будни в Институте. Томас под вечным напряжением, словно электрощиток, натянутый и звонкий, как нерв или гитарная струна, готовая лопнуть в любую секунду. Окружили со всех сторон, словно грифы над павшей тушей: Конклав, Круг, демоны. Не знаешь, кому доверять и куда деваться. Вот он и мечется из угла в угол, не спит сутками, рыская по камерам наблюдения хоть единую зацепку, тренируется в зале, изнуряя себя голодом и бессонницей день за днём. За несколько суток Томас стал похож на приведение, труп, восставший из мертвых, попрежнему раз за разом активируя руну выносливости. Как всегда — ответственность берет верх над рассудком. Ньют миллиард раз пытался уложить его в постель в самом что ни наесть прямом смысле этого выражения, и каждая попытка осыпалась пеплом с той самой заезженной фразой, будто пластинку заело — «Мне не спится» — а у самого глаза слипаются, будто мёдом намазаны. Это не на шутку бесило всех, в частности — Терезу. Её строгий суровый тон и полные злости змеиные глаза страхом пересчитывали количество позвонков Ньюта, бегая мурашками по спине, когда та отчитывала Томаса за очередной усталый вид. Её тоже можно понять. Но Томас всё равно не послушает. Никого и никогда. Слепо доверяет Конклаву, выполняет любые приказы, как истинный лидер, как глава Института. Так его воспитывали. Этого не изменят даже чувства Ньюта.***
Опять сидит у монитора с камерами видеонаблюдения, установленными по всему Нью-Йорку. Интересно, можно ли стелей продырявить кожу насквозь? Именно это Томас сейчас и пытается узнать, активируя руну каждые 10 минут. — Тебе пора прекратить, — брюнет дергается, будто от укуса демона. Глава Института Нью-Йорка потерял своё чутьё и сноровку. Уму непостижимо! Ньют аккуратными шагами спускается вниз по лестнице и подходит ближе к Томасу — тот встаёт и едва ли может удержаться на ногах. Бледный, практически прозрачный. Кажется, что сквозь него видно тот самый монитор с камерами, что если протянешь руку, то не почувствуешь больше жаркой смуглой кожи, а лишь проскользнешь сквозь истощенное тело, будто его и не существовало. У Ньюта перехватывает дыхание от злости на себя и на своего парня, — Ты же так угробишь себя, — шипит сквозь зубы, еле держа гнев в узде. «Милый, милый Томми, зачем ты так?» Борется сам с собой, утешает ярость, но касается бледно-полотняной щеки, вырисовывает узоры большим пальцем на тенях под глазами, — Выглядишь хуже любого вампира. А всем им сотни лет. Томас приковывает взгляд к полу, стыдится. Ньют не повышает голос, но отчитывает. От его острого укоризненного взгляда не спрятаться. Брюнет чувствует его даже на ночной тренировке, когда блондин стопроцентно нежиться в мягкой холодной постели совсем один. Он не может по-другому. Не хочет. Приказ Конклава. — Всё в порядке, — и снова задирает рукав рубашки под самое плечо и проводит стелей по холодной плоти. Чёрная, практически вычерченная углём руна на секунду загорается бледно-золотым, и красные глаза Томаса вмиг оживают и начинают бегать по лицу парня напротив, которое выражает яркую, как солнечный луч, пробившийся сквозь затхлую щель, обеспокоенность и несмываемое ледяной водой волнение. Ньют берет его ладони в свои и сжимает настолько крепко и так по-собственнически, что у самого белеют костяшки, сливаясь с кожей брюнета. — Ты сейчас идёшь в свою комнату и хорошенечко отсыпаешься. А завтра мы вместе пойдём на ужин, — только он может говорить таким тоном, только он может приказывать Томасу что, как и когда делать. Ну или не только он… — А как же Конклав? — голос тихий-тихий, почти шёпот. Смотрит своими чёрными зияющими дырами, словно бусинками, так приторно и наивно, будто боится разозлить Ньюта. И правильно делает. Блондин хочет кричать, рвать и метать, ругаться, вспоминая все существующие и несуществующие оскорбления и ругательства. Но лишь безмятежно притягивает Томаса за шею и обнимает крепко и мягко, по-родному, что тот готов задремать сию же секунду. «У него всегда на первом месте приказы и Конклав. Круглосуточно находясь на миссиях, он забывает обо всем. Опаздывает на свидания, не спит неделями, не ест. И лишь одно объяснение на всё — «Нет времени. Нужно выполнить приказ». Раздражает. Пусть и встречается со своей