Слуга двух господ

      Наш зрительный поединок продолжался какое-то мгновение, во время которого я видел, как почти неуловимо менялся взгляд Мэндрейка. Я вынужден был признать, что он вполне убедительно скопировал интонации Натаниэля, когда пытался ввести меня в заблуждение, относительно своих планов, но дело было не только в голосе. Выражение его лица было мягким, а темные глаза — полными раскаяния и сожаления. Не знай, я обе его части так хорошо, как действительно их знаю, может и купился бы. Но я воробей стрелянный и прекрасно осведомлен по поводу того, сколь искусными лжецами являются опаснейшие из волшебников. Мэндрейк допустил оплошность, когда в прошлый раз показал мне свое истинное лицо, но я догадывался, что даже факт изобличения мной не слишком его расстроил. Ну да, он ведь тоже знал меня в какой-то степени весьма неплохо. Уверен, он это предусмотрел.       И снова на меня глядели два темных бездонных колодца, от которых веяло почти что могильным холодом. И это было отнюдь не преувеличение. — Не могу поверить, что наконец-то избавлюсь от тебя навсегда, — он усмехнулся, но эта усмешка никак не коснулась его глаз. Они по-прежнему были слишком темными и неживыми. Он какое-то мгновение еще стоял неподвижно, а затем обошел свой письменный стол и сел в кожаное кресло. Поставил локти на подлокотники и скрестил пальцы «домиком».       Я все также хмуро торчал в своем пентакле, понимая, что еще чуть-чуть — и моя песенка будет спета. Конечно, можно было бы попытаться потянуть время, чтобы дать мальчишке возможность успеть освободить меня, но вряд ли Мэндрейк, позволит мне столь великодушно воспользоваться этой лазейкой. Ничего другого мне в голову не приходило, и я все же решил действовать по старинке. Я был в ловушке, а мой единственный шанс на спасение, сейчас, наверняка, занимался тем, что пытался спасти самого себя. Я искренне надеялся, что у него это получится. — Кхм, очень мило, что ты ставишь меня в известность относительно того, как сильно я тебе насолил. Правда, это даже греет мне сущность… в какой-то степени. — Оставь это, Бартимеус, — он лениво вскинул руку, и я почувствовал, как начало неприятно сдавливать мою сущность невидимыми путами. Так нечестно! У меня создавалось впечатление, будто я был колбасой, которую он затягивал в очень жесткую и крайне колючую мелкую сетку. Я пытался не издавать никаких жалобных звуков, чтобы не доставить ему удовольствия и через некоторое время, которое показалось мне вечностью, он снял заклинание.       Лже-Птолемей громко охнул, когда эта экзекуция закончилась. Но я-то знал, что это были еще цветочки… — Ты знаешь, — я прокашлялся, пытаясь привести себя в чувство. Проверять, сколь много он теперь знает пыточных заклятий, мне как-то не особо хотелось, но еще меньше мне хотелось узнать, может ли он единолично (то бишь, без части Натаниэля), подвергнуть мою многострадальную сущность Испепеляющему Пламени. Этот вопрос интересовал меня особенно остро. Однако я полагал, что он, как и любой нормальный волшебник, сначала захочет выместить на мне всю свою злобу. О, а злобы этой у него было много, что делало мое положение не настолько плачевным. Хотя, может, успокаивая себя подобным образом, я лишь просто пытался смотреть на всю эту ситуацию чуть более оптимистично. — Ты знаешь, — повторил я чуть громче, — многие волшебники компенсируют пытками свои собственные комплексы. Страх, неуверенность… одиночество…       Едва я успел произнести последнее слово, как он снова повел рукой. Ни один мускул на его бесстрастном лице даже не дрогнул, а я, не сдержавшись, все же взвыл. На ум снова пришла пресловутая ассоциация с колбасой, и я подумал, что слишком долго пробыл в компании мальчишки, поскольку определенно начал перенимать его убогие сравнения.       На этот раз Мэндрейк заставил меня корчиться дольше, что определенным образом я принял за хороший знак. Если он злится сильнее, значит, я что-то в нем еще задеваю…       Вновь собрав до кучи свой облик Птолемея, после того, как и этот раунд закончился, я понял, что волшебник все же умудрился меня достать. Я чувствовал, что был слаб и полагал, что ему не потребуется много времени, чтобы довести меня до состояния, когда я себя и в маленькую желеобразную кучку не соберу, не говоря уже о нормальном облике. — Так о чем я, — снова откашлявшись, едва стоящий на ногах лже-Птолемей взглянул на него. Мэндрейк же с напускным интересом разглядывал свой маникюр. Да, манеры типичного волшебника. — Ах да, о комплексах. — Ты все никак не успокоишься? — министр, вздохнув, поднялся с кресла, и подошел к окну, даже не взглянув по дороге в мою сторону. — Мне все равно, что ты обо мне думаешь, Бартимеус, поскольку твое мнение не имеет для меня абсолютно никакого значения. — Если бы не имело, я бы вряд ли все еще стоял здесь и трепал тебе нервы.       