Невыносимо

***

Никита решает прогуляться, впервые за очень долгое время. Если точнее, то впервые за все время их романа. «Романа» — это слишком желанное слово, от которого сбивается дыхание, и которое режет его каждый раз, когда он заходит в свой любимый книжный. Может, он поэтому и перестал так много читать как раньше…? В этот четверг у государства какой-то там праздник, о содержании которого он не пожелал нужным озаботиться, и соответственно дополнительный нерабочий день. Отличная возможность чтобы проветриться — так судорожно подумал Никита, когда заглянул утром в зеркало и заметил, что его кожа неумолимо желтеет. А когда осознал, что скурил за эту неполную неделю почти блок, то еще раз уверился в правильности этой идеи. Когда все же покидает подъезд, с мимолетным удивлением Гридин замечает, что людей на улице почти нет. Возможно, дело в минусовой температуре и ветре, от которого мгновенно покраснели уши? В любом случае, Никиту погода не остановит. Ему жизненно необходимо вырваться из замкнутого круга двух зданий, в каждом из которых ему по-разному хуево, и по-разному хочется сдохнуть. В офисе — с громким криком разбить в дребезги рабочим монитором окно и прыгнуть, дома — в тишине удавиться своим же галстуком. Холодный порыв воздуха бьет по глазам и симулирует повышенное слезотечение, которое сложно вовремя смаргивать. Поэтому Никите приходится развернуться спиной к сквозняку и пойти дальше по другому направлению — параноидально страшно, что если слезы все же потекут от ветра, то запустится цепная реакция, и остановиться уже не получится. А он совсем не затем выскочил на мороз, не затем чтобы продублировать свое пагубное состояние в новой обстановке. Никита вышел чтобы подумать, чтобы заставить себя удержать на какое-то время голову холодной, а мысли и планы хоть сколько-нибудь далеко идущими. Осень располагает к такому, в отличие от жёлтой лампы, качающейся под его замызганным потолком. Он останавливается в укромном месте и прислоняется к стене. Мажет взглядом по парку, горящему своей флорой между домов. Ничего толком не видит. Закуривает. Куда он катится, а? Никита не привык задавать себе этот вопрос серьезно. Повторял риторически миллион раз, потому что это фраза действительно крепко сидит и царапается в голове, не давая отстраниться, и вынуждает вспоминать о себе, но он никогда всерьез не пробовал дать на него ответ. Тем более честный. Но сейчас он должен. Больше нельзя тянуть, да и давно по правде уже нельзя, нельзя доводить что-то до состояния, когда вместо мыслей в голове — внутренний голос беспрестанно воет. Куда, к чему? Никите страшно делать попытку осмыслить, страшно представить к чему он придет в конце логической цепочки. Его трясет от холода, и уши под напором ветра уже начали болезненно ныть. И это отличный повод сбежать в паршивый магазинчик шарфов и шапок, который так кстати образовался рядом, стоило только повертеть головой и сфокусировать взгляд. Гридин выбирает вязаный и нелепый, цветастый кусок колючей ткани, которым обматывает пол лица. Должно быть, выглядит теперь смешно. Решает дойти до парка, и пройтись вокруг того болотца, что принято называть прудом. Сосредоточенно смотрит под ноги пока шагает — только бы не думать, только бы не чувствовать эту съедающую нервы неизбежность, тяжело нависающую где-то там, на задворках сознания. Той его части, которая трезва и хочет жить. От его скрытой неохоты достигнуть места назначения, шаг парадоксально становиться размашистым и быстрым, и вода оказывается рядом с ногами куда быстрее, чем Никита рассчитывал. Он в замешательсте смотрит на острую непрекращающуюся рябь, убивающую хрупкую зеркальность пруда. Цепляется взглядом на еще не улетевших уток, барахтающихся в ней. Этих птиц сегодня никто не пожелал кормить из-за ужасной погоды, и они голодны. Прямо перед Гридиным, одна из них бесшумно нырнула, мелькнув красными трелистниками лап, и скрылась в серой мгле. Никите почему-то непременно хочется дождаться момента, когда голова с серебрящейся чешуей только что пойманной добычи вновь покажется на воздух, и утка вернется. Сколько водоплавающие птицы могут не дышать под водой он не знал, и потому сверля взглядом непрозрачную воду невольно забеспокоился, что слишком уж долго ничего не происходит, и утка не выныривает. Все не выныривает и не выныривает, и Никита наклоняется, тщетно пытаясь разглядеть в черноте едва видимых в грязи водорослей юркое живое тельце. Ему по правде не верится, что это тельце все еще живое, ведь как можно так долго находится в ледяной, темной, колючей воде без возможности хоть раз вздохнуть? Все больше и больше он склоняется к мысли, что если что-то и всплывет сейчас, то только труп животного, забывшего вовремя остановить свою охоту. Никита уже смиряется с этой правдой окончательно, и распрямляется, готовясь пойти дальше вдоль дорожки огибающей пруд. И в этот момент внезапно, почти шокирующе и до незможности легко вода расступается, а появившееся вновь перед ним животное вытягивает шею и работает клювом, пытаясь проглотить извивающуюся рыбешку. Это появление-воскрешение выбивает из колеи внешне совершенно спокойного Никиту, и заставляет сердце стыдливо забиться под пустым взглядом мокрых бессмысленных кругляшков той самой утки, которую он успел мысленно похоронить, и которая оказалась крепче, чем он малодушно ей предписал. Которая вынырнула. Животное моргает и уплывает прочь. У Никиты болезненно сжимается сердце, и что-то в груди со скрежетом обрывается. Все внутренние преграды падают одна за другой, как карточный домик, стоящий на честном слове. Лавина горячих мыслей с яростным шумом бьется о мозг. Он разом теряет всю свою нерешительность. С кипящем отчаяньем мечется и спрашивает у себя так громко, что почти вслух. Почему, какого черта он продолжает…? Почему все дальше закапывает себя этими приездами, этими пытками в постели, медленно и мучительно умирает ради этой ебаной пустышки, ради неразделенной и бессмысленной, постылой «любви»? Никиту трясет, крутная дрожь волнами его толкает, пока он не в силах сдвинуться с места понимает. Осознает то, что должен был уже давно и от чего так долго убегал и прятался: Так больше не может продолжаться. Как бы не было больно. Но так больше нельзя. Это опасно, это смертельно, это губительно. Это все больше поглощает его, и он уже так глубоко под больно сдавившей толщей из привязаности, так долго задыхается и пытается отплевываться от все более очевидных признаков едущей крыши, так долго барахтается в свой депрессии и отвратительном, нечеловеческом обожании, построенном на его слезах, что если продолжит, то просто… Не вынырнет. И Гридин ловит себя на мысли, что вообще-то, он бы мог. Ему было бы проще утонуть в этом. Утонуть в томной улыбке, захлебнуться в смятых простынях и мягкой подушке, испустить последний вздох в случайный обьятиях. Не составило бы труда. Но он обязан выбрать сложное решение. Решение, благодоря которому он не проебет нелепо свою жизнь в самом рассвете сил. Благодаря которому сможет снова спать, работать и не курить как приговоренный. Для которого нужно собрать в кулак свою силу воли и желание жить. Собрать свое желание выныривать.