работой» — думает Ньют всегда, когда в очередной раз просыпается в полном одиночестве. Но не сейчас. — Томас, прошу тебя. К черту Конклав, к черту правила. Тебе нужен отдых. Просто иди поспи. Он умоляет его уже который раз, но Томас Эдисон — несгибаемый пласт стали — не поддаётся даже слезным уговорам. И блондин обещает самому себе, что если сегодня эта заноза в заднице его не послушает, то оборвёт с ним все невидимые красные ниточки, которые всё ещё позволяли терпеть, унижаться и любить, оборвёт до скончания веков. Сигнализация, вой сирен, предупреждение о нападении демона дают о себе знать как всегда в самый неподходящий момент. Все светильники мигают алым, напоминая о срочности и немедленном решении ситуации. Важно. Очень важно. И Ньют проклинает всё на этом белом свете, от ангела до демона, от войн до болезней, от ненависти к Томасу до ненависти к себе. Брюнет отпрянул от своего парня и взглянул так, как ребёнок просит о последнем прощении, и блондин непроизвольно напрягается, уже давно готовый, не слушая, высказать своё суровое и прямое «Нет». — Прошу. Последняя миссия и я сразу же вернусь в постель. Обещаю. Я нужен Терезе. Клянусь ангелом, что я вернусь, — не слушая ответа, которого Ньют так и не озвучит, он лишь крепко (насколько это возможно такими худыми и тонкими пальцами) цепляется в чужие плечи, целует парня в щеку и уходит, покидает Институт в очередной раз, обменивает своего любящего парня на кучку грязных демонов. Хорошо, что Томас уходит; что не слышит, как кричит и срывается Ньют, не в силах больше сдерживать гнев и ярость; что не видит, как его, кажется, уже бывший парень разбивает кулак о кирпичную стену, пачкая её багряной горячей кровью ненависти; что так умиротворённо грезит о предстоящем шикарном вечернем свидании, которого никогда не будет. Томас оборвал последние алые ниточки. Оборвал из-за охоты на детей ада, чтобы казаться выше в своих глазах и глазах Конклава. Оборвал навсегда, разбивая чужое хрупкое сердце.***
— Черт бы побрал этот Круг, — Ньют злится и срывается в очередной раз, хватая дрожащими от волнения руками клинок Серафима, собирает кучку свободных охотников, чтобы помочь Терезе и Томасу. Его трясёт, как перед церемонией нанесения первой руны. Почему он раньше не мог додуматься, что спонтанное нападение демонов в центре Бруклина — чистой воды подстава? Члены Круга слишком непросты и хитры. Но зачем им подстраивать атаку? Не иначе, как сократить численность охотников со стороны Конклава. И Томас, уставший и сонный, угодил в этот капкан, не замечая острые резцы, так старательно усыпанные опавшей листвой, а беря во внимание лишь сытную и вкусную приманку. А Ньюта коробит от одной мысли о том, что с этим чрезмерно ответственным парнем что-нибудь случится.***
Они опоздали. Эта мысль сразу вкрадывается в голову Ньюта, словно крыса, едва только кроссовки касаются мокрого от недавнего дождя асфальта в каком-то забытом ангелами переулке, вламывается без стука и без предупреждения, как названный гость в разгар праздника. Опоздали. Опоздали. Опоздали. Томас. В этот же миг какой-то лысый мужик всадил клинок ему в грудную клетку, что кончик оружия выглядывает прямиком из-за спины. Пробил насквозь, насадил на окрашенную багряной кровью сталь ещё несколько раз, что Ньют забывает, как дышать вместо пробитого лёгкого Томаса, пока один из парней, которых он привёл с собой, не выпускает стрелу прямо в горло тому лысому, что раненый член Круга падает в последнем накауте в своей жизни. Брюнет ещё с секунду может твёрдо стоять, но с глухим шумом следом валится на землю. Тереза охвачена в плену ещё нескольких «неправильных» охотников. Пока борцы Конклава влезают в бой, уравновешивая силы, Ньют едва ли может устоять на ногах. Голову словно набили ватой, что даже слезы невозможно выдавить из себя: сами текут, плюют на все законы импульсов мозга. Клинок скользит в ладони и валится на землю, смешивая свой звонкий удар с шумом боя где-то далеко. Это всё неправда, сон, ложь. Секунда и блондин не может больше терпеть: он бежит, падая на колени перед смертельно-белым, но пока ещё живым телом, не боясь испачкаться в кровавой луже. — Нет, нет, нет, нет, нет, — миллион, миллиард раз, будто пластинку зажевало. Через