Он какое-то время молчал, и я бы при всем своем желании не смог бы понять, о чем именно он думал. Его лицо было маской, его эмоции, если они у него вообще имелись в нормальном виде, были тщательно взвешены расчетливым сознанием. С него можно было бы слепить статую идеального, непоколебимого полководца, без раздумий шагающего как по головам врагов, так и союзников. Вот, что я называл силой, вызывавшей опасения. Древние духи вроде меня часто могут определить действительно выдающего волшебника не столько по его словам и поступкам, сколько по тому, как он умеет молчать в присутствии нас, своих слуг. Может, вы сочтете это и не слишком значимым аргументом, но поверьте: зловещее молчание волшебника порой куда эффективнее любых применяемых им наказаний. Слова можно вывернуть наизнанку, обратить в фарс; поступки — трактовать двусмысленно и превратить их в нелепость. А вот с молчанием не прокатит ничто. — Чтобы ты знал, — неожиданно начал он, когда зловещая тишина в моем воображении уже достигла критической точки. — Я не могу применить к тебе Испепеляющее Пламя, как бы мне ни хотелось этого сделать. Я уже пробовал, — добавил он, по-прежнему глядя в окно через неплотно задернутые шторы.       Я мысленно выдохнул. Интересно, на кого из моих товарищей по несчастью свалилось столь тяжкое испытание быть подопытным кроликом? Ну, по большому счету, это было не так уж и важно, раз уж он сумел выжить, а вот мне сейчас несколько полегчало. Хорошо, что Мэндрейк все же поделился со мной этим откровением, и мне не придется и дальше бессмысленно терзать себя. — Из-за этого досадного препятствия я долго думал над тем, какого именно наказания ты можешь заслуживать. Я мог бы превратить твою жизнь в одно сплошное мучение, запихнув в какой-нибудь мелкий сосуд и запечатать его заклятием Бесконечного Заточения, как и собирался когда-то. Это заклинание, кстати, я тоже проверил и сообщаю тебе, что оно прекрасно работает.       А вот это было уже слегка неприятно. Зная нрав парня, я нисколько не сомневался в том, что он не поленится засунуть меня в такую дыру, где никто в ближайшую тысячу лет и не найдет.       Он говорил об этом так ровно и безэмоционально, будто речь шла о погоде. Не упивался своим величием и властью, которой обладал надо мной. Волшебник просто стоял и констатировал факты, не торжествуя, не ликуя, и не бросаясь высокопарными фразами о том, как задолбало его мое общество за все эти годы. У кирпича эмоций было больше, чем у стоящего возле окна волшебника. — Но потом я пришел к выводу, что это будет слишком просто. Даже, в какой-то степени, милосердно.       Я, не удержавшись, громко фыркнул. Если он считает это милосердием, пусть сам сожмется в молекулу, запрыгнет в какой-нибудь маленький уютненький флакончик и попробует проторчать в таком состоянии хотя бы минут десять. Уверен, если бы он сам прошел через подобное, то не говорил бы об этом с такой легкостью. — После того, что ты сделал со мной, ты заслуживаешь особого отношения, — сказал Мэндрейк и обернулся ко мне. Всю мою сущность едва ли не передернуло от взгляда, которым он посмотрел на меня.       В тот миг мне пришло в голову, что вставлять в образовавшуюся паузу какой-нибудь едкий комментарий будет не очень уместно. — Я — твой господин, — холодно начал Мэндрейк, глядя на меня в упор и по всей моей сущности вместе со слабым дежавю пробежалось и сильное дурное предчувствие. — Силою уз круга, граней пентакля и цепью рун.       О, как все это звучало нехорошо. Но если в первый раз вся эта древняя тирада меня больше позабавила, то сейчас… Сейчас мне было далеко не до смеха. Уверен, он делал все это нарочно, чтобы меня запугать. И, вынужден признать, у него это вполне недурственно получалось. — Ты будешь повиноваться моей воле.       Не передать словами, как не похоже это звучало на то, как когда-то произносил те же слова двенадцатилетний мальчишка. Я буквально каждой частичкой сущности чувствовал, что меня где-то в его словах ожидает невероятно большой подвох. Ведь не зря же он так заговорил. И вряд ли сделал это для того, чтобы поиздеваться надо мной еще больше. Я мысленно попросил Натаниэля поторопиться. Если он все еще был на свободе и собирался меня вытаскивать, то самое подходящее время для этого уже пришло!..       Так и еще одно, для справки. Терпеть не могу все эти стандартные формулировки, поскольку после них я тоже обязан отвечать согласно проформе. И как существо, всю свою карьеру построившее на импровизации, заставить меня действовать по сценарию — значит плюнуть в лицо мне и всем ценителям свободного творчества. И, Мэндрейк, разумеется, это прекрасно знал.       Я вздохнул. — Ну и, — лже-Птолемей скрестил руки на груди, с кислой миной склонив голову набок, — какова она, твоя воля?       И снова, будь оно проклято, повисло это зловещее молчание. Тягостное, беспокойное. Неопределенное. — Ты останешься со мной, — просто сказал он, чем на мгновение сбил меня с толку. — И будешь моим слугой до тех пор, пока я сам не решу освободить тебя. Ты будешь подчиняться мне и только мне, — он сузил глаза и до меня постепенно начало доходить, в чем именно был уготованный им подвох. — И ты не явишься на вызов ни единому другому волшебнику, пока я — твой хозяин.       Что-то подсказывало мне, что в ближайшее время Натаниэль едва ли сумеет меня вытащить. Я не сомневался, что действенность этой формулировки Мэндрейк тоже предусмотрительно проверил. — У тебя нет выбора, Бартимеус, — он, вероятно, считал, что я пытался найти лазейку в его словах, но я понимал, что в этом не было смысла. Я застрял и знал это. И совсем не с тем хозяином, которого хотел бы видеть по другую сторону пентакля. Что ж, за что боролся, на то и напоролся. — Ты подчинишься моей воле.       Всего одно слово отделяло меня от звука воображаемых лязгающих цепей на моих фальшивых руках.       Прискорбно, но мальчишка таки опоздал. — Да.