Невыносимо

***

      Никита хотел бы выкинуть его из своей головы. Хотел бы до ужаса, так хотел бы, что и словами не передать.       Однако, в его случае это равносильно какой-нибудь типичной провинциальной мечте о тёплых островах. Так же далеко, неотвратимо невозможно, и так же приходится видеть печальную действительность каждый раз, когда смотришь в окно. Только вместо нелюбимого умеренного климатического пояса у него — коврик под чужой дверью. И звонок, на который он нажимает. Не может по другому, потому что слишком уж хочет и ждет, чтобы ему открыли. И эта тупая, слепая привязанность держит его покрепче провинциальной бедности или провинциального трепета.       Как всегда, Онешко улыбается ему. Широко, сверкающе, как с глянцевой обложки и игриво подмигивает. Почти с порога напоминает, зачем Никита сюда пришел. Его втягивают в квартиру, торопливо закрыв дверь, и прижимают к стене рядом.       — Я соскучился — интимно шепчет под ухом, слегка царапая ухоженной растительностью. Так, что по шее вниз волнами расходятся мурашки. Юлик уже обвил его руками, видимо, и вправду давно дожидаясь. Сердце ухает вниз, вместе с током крови, пара секунд — вот сколько ему надо, чтобы довести Никиту до стыдливого румянца и жара внизу живота. Только напоследок мелькает болезненная мысль, что на самом деле, слово «соскучился» едва ли уместно… Мелькает, и тут же растворяется в закипающем сладострастии. Позже вернется, прихватив с собой тоску и жжение в глазах, позже, но только не сейчас.       А сейчас он перестает, задыхаясь как девственница со своим первым парнем, ловить щекотное ощущение губ на шее и проявляет инициативу сам: целует, сначала уж очень нежно, забывшись, но быстро вспоминает, где он и с кем, и подключает больше фальшивой страсти. Поцелуй теперь мокрый, глубокий и пошлый донельзя. Кажется, еще более пошлый чем то, как Онешко лезет к нему под рубашку.       По правде говоря, когда излишне энергичные ладони скользят у него по бокам и тянут ближе, вплотную к себе, Никите даже становится стыдно от того, какой нелепый контраст он составляет парню — ни дать ни взять некрасивая подруга. Словно он своим потрепанным внешним видом, пробивающейся щетиной и обвисающей от лишнего веса фигурой только подчеркивает, какой же Юлик охуенный, до невозможности красивый.       Они совсем не пара друг-другу, в нормальных условиях — никогда и ни за что бы не сошлись. Более того, на Никиту бы и не посмотрели даже, он в этом более чем уверен. Даже и не отрицает: не заслужил. Просто так уж получилось, что в их городе, со всеми его темными, совсем не столичными закоулками, парню не так уж просто найти человека мужского пола, готового с ним поебываться время от времени. Даже если этот парень — Юлик. Поэтому, он, собственно, и продолжает звать его к себе в квартиру, потому что больше не с кем. Ну и наверное он, Никита, как любовник, вполне адекватен, без особенно странных наклонностей, стеснительный, не готовый (а даже если и был бы готовый, то просто не имеющий достаточно силы) ударить в случае чего, добрый. Ну и самое главное — ему тоже не с кем, значит точно не бросит. Понятно, что только этим Онешко и руководствуется, относясь к нему не многим лучше, чем относятся к шлюхам их постоянные клиенты. Других причин не существует, Никита знает. Отлично знает, и давится от этого своей неразделенностью еще сильнее.       Так они живут, отдельно, каждый своей нормальной, жизнью, и только переодически, один или несколько раз в неделю встречаются чтобы трахнуться. Почти товарные отношения.       И Юлик ему не обязан. И не должен быть обязан! Все правильно, все честно. И пусть сердце заходится болью каждый раз, когда Никита встает и одевается, уходя. И пусть ему этот их опостыливший секс уже комом в горле стоит. И пусть он до отчаяния хочет перед приездом забегать за букетом цветов, а не за пачкой гандонов. Пусть. Пусть…        — Эй? Ты в порядке?       — А...? Да. — Никита вдруг понимает, что замер, вцепившись в край чужой рубашки, и расстегивает одну пуговицу уже секунд двадцать. — Извини, отвлекся. — и продолжает раздевать парня дальше.       Юлик его выше, и чтобы заглянуть в глаза, Гридину приходится тянуться за ним. Его, на самом деле, просто завораживают эти теплые радужки, и не в меру длинные черные ресницы. Как зафотошепленные картиночки из интернета. Завораживают сильнее, чем когда Онешко стягивает ткань с его плеч, и проходится по ним горячими ладонями.       Даже сквозь джинсы Никита четко чувствует –Юлик возбужден, он трется об него свом пахом, как бы подначивая, подстрекая. Чувство такое, что его всего накрыло чужим телом, облепило, загораживая весь остальной мир. И ничего больше не осталось, только этот лучистый взгляд, и… Впрочем, может это просто он такой романтик, и на самом деле нет ничего особенного? Не забыв уловить намек, пальцы спускаются к ширинке, и тянут молнию вниз.       Шумно вздыхая, Онешко отлипает от него, и Никита рефлекторно тянется за уходящим теплом и приятной теснотой.        — Идем. — решительно тянет его в спальню, придерживая спадаюшие штаны. Никита не возражает — он и сам уже сходит с ума от стояка.       До комнаты добираются быстро (ну еще бы), и останавливаются перед кроватью без покрывала. Юлик достает из тумбочки лубрикант с квадратиком контрацептива и вопросительно оглядывается:        — Кто сегодня...? — по опыту, Гридин знает, Юлику все равно, лишь бы хоть как-то снять напряжение, и «вежливость» тут не уместна, а значит, отвечать можно честно.       Никита взвешивает в голове свое состояние и отвечает:       — Давай ты.       — Перетрудился, да? — Онешко понимающе кивает. Знает, как заебывает порой работа. Настолько, что сил не остается даже на актив в постели.       — Да. — снимает брюки и ложится, сминая одеяло. Готовится к предстоящему, старается расслабиться.       Никита чувствует, как прогибается матрас, и через мгновенье Онешко, сверкая голым торсом, нависает над ним. Расставляет ему ноги пошире, одновременно мокро целуя в районе шеи, довольно ощутимо сминая губами кожу. Добивается — свистящего выдоха. Никита вообще тихий, когда дело доходит до кровати, поэтому даже такая реакция для Юлика — уже причина довольно ухмыльнуться.       Отстраненно поглаживая чужой торс (отмечает, что занятия в зале не прошли даром), Гридин слегка морщится, пока в него входят и выходят пальцы, торопливо растягивая. У Юлика есть какой-никакой опыт, и он довольно быстро проскакивает тот этап, когда больно. Сгибает пальцы и давит точно куда надо — так, что Никиту выгибает. Двигается и дальше в этом направлении, ощутимо проезжаясь по простате.       Никита весь красный и шумно дышит, ерзает от нетерпения к тому моменту, когда Юлик заканчивает с растяжкой и стягивает с себя боксеры. Онешко щадит его, перестраховываясь, и наносит дополнительную смазку, помимо той, что на презервативе. В голову к Никите закрадывается было странное чувство благодарности, но сметается волной из ощущений, когда Юлик оказывается внутри, входя одним длинным движением до упора.       Почти сразу вслед за этим начинаются толчки. Глубокие и неспешные, такие, что Онешко постоянно впечатывается в него бедрами, с силой возя вверх-вниз по кровати. Опомнившись от первых слегка болезненных движений, Никита тоже подается навстречу, активно подмахиваясь по мере возможности.       Позволяет себе маленькую слабость и хватается за широкие плечи, наслаждаясь тем, как их с Юликом площадь соприкосновения стала больше. Ему нравится чувство этих псевдообьятий куда больше, чем член, который в него вбивается, и блуждающие руки на бедрах.       Надо отдать должное, Юлик и правда превосходный любовник. Настолько, что через некоторое время у Никиты все же сносит башню от удовольствия, и он перестает о чем-либо думать. Совсем-совсем. Целиком превращается в осязание, и отдается этому жаркому, раскаленному возбуждением процессу. Ему так хорошо, что вцепившись пальцами в бока уже скорее лежащего на нем, чем нависающего Юлика, он тихо и протяжно стенает, зажмурив глаза. Откидывется на подушки.       На его шее оседает горячее дыхание, когда Онешко доходит до состояния скорого оргазма, и опускает к нему близко-близко лицо. Потом по телу коротко ползет тяжелая рука, и останавливается в районе ключиц, поглаживая большим пальцем кадык. Когда не менее теплые губы опускаются рядом, и остаются целовать под торопливые толчки, Никита на мгновение распахивает глаза, и смотрит на потолок, бесшумно выдыхая. Чувствует, как и к нему приближается разрядка и, с трудом протиснувшись между телами, начинает быстро надрачивать.       Гридин не фиксирует, одновременно ли они кончают, ему, после ударившей в голову вспышки, от которой в глазах темнеет, на несколько минут становится абсолютно неважным все на свете. Кажется, даже наступивший внезапно апокалипсис не смог бы вывести из разморившей его счастливой расслабленности.       Рядом так же разваливается Юлик, прикрыв глаза, и не двигаясь, хватая ртом воздух в попытке отдышаться. Поворачивая голову и видя эту картину, Никита чувствует, как сердце болезненно сдавило нежностью, ему хочется сказать что-нибудь слезливо-романтическое и полезть в обьятия с поцелуями. Он душит в себе этот порыв, и резко, словно ледяной водой окатили, возвращается в действительность.       Ту самую, в которой его нежность никому не сдалась. Потому что он — это человек, приходящий на поебаться раз в неделю, и больше никто.       Это реальность, с реальностью же надо смирятся? Надо, надо безусловно, только он почему-то не может. Торопливо идет до ванной, с усилием воли не оглядываясь на Юлика, которого так невыносимо хочется опять увидеть. Не оглядывается, потому что в уголках глаз началось это мерзкое пощипывание, и Никита прекрасно понимает, что стоит ему сейчас, эмоционально расскаченному после секса, посмотреть в эти глаза, то… Надо просто держаться. Постоять перед раковиной, посмотреть как льется вода. Успокоиться и выйти из состояния, когда хочется зарыдать от наплыва чувств. Никому тут не нужны его слезы, и в первую очередь, не нужны самому Никите.       Может потом, не сейчас, когда доберется до дома. После метро, после страшных вечерних подворотен, по которым он должен ходить, за неимением средств на такси. Тогда, когда он окажется один в пустой квартире, где его никто не видит. Где от одиночества ему хочется выть, а на ум опять приходит эта сверкающая улыбка. Вот там… там не опасно, можно поддаться чувствам, и утонуть в невыносимой, убивающей своей неотвратимостью неразделенности. Задыхаться от собственной ненужности, и незначительности его готовности «бросить мир к ногам». Того, насколько же мала цена его любви — так мала, что ее и вовсе почти не существует. Хрипеть от крошащихся ребер, не имеющих сил выдержать такую боль, и слепо пялится в пространство пустыми и мокрыми глазами. Вот тогда. Тогда можно лить слезы сколько угодно. Но не сейчас. Сейчас он должен держать себя в руках.