пелену слез Ньют находит чужую руку и сжимает её настолько сильно, что у самого из глаз, вместе со слезами, сыпятся искорки. Томас, видимо, не до конца осознавая происходящую ситуацию, фокусирует взгляд карих радужек на его перепуганном лице и улыбается, обнажая окровавленные зубы, — Прошу, Томми… Поднимает свою тяжёлую свинцовую руку и кладёт на щеку Ньюта, большим пальцем размазывая алую краску под глазами и пачкая волосы. — Всё хорошо… Всё в порядке… — голос сиплый, будто брюнет кричал без остановки несколько часов, не жалея голосовые связки. Сам заливается слезами, и, кажется, вот-вот глаза закроет и всё… Ньюта передергивает, словно провод на самодельной бомбе. — Нет, Томас, прошу тебя! Только не засыпай! Только не закрывай глаза! — Всё в порядке… — кажется, будто это его последняя фраза. Бой уже давно окончен, и охотники скопилось вокруг, как любопытные сороки — лишь бы поглазеть. Но никто не обратил на них внимания. Томас, словно не слыша Ньюта, придаётся искушению и прикрывает веки, в надежде на сладкий и безмятежный сон. — Томми, не смей! Умоляю! — блондин срывается на истерический крик и уже окончательно теряет над собой всякий контроль. И только на секунду, в тот момент, когда воцарилась идеальная тишина, когда, казалось, время остановилось, последний выдох разорвал сердце Ньюта на куски, как тряпичную куклу, которую никогда не сшить заново, а рука с хлюпающим звуком упала в лужу крови, оставив на щеке самый последний след. — Славься и прощай, — дрожащий голос Терезы где-то сверху, прямо над головой, надломленный и хриплый, как ломка после инь фэня. И Ньют не выдерживает: он утыкается в холодную кожанку, натянутую на Томаса, словно плащ супергероя, и рыдает из всего своего горя и боли.***
В Идрисе холодно. Осенняя слякоть обдает холодом, а шумный бушующий ветер прожигает кожу до костей. Огромное озеро Лин покрылось такой тонкой и опасной коркой льда, что любой незначительный шорох заставит трещины, словно кровеносные сосуды, разойтись по всей поверхности прозрачной глади. Небо затянуто настолько тяжелыми, каменными облаками, что складывается ощущение, что ещё чуть-чуть, и пойдёт первый снег, попутно засыпая гниль, грязь и засохшие листья. Здесь всегда такая атмосфера и такая погода. Томасу здесь никогда не нравилось. Ньют стоит на кладбище в красивом белом смокинге, не боясь заляпать его в этом сыром и гнилом месте: ему плевать. Тереза всегда говорила, что этому парню идёт белый цвет, хотя про неё такое вряд ли можно сказать. Строгое белоснежное платье чуть выше колена (и как ей не холодно?) сливается с идеальной мраморной кожей, что видны одни лишь несколько редких родинок, большие голубые глаза и чёрные кудри, ниспадающие с плеч. Её никак не красит этот траурный белый. В отличие от блондина. Прошло уже несколько дней, и наконец его печаль может обрести хоть какой-то цвет. Ньют больше не плакал. Всё это время, как и сейчас, выражение лица охотника показывало лишь оглушающую пустоту внутри, словно ему попереламывали все рёбра, а он пытается скрыть эту зудящую боль. Может, в этот момент Ньют справился бы и в одиночку, но Тереза всё же стоит под боком, словно трость для хромого, удерживает равновесие, пока он пожирает надпись, выточенную на камне. «Томас» — дальше этого не видит. — Он любил тебя, — девушка нежно поглаживает холодную плиту надгробия, что её тоской и грустью пропитывается даже осенний ветер. Конечно, ей тоже больно и тоже тяжело. Ньют молчит, словно связки порвались в те минуты истерики, за которые ни капельки ни стыдно. И лишь через некоторое количество времени он выдавливает из себя то, что мучает, душит, перекрывая кислород в горле. — Он умер не за меня… Он умер за Конклав, — и, не давая Терезе даже возразить, добавляет с такой горечью в словах, что никакой молотый перец не сравниться, — Но жить, почему-то, не хочется мне. «Ох, мой милый охотник, что же ты наделал?» И Ньют уходит, оставляет Терезу одну у могилы парня, которого любил до безумия, но который предпочёл долг и обязанности своей жизни. Своей любви.Who cares if one more light goes out Кому есть дело, если угасает еще один огонек In the sky of a million stars В небе, полном миллионов звезд. One More Light — Linkin Park.