Невыносимо

***

Юлик выходит на балкон, держа в руках единственное смятое доказательство того, что два дня назад в его квартире был Никита Гридин — забытую сигаретную пачку. Открывает и опускает долгий взгляд на непривлекательное содержимое. Дешевые и жутко тяжелые, больно курящиеся, толстые трубочки, набитые паршивым табаком — сигареты, которые Онешко никогда в жизни бы не купил себе в магазине. Ему больше по душе тонкие, невесомые продукты от именитых брендов, словно не такие очевидно губительные для человеческого здоровья, которые он курит без мокроты и кашля, всего пару штучек в день. Большего себе не позволяет, потому что иначе от него начнет нести дымом. Сигарета, которую он вытягивает из полупустой упаковки ужасна во всех отношениях. От нее пальцы словно моментально пачкаются, она измята, на фильтре надорвана бумага. Наверно, повредилась вместе с остальными, когда Никита в спешке искал мобильник по карманам и выбрасывал из них все вещи. Он так стремился скорее выбежать на улицу, что совсем забыл про эту пачку, не заметив пропажи. А Юлик заметил. У него чувство, словно он какой-то конченный вор, присвоивший себе последние деньги из кармана у умирающего. Эта вещица представляется ему настолько сильно вырванной, украденной из другого мира, куда более теплого и честного (в котором и живет Никита вместе со своими сигаретами), что Юлик боязливо оглядывается на собственную квартиру, и не может отделаться от чувства, что его вот-вот застукают. Больше не в состоянии сдерживать этот свой стыдливый порыв, он достает зажигалку. Уже целиком и полностью покрытая прикосновениями его пальцев, измочаленная сигарета занимается о пламя и начинает тлеть. Юлик долго заторможено пялится на это, прежде чем сделать первый затяг. Громко и с наслаждением кашляет, больно обжигается легкими и горлом, морщится от мерзостного вкуса. И торопливо вдыхает дым опять, еще толком не избавившись от первой порции. Приникает к фильтру снова и снова, с темнеющими глазами от нехватки кислорода, задыхается, хватается за перила балкона, сгибаясь пополам. Не замечает всего это, вообще ничего не замечает, сосредоточившись на одном-единственном действии-рефлексе — курить. Он и курит, пока не натыкается губами на обжигающий конец — сигарета кончилась. Сердце колотится, а Юлик наконец-то впускает в себя воздух. Выпрямляется. Прижимает оскверненную им только что пачку к сердцу одной рукой, в другой все еще держит бычок. Смотрит на жалкие остатки того, что только что чуть не свалило его в обморок от кислородного голода. Юлик хочет скинуть фильтр вниз с балкона, как это всегда делал Никита, но не может себя заставить. В итоге, возвращает убогую и попользованную вещь в упаковку. Понятия не имеет зачем. Онешко прижимается носом к глянцевому, паршивому картону пачки и закрывает глаза от удовольствия — так пахнет Никита. Дым от ужасных сигарет, крепко въевшийся в любимое дыхание. Этим же самым дымом бывает пропитана чужая одежда в те дни, когда мешки под глазами у Гридина особенно заметны. Еще, обычно в эти дни Юлик чаще сам выступает активом, и ему почти стыдно за это каждый раз, когда он замечает, как обреченно и тяжело Никита откидывается на подушку. Бедняга, ему бы отдохнуть после работы, а не трахаться. Но эгоистичный Юлик снова написал этим вечером, потому что скучал, и потому что не хочет чтобы Никита уехал к себе за таким нужным сном. Не хочет чтобы он был где бы то ни было еще, кроме как здесь, с ним. А что Никита? Никита альтруистично приехал. Юлик уходит с балкона, заботливо оставляет пачку лежать на незаправленной постели, и направляется в ванную. Как всегда, начинает свой день с зеркала. Мастерски укладывает волосы, чуть подбривается, чтобы удержать в бессмысленной узде свои волосы на подбородке. Смывает с лица малозаметные следы усталости. Оглядывает результат — он выглядит хорошо до отвратильного. Отвратительно ему потому, что кроме внешности-то у него больше ничего и нет. Ничего, что могло бы положительно выделить его из толпы, или заставить Никиту с ним встречаться. И это «ничего» действует как страшный ультиматум, от которого Онешко кидает в холодный пот время от времени. А вдруг Гридину надоест? А вдруг наиграется, перестанет хотеть? Что тогда? Ничего. Ведь быть объектом сексуального желания — это все что Юлик может в их отношениях. Он просто красивый, и просто умеет трахаться. На этом причины их встреч кончаются. Они даже познакомились так же… В каком-то баре, посреди шумной музыки и алкоголя. Месте, типичном для Онешко, который идеально вписывался в творящийся праздник молодости, организованного хаоса и форсированной сексуальности. Никита же был там совсем чужой, и трогательно не к месту. То, что мужчина перед ним — гей, Юлик понял в мгновенье. У него давно уже глаз наметан подмечать то, как парни пропускают из поля зрения извивающихся девушек, и как голодно цепляются взглядом за мужских персон вроде самого Онешко. Он кучу раз так вылавливал себе партнера на ночь, и в этот раз намеревался поступить схожим образом. Не то чтобы Никита показался ему внешне привлекательным, скорее каким-то