Невыносимо

***

Этот раз должен быть особенным — так твердо решил для себя Никита. Отчаянно и как бы из последних сил, решил и схватился за это решение. Примерно за секунду до того, как уже до судорог знакомая дверь открылась, и на месте грязно блестящего косяка возникло чужое лицо. Нарочито томные взгляд и улыбка, уже давно вызывающие только чувство обреченного смирения, в эту минуту внезапно представились в совершенно новом свете. Никита смотрел и не мог наглядеться. Уже даже не заботясь что, собственно, выражают черты лица напротив, он наслаждался одним только чудесным, полуумершим правом их лицезреть. Ему хотелось видеть, и видеть, и видеть, несмотря ни на что. Даже учитывая то, что его достаточно давно пошатывает, вот уже сколько часов. Все то время пока Гридин воспаленно ждал, когда закончится рассвет, закат и время дороги, когда щелчок замка оповестит его волнующим известием, что ему вот-вот откроют, его вот-вот встретят. В продолжении всего этого, в груди (и во всем остальном теле по правде тоже) нарастало какое-то совсем уж горькое, совсем уж осязаемое давление. С каждым часом неотвратимо, не прекращаясь, ростя и уродливо меняясь, эволюционировав от вполне сносимого неудобства до настоящей боли, заставляющей дышать тяжело. Совсем как если бы Никите на ребра в самом деле давило что-то большое и бетонное. Сейчас, когда Юлик взглянул на него в ответ, этот странный побочный симптом отчаяния достиг своей высшей точки, апогея. Само давление, так метафорически точно поначалу отражавшее эти ощущения, улетучилось. Вместо него совершенно ясно почувствовалось, как прямо изнутри, по Никите прокатилась кипящая, судорожная, адским образом захватившая его тело волна. Это боль как-то по-человечески вцепилась, так жестко сжав его в почти не иллюзорных тисках, что Никите правда показалось — сейчас по коже поползут синяки, а кости хрустнут все разом. И стало так невыносимо, что на мгновенье Никита даже покачнулся прямо и не скрываясь, мученически всхлипнул и всем телом задрожал. Или, может, ему только показалось, что он это сделал? Впрочем, в следующую секунду все бесследно прошло, а сам он словно очнулся, и оказался в невозможно трезвом виде без мутящей слепящей боли. Для Юлика эта стремительная метаморфоза у Гридина в глазах пролетела незаметной, мимолетной вспышкой, которую вполне можно было бы принять за смену освещения, когда мужчина шагнул из подьезда на порог. Ничего подозрительного, однако было в чужих движениях что-то неладное, что-то, что Онешко почувствовал нутром, смотря как с уставших плеч слезает мокрая куртка и перекачевывает к нему на вешалку. В воздухе повисло гнетущее, хоть и не слишком заметное, но гнетущее чувство. Впрочем, не то чтобы их встречи обычно носили беззаботный тон. По крайней мере, подумал Юлик, уж для него-то точно нет. С его-то вечным страхом, что улыбка недостаточно широка, а из недостаточно идеальной укладки выбилась предательская прядь. Вернее сказать было бы: сегодня напряженность ощущается отчетливей. Возможно (почти стопроцентно), все дело было в Никите. Провожая глазами гротескно спадающие тени под опущенными ресницами, возникшие по причине чересчур контрастной лампы, пока Гридин нагнувшись избавляется от обуви, Юлик осознает таки: все это время они молчат. Никита, всегда болезненно относящийся к незаполненной тишине, от чего-то не сказал ему сегодня привет, и словно даже не беспокоится вовсе от этого, хотя ему, с его характером, следовало бы. Когда с одеждой покончено, и их лица повисают в воздухе почти на равных уровнях, происходит нечто, что обескураживает и сбивает Юлика с толку. Никита смотрит ему прямо в глаза и улыбается. Ужасно больной, нервозной, и возможно самой искренней за всю его жизнь улыбкой. Он так отчаянно влюблен в момент, и в обстоятельства, и даже в грядущую постельную муку, во все, пока еще его окружающее, что на уровне лицевой мимики просто не может, не имеет никакого права на несчастные губы. Странно, так странно, но он вовсе не чувствует себя от этого помешанным. Да и вообще, никак он себя не чувствует. Никиты сейчас — нету, потому что он — слишком несущественный, чтобы быть. Уж в эту-то минуту, совсем несущественный! И его мнимые эмоции, и терзания, и отчаяние, оно все — так неважно. Куда важнее сейчас — это ринуться к Юлику за бесконечно необходимым поцелуем, пусть даже и без слов. Какие тут слова? У Никиты голова от них лопнет (голову свою он не чувствует, но откуда-то знает — непременно лопнет), в тот же миг, как он только попробует что-нибудь слицемерить. По-другому, без лицемерия с Онешко он не сможет разговаривать, по крайней мере до того, как все кончится. Именно так и будет когда Никита наконец откроет рот и приведет свою задумку в действительность: все закончится. Интересно, Юлик расстроится хотя бы немного…? Не так уж долго остается (ужасно, как ужасно не долго!) до момента, когда об этом можно будет узнать. На поцелуй ему, конечно, отвечают. Никите думается, что это у Юлика рефлекторное — отвечать на поцелуи, в каком бы настроении он не был. Настроение у Онешко кстати вещь весьма загадочная (и разгадать ее уже не выйдет). Загадочная тем, что проследить его абсолютно невозможно. Вообще. У него на лице никогда не пробивается хоть что-то, чего ему бы не хотелось пропустить. Никита отдается желанию целоваться полностью, самозабвенно. Он больше не пытается как-то изменить свою манеру, сделать все напористее чем есть. Гридин отпускает это — все равно уже бессмысленно. В последний раз, можно позволить себе побыть собой. Можно нежно, так, как действительно хочется, касаться Юлика. Не смять — погладить его губы своими. Не прижимать его к себе — обнять. Никите нравится, бесконечно нравится осторожничать, нравится воспринимать Онешко за хрусталь (пускай, на деле не хрустального вовсе). Юлик на это ведется. Ведется хорошо, так, будто бы и не заметил. Очень хорошо — это правда хорошо — думается Никите. Значит можно и дальше так продолжить. И он продолжает. Мажет кистями по плечам, крепкой груди и ниже. Отстраняется от губ. Целует все остальное: щеки, скулы, венки на прозрачных веках, скрывших млеющие глаза. Глаза эти, которые имеют над Гридиным неограниченную власть. Щекотное ощущение слегка дрожащих ресниц прямо у него под поцелуем внезапно бьет под дых, почти вызывая беззвучную слезу. Значит — хватит, решает Никита, значит — необходимо переходить в другую плоскость. От этого несет разочарованием, однако… что остается? Он смотрит мутным взглядом и пытается сообразить, как лучше намекнуть на необходимость ухода в другую комнату. У него нет опыта, обычно этим всегда занимался Юлик. Потому сейчас, уже приоткрыв рот, осознав неимение того что он собирается сказать, и вынужденно закрыв его обратно, Никита чувствует себя жутко и обидно беспомощным. Впрочем, Онешко кажется понял все по глазам. Или может по их стоякам? Самую малость усмехнулся его состоянию (совсем беззлобно, но у Никиты все же екнуло сердце) и развернулся, поманив за собой. Юлик первым плюхнулся на кровать, и приглащающе развел колени. Никита мимолетом касается их пальцами и тут же ведет ладонями выше. Цепляется за край и осторожно стягивает брюки. Густо краснеет (никак не может избавится от привычки краснеть) — ведь белье отсутствует. Принимается за расстегивание мелких пуговиц, и внезапно вздрагивает: к нему на ум пощечиной пришла тошнотворная ассоциация, злая параллель между тем что он делает, и конфетой в полуразвернутой обертке. Он оттряхивается от этой мысли, и отбрасывает в сторону снятую рубашку. Нету у него права на всякие там параллели, слишком мало осталось времени. — Эй, я тоже хочу! — Никита собрался было и сам раздется, но к нему на пальцы игриво легли, просяще сжав, чужие руки, как всегда невозможно теплые. Недозабытая ассоциация вновь подступает к горлу, но разве может он не позволить Юлику себя раздеть, раз уж тому захотелось? Никита послушно упирается руками в мягкий матрас и терпит. Закрывает глаза: в конце-концов, в обычное время ему бы понравилось, а значит, и сейчас может, если абстрагироваться. Расходящееся тепло в местах нескромных касаний в этом помогает, как и непрерывно сладко тянущее чувство в паху. К скоро оголившейся груди тут же прижимаются, даже чуть толкая, и Гридину приходится обхватить широки плечи, чтобы не упасть на спину. Он задумчиво утыкается носом Юлику в шею, поглаживает острую ключицу щекой. Чуть не стонет от слепого, словно чужеродного отчаяния, которое мерзко царатается у него в голове: скоро от этого ничего не останется. Чтобы помочь Онешко снять с себя