***
В потемках едва ли можно разглядеть даже находящиеся на противоположном конце кровати складки одеяла. Только маленький ошметок луны, загороженной соседними домами белеет, и освещает собой Никитины старые занавески. Сколько он уже вот так сидит, скрючивщись, и наплевав на свой позвоночник? Никита не хочет смотреть на часы, потому что цифры на них неотвратимо скажут ему, что до подьема на работу осталось не так уж много. Испортят ощущение передышки, момента слабости, четко укажут — скоро, совсем скоро тебе придется перестать распускать сопли и собраться. Подняться, одеться в ебучее официальное и идти в ебучий офис. Поддерживать разговоры с остальными несчастными и постоянно ежится от паранойи, что сейчас к тебе подойдет начальник и увидит, как ты, Никита, филонишь и попросту нихуя не делаешь! Ежиться, как и все остальные. Почему? Да от тоски, от ясного понимания, что по-настоящему никому и не нужна эта работа. Бессмыслено здесь пытаться сделать больше чем принято. Плевать даже самому начальнику, который отчитывает не столько из долга, сколько из простого животного желания ткнуть хоть кого-то носом в грязь. И Никита эти тыканья терпит, как и все. Подсаженный на самую отвратительную и опасную иглу на свете. Эта напасть даже хуже чем крокодил, от которого отгнивают заживо конечности. «Стабильность». Самое жуткое и дикое во всем этом, что никто и не хочет лечить таких больных как он. Эта зависимость официально поддерживается государством, и не просто пропагандируется, она передается по наследству, вместе с чертами лица, с самого рождения, когда ваш отец приходит с работы и пытается изображать из себя довольного жизнью. Заебаный, он имитирует что наркота работает, что доза приносит ему хоть какое-то удовольствие, и ребенок этому верит. Конечно, все будет хорошо, пока у вас есть стабильность… Разве что из побочных эффектов вам достанется пожизненное разочарование. Гридин пытается отмахнуться от мыслей о работе. Ему и так херово, чтобы страдать еще и о ней, лучше уж притворится ненадолго, что этой проблемы не существует. К его истерическому смешку, получается довольно легко. Ну конечно, а как еще, если он всю ночь только и делает, что утопает в чем-то куда более тяжелом, вязком и прилипчивом? В мыслях, по субстанции похожих на отвратительный холодный клей, литрами вылитый на лицо, затекший под веки и залезший в уши, который он пытается судорожно отодрать от себя, но в руках лишь липкие ошметки. И пока клей стекает по легким, просочившись через ноздри, Никита продолжает задыхаться в этом кошмаре. В этом прекрасном кошмаре, с очаровательным смехом от которого по коже мурашки, в невыносимо болезненном кошмаре с такими теплыми руками… Смешно подумать, а он ведь когда-то хотел. Когда-то мечтал влюбиться. Искренне полагал, что найти любовь — это его предел. Вышка, джекпот, нет на свете ничего, чего бы ему хотелось больше. Для него, парня краснеющего в мужской раздевалке, и отпускающего нервные шутки, когда друзья заговаривают о девушках, это выглядело какой-то сказкой на яву. Когда ты учишься в среднестатистической школе, с обломанными стенами, сгнивающими партами и совершенно мертвыми глазами учителей, то ты вынужден постоянно слушать чужие разговоры, в том числе и о том, как люди относятся к геям (но слово педик там звучит, конечно, куда чаще). И в этих ебучих разговорах, всегда сводящихся к тому, что людей вроде Никиты надо убивать или как минимум принудительно лечить, он ни разу за все 9 лет не услышал альтернативного мнения. Вообще все люди вокруг соглашались с тем, что Он не имеет права на жизнь. Страх раскрыться, наверно, навсегда останется у Никиты под кожей. Как и чувство бесконечного одиночества, и обречения возможно никогда не встретить другого такого же парня, который интересуется не женщинами. Никита жутко боялся, что он до конца дней своих только и будет, что читать русскую классику, видимо одному ему и нужную, и трястись над ней от зависти и сокрушенного понимания — ему подобное не светит. Потому и искал хоть намек на любовь так отчаянно и сломя голову, видя в ней исключительно спасение от всех своих душевных болей. Нашел. Нашел, и что теперь? Он больше не верит в нее. Больше. Не. Верит. Обоснованно, потому что, сука, реальность отличается от книжек, бесконечно отличается. В реальной жизни совершенно не ценится романтизм, и соответственно люди вроде него, которые хотят этой звенящей хрустальности момента и душевной близости. И богатый внутренний мир никому не нужен, и длинные разговоры ночи напролет. Никто не хочет любоваться вместе рассветом, а держаться за руки… это и вовсе просто смешно. Осознавать это мучительно больно. Вот уж действительно: «бойтесь своих желаний». Лучше было бы и дальше мечтать, и не знать, какая она на деле, эта любовь. То, что он так долго лелеял, так долго вынашивал и думал — это все оказалось не более чем бред и выдумки, фантазии конченного романтика, который настоящих отношений и не видел никогда. И от этой мысли несет