забавным. С его по-щенячьи грустными глазами, посаженными печальным домиком, нервными руками, покрасневшими щеками и зажатой позой, кричащей о смущении. Он сидел за барной стойкой, нависнув над стопкой начатого коньяка. И очень смешно вздрогнул от удивления, когда Юлик предложил угостить его коктейлем и сел рядом. Тем не менее, еле-еле поборов стеснение, согласился. Не страдающему заниженной самооценкой Юлику было искренне весело все ближе и ближе по ходу их разговора наклоняться к Никите, который от робости места себе не находил. Что скрывать, такая реакция льстила, и даже очень. Юлик распалялся, и в порыве азарта совсем не жалел чужой неуверенности, с восторгом нарушая личное пространство и заказывая очередной напиток у бармена, делая своего собеседника все пьянее и податливее. Кульминацией была небрежно закинутая Юликом рука к Никите на напряженные плечи. Их лица оказались настолько близко, что в темноте бара к Онешко в глаза бросилась милая складочка на пухлой нижней губе, наивно подрагивающей в унисон с нежным рядом темных ресниц, полностью скрывших опущенные глаза. В голову пришла мысль, что должно быть, никто еще никогда не целовал этого человека в губы. — Поедем ко мне? — почти что на ухо задал этот риторический вопрос Юлик. С этого расстояния он даже не повысил голос, чтобы перекричать музыку. Кивок в ответ совершенно не удивил. Ну конечно, они поехали к нему, еще бы они не поехали. Пока ждали такси, успели еще немного поговорить. Кажется, Никита тогда сказал ему что-то откровенно НЕгрязнотрахательноклубное, не то про погоду, не то про русскую классику, не то про погоду в русской классике. Что-то, что в последствие очень хотелось вспомнить, но из-за выпитого алкоголя никак не получалось (и Онешко из будущего страшно за это себя корил). Ну, а после… они приехали. Завалились в спальню, начали стаскивать друг-с-друга одежду. Начали, да так и не закончили. Юлик уложил Никиту на спину, насадился на член. Подушка слетела с кровати, сползла половина одеяла. Они оба дышали как астматики. Никита протянул к нему руки, но вместо того, чтобы со всей силы сжать бедра и засадить поглубже, вдруг начал гладить его ладонями по спине. Юлик ускорил темп и был поражен, когда не наткнулся в ответ на агрессивные попытки со стороны Никиты подмять его под себя и оказаться сверху. Лицо у Гридина исказилось, и он открыл глаза. Юлик тоже приблизлился к финалу. После того как они оба кончили, Онешко всучил ему свой номер телефона. Потом они оказались в постели во второй раз. Оказались медленнее, дольше, Юлик смог набраться смелости и поцеловал Никиту. Смелости, потому что отвык целоваться. Нарвался на неумелые, но ужасно искренние попытки ответа, после которых его губы словно примагнитило к Никитиным. (И до сих пор магнитит.) Под конец второго раунда, Гридин еле слышно стонал от удовольствия, а Юлик ужасно не хотел, чтобы он прекращал это делать, и сам не понимал почему. Разумеется, в конечном итоге и Никита, и Юлик, всеже прекратили. Потом Гридин протрезвел. Он уехал, забрав с собой его номер и, ненамеренно, что-то еще, а Онешко все понял. Понял, что пропал. Юлик в сдержанном отчаянии пытается проделать свою утреннюю рутину, и заглушить воспоминания в голове хоть чем-нибудь, но терпит поражение, как это часто бывает. У него хорошая память. Хорошая достаточно, чтобы хранить в ней все эти удивительные обрывки, в которых Никита с ним забывался, и мимоходом вставлял в разговор что-то щемяще честное, концентрированно характерное для него одного. Фразочки, которых Юлику не говорили все те бесчисленные и безликие ухажеры, у которых одинаковый запас слов и реплик, одинаково фальшивых ужимок (всегда сводящихся к тому чтобы он разделся). Кто вообще кроме Никиты, был способен смотреть ему прямо в глаза во время разговоров? Каждый чертов раз, когда Юлик к нему обращался! Так без задних мыслей, так по-человечески! С таким добросовестно-участливым отношением! И так открыто каждый раз предоставляя ему в замен свои — вечно болезненные, покрасневшие, уставшие, страдающие, добрые, нежные, ЖИВЫЕ зеркала души. Которых Онешко безоговорочно недостоин. Он, человек способный шутки ради, в любой момент пустить актерскую слезу, которая не будет значить вообще ничего. Даже смешно, но Гридин — первый человек за такое долгое время, у которого Юлик смог бы без раздумий назвать цвет глаз. Так как он может отмахнуться от этих мыслей об их обладателе…? Который даже в такой закостенелой клубной декорации как Юлик, смог разворошить нечто настолько теплое и невыносимое, что в название к этому чувству даже напрашивается слово «любовь»? (Скорее не напрашивается, а стучится с грохотом об устоявшиися лакированые пастулаты у Юлика в голове и кричит, кричит о себе без остановки.) И что ему делать с этим чувством, когда он для Никиты — это просто чересчур навязчивая сексуальная разрядка? Онешко уже успел забыть начисто, каково это, когда абсолютно не знаешь что делать. Все, что у него есть — это мятая упаковка отравы, которую впору ненавидить за убийство легких ее владельца, а не испытывать как он — трепет и умиление.