брюки, Никита привстает на коленях. Быстрым движением Юлик это совершает, а после, с хитроватой улыбкой, фантастически изящно кидается-падает на подушки. Кажется, порыв воздуха слегка мажет по телу от резкости движения, и даже идеальная укладка вздрагивает. Гридин все еще держится за него в этот момент, и потому оказывается распластанным сверху. Разбиваться о кровать совсем не больно, они оба мягко рассыпаются и вязнут в поверхности матраса. Никита улыбается этой мысли. Его веселые губы оказываются прямо рядом с чужим ухом, и поддавшись порыву, осталяют на раковине торопливый поцелуй. Если он не хочет показаться совсем уж странным, прелюдию пора кончать. Этот факт грубо звенит в мозгу, когда Никита оглядывает прикроватную тумбочку в поисках смазки. Находит. У него никогда не получалось правильно растягивать, но Никита действительно старается. Он вводит скользкие пальцы осторожно, и возможно даже медленнее чем нужно. Гридину противна сама мысль о том, что его действия могут теоретически сделать больно. Даже в чужие стоны удовольствия он верит едва ли, с большой осторожностью. Прекращает растяжку только в тот момент, когда Онешко начинает уж совсем очевидно насаживаться бедрами ему на костяшки, и наигранно просить большего. Никита слегка (лишь слегка, а иначе — кощунство) болезненно морщится от излишества этих фраз и торопливо раскатывает по члену презерватив. Упирается головкой в кольцо мышц и надавливает. К моменту, когда жаркое тело поглащает его плоть целиком, у Гридина из головы вышибает мысли. Черепушка становиться пустой и легкой до востогра, остается только теплое ощущение пульсации внизу живота и теснота их с Юликом тел. И это так сумасшедше хорошо, так правильно в сложившейся ситуации, что где-то в уголке сознания даже трепещется недобитая гордость. Впрочем, существует она недолго, так как скоро все пространство Никитиных мыслей стремительно затопляют всеобьемлющее глупое счастье и неясная, словно пьяная благодарность, толком непонятно куда направленная. Наверное, все же на Юлика, за то, что находиться сейчас здесь и с ним — обрывчато решает он, сумев наконец приоткрыть глаза. Перед ним до дрожи возбуждающее зрелище, от которого и так бешенный пульс окончательно обезумевает: шея обессиленно и трогательно изогнута, подбородок высоко вздернут вверх, а макушка утопла в податливой ткани. Лицо в таком положении едва ли возможно разглядеть, однако у Никиты все же выходит, и именно то, что получается отхватить до предела заостренным взглядом, именно это и заставляет его застонать от удовольствия и желания. Это — выражение чистого, неподдельного кайфа, в исказившихся губах, красных от жары. Внезапно, на грани слуха что-то прошептав, Юлик вскидывает руки в воздух, и обхватывает Никиту вокруг вспотевшей шеи. Тот же, в ответ, продолжает толчки безбашенно, уже совсем их не контролируя, и есть в этом какая-то предельная искренность. В том, как его выбросило за рамки. Гридин пользуется возникшей близостью и припадает к чужим губам. Возможно, надеется почувствовать этим поцелуем то самое, истинное наслаждение, которое без сомнений прошибает сейчас его партнера. Инициативу живо подхватывают, и даже более того — берут на себя. Никита совсем не обижен, ему нравится эта иллюзия, будто бы Юлик и правда в нем заинтересован, раз уж так рьяно целует и зарывается пальцами в короткие волосы. В какой-то момент, когда градус тактильных ощущений зашкаливает, дыхание сперто, а удовольствие, в своем необозримом сумбурном размере становится почти невыносимым — все прекращается. Не то чтобы слишком резко, но Никита вполне способен провести во времени черту, за которой к нему снова вернулись мысли. А вместе с ними и чувство реальности, и пока еще подавленное гормонами отчаяние, и усталость, и, что хуже всего — грубая тошнота. Он уже почти отдышался к этому моменту, и избавился от попользованного презерватива. Юлик рядом, со счастливой улыбкой, как всегда пребывает в полудреме свои стандартные 10-15 минут после секса, и ни о чем не волнуется. У Никиты же, в отличии от него, от волнения холодеет нутро. Холодеет несмотря даже на то, что минуту назад было жарко до ужаса. Он чувствует себя неизмеримо слабым и маленьким, перед тем решением что принял, и перед тем, что должен будет сейчас сделать.