***
Будильник этим утром проорал особенно резко, потому что Никита, привычно мучаясь ночью бессонницей и сверля взглядом пока еще необорванную, но, как твердо было решено накануне, неминуемо обреченную переписку с Причиной этого самого отсутствия сна, ненамеренно оставил трубку на подушке, забыв у себя под самым ухом. Он поплатился за свою неподконтрольную опрометчивость тем, что мелодия не просто резанула по барабанным перепонкам как обычно, а заставила его с воем подскочить с кровати и непритворно схватиться за голову в попытке укрыться от звона в ушах, от которого было действительно больно. Никита даже на всякий случай, полушутя-полубоясь, поискал на пальцах кровь, после того как с колотящимся сердцем все же выключил адский механизм незанятой рукой. Надпись на злорадно светящемся экране, которому Никита при всем желании не мог ничего за это сделать, хладнокровно доложила: сегодня пятница. Что это значит? Уж точно не то же, что значит для обычного офисного планктона, и что значило для счастливого планктонного Никиты из прошлого. Плевать он хотел на конец недели и выходные, символизирующие извращенную версию ныне мифической и неосязаемой свободы. Прежде всего, сегодняшняя пятница означает завтрашнюю субботу, а по одному из их негласных правил, на этот выходной приходится стабильный Никитин визит к Юлику на квартиру. По правде, он привык к этому устоявшемуся обстоятельству, и успел привязаться к мечтательным мыслям о завтрашней встрече, неизбежно захватывавшим его каждую неделю в этот день, и заставляющих по-особенному счастливо, решительно ничего не замечать, и ослепленно плавать в бредово-пленительных образах, рожденных его чувством близости к вечеру, утру и дню. Дню смежному с самим Юлием Онешко. Тот факт, что отвязываться ему придется уже прямо сейчас, и что эта суббота будет их последней в ряду из уже больше не стабильных суббот, бесцеремонно ворошит у Никиты что-то между желудком и печенью, вызывая не то тошноту, не то жажду, не то щекотное недожелание хорошенько закашляться. Ужасно то, что и выкрутиться, отодвинуть, и вырвать себе еще одну у него не получится по определению: сам ведь принимал решение. Поймав себя на унынии, он с мазохизмом акцентирует на этой мысли свое внимание, проезжается по ней еще раз, сильнее, пытается втолковать себе ее бессмысленность. Как ребенку обьясняет, что это же хорошо, что скоро все закончится, что на него не должно это давить. Никите досадно за глупого ребенка. И обидно за себя, что он такой человек, на которого давит то, что не должно.***
Двигаясь против течения апатии, замерзшая рука толкает дверь. Все еще морщась от сомнительно моральной тошноты, Никита затаскивает остальное тело вслед за ней. Вполне возможно, как ему думается, его тошнит вполне физически, от выходящей за все возможные рамки бессонницы. Он, повинуясь заданному таймингу как робот, пришел даже раньше времени в этот раз. От этого несет противной образцовостью, которой он, вообще-то, и добивался, но… Впереди необозримое море из работы, мутный объем которого измеряется совсем не в количестве задач и рабочих планов, как можно было бы подумать. Кошмар его размера сидит в числе медленно тянущихся секунд, бесконечных до безумного стона минут, и страшных своей неизбежностью часов скуки и тупого сидения на скрипящем стуле. Разумеется, в неудобной и жаркой форме, которая явно в этом мире несет миссию причинять страдания. Офисный воздух тяжелее обычного, и в очередной раз, Никита в этом убеждается, делая первые несколько шагов внутрь мигом проглотившего его коридора. Голодное здание, сколько жизни было им уже сожрано за эти годы? В этом ненавистном Никите месте невозможно просто быть, каждый кто здесь находится непременно отбывает. Кроме, разве что, материализовавшегося из ниоткуда начальника отдела, который только что одобрительно ему кивнул, как-то особенно гадко и по-личному заглянув в глаза, красноречиво напоминая без слов, что помнит недавнюю Никитину промашку. Ту, которую «простил на первый раз». И почему, ну почему ему не похуй? Тоскливо, Гридин задает себе этот вопрос уже не в первый раз. Садясь за стол, и понимая, что он взаправду намерен сегодня весь день мучить и изводить свое чувство достоинства, Никита ощущает себя невообразимо взрослым. И эта взрослость так отвратно стискивает его руки, готовые махнуть на все и поджечь ебучий офис синим пламенем