безнадегой. Темной, совершенно безумной и слишком до бесчеловечного жестокой. Никита понимает, что забывает моргать уже некоторое время, и трет глаза ладонями. Выпрямляет спину, понимает, что вокруг давно темно и встает чтобы нажать на выключатель. В комнате вспыхивает желтый свет. Видя в подсвеченном грязном стекле окна свое отражение, Никите в голову приходит больно бьющая мысль о том, насколько же он жалок. Сидит и не может заснуть, потому что страдает от неразделенной любви. Потому что НЕ МОЖЕТ смириться, не может понять — вот это вот все, все эти его внутринние тяжбы и переживания, они абсолютно безынтересны их объекту. Любовь, блять, действительно бывает неразделенной. От любви можно отказываться, можно отмахиваться, и да, можно быть к ней равнодушным! А перестать истязать себя и приезжать в очередной раз на квартиру к Онешко Никита тоже не может. Он ничего, блять, в этой жизни не может! С этим на уме он и впадает в неустойчивую дрему. Смотря свои воспоминания, в те жалкие оставшиеся несколько часов что он спит, Никита не просто не отдыхает, он лишь сильнее выматывается. Потому что там, в этих чертовых сновиденьях — опять он. И опять его улыбка, и эти чертовы оброненные случайно фразы, примечательные тем, что их посыл заключается хоть в чем-то кроме секса. Которые намертво застревают у него в голове, и звенят на повторе, заставляя Гридина дрожать от странного щемящего чувства, похожего на изуродованную надежду.***
Отвратительная мелодия будильника, от которой так и хочется содрогнуться и убежать, немилосердно бьет Никиту по ушам. Ему кажется, что конечности онемели, а в голову запихнули кучу сжатого воздуха, вытесняющего все мысли. И как в таком состоянии можно подниматься и идти работать? Он затаскивает себя в душ и идет на отчаянные меры — выкручивает температуру на ледяную, чтобы хоть как-то проснуться. Отчасти, это срабатывает — в мозгу чуть проясняется, теперь там помимо тупой усталости закипает досада на себя, и черная ненависть к понедельнику и своей работе в целом. Как он там вообще еще не ебнулся — загадка. Целый день на одном месте, зажатый между людьми, от которых до неприличного ощутимо несет скукой, он сидит и нажимает на кнопки клавиатуры. Или делает вид что нажимает, а сам пытается залить в себя еще чашку кофе, от которого уже тошнит, и рассчитывает, как часто можно уходить курить, чтобы не быть совсем уж наглым. Галстук на шее напоминает затянувшуюся петлю, и Никите мерзко завязывать его. Мерзко до злости, так, что эту облагороженную удавку сейчас же хочется сжечь. Но его начальник почему-то особо рьяно следит именно за этой деталью гардероба, и не носить его Гридин просто не может себе позволить. Как-то пытался, и унижения в виде длинной и громкой лекции перед всем коллективом ему хватило более чем. Несмотря на весь букет из отрицательных эмоций, на работу он приходит вовремя, и исправно принимается страдать вместе со всеми. Так начинает тянуться день. Из пучины скуки его дергает звук уведомления на телефоне, и Никита машинально открывает, готовясь к очередному спаму. Тут же вздрагивает и вытягивается по струнке. Стискивает телефон пальцами, и быстро выключает. Торопливо оборачивается, проверяя не видел ли кто текста СМС. Злится на себя за это, понимая, что никто и не думал заглядывать ему за плечо, но ничего не может с собой поделать. Паранойя и страх, что кто-то может что-то узнать и догадаться о его ориентации, уже стала его неотъемлемой частью, и постоянно укрепляется каждый раз, когда до него доносятся обрывки чужих мнений. Мнений, что такие как он — это мерзость и грязь на лице планеты. Что их надо отстреливать. И, конечно, бесконечные фантазии на тему: «да если бы я такого встретил, я бы этой сволочи…!» Он отходит в туалет и, заперев дверь кабинки, снова открывает телефон. Читает текст уже полностью. Юлик спрашивает его, сможет ли Никита сегодня приехать. Мысли о загрузе и о усталости приходят уже после того, как он печатает свое согласие. Все оставшееся время работать не просто сложно или противно, Никита физически не может себя заставить думать о содержимом монитора. Он слишком занят тем, что пытается скрыть дрожь в руках от предвкушения, смешанного с настойчивыми воспоминаниями о том, что он не на свидания ходит, и не на свидание же сегодня пойдет, он приходит трахаться. И точка. Зачем? Гридин не знает, не отдает себе отчета, и просто в очередной раз отодвигает планы, чтобы заняться тем, от чего ему только больнее. Эта смесь фактического мазохизма с истерическим ужасом рациональной части сознания действует на Никиту странным образом — он как в лихорадке. Рубашка липнет к груди от пота, но при этом кончики пальцев сводит холодом. Его бездействие замечают, и вроде даже на повышенных тонах чем-то грозятся. Никита сквозь вату в ушах что-то отвечает, и дальше продолжает просто сидеть и пялиться в никуда. И при этом биться изнутри о свою грудную клетку, в попытке вырваться. Куда вырваться…? Ему же некуда пойти. Не к кому. Его же не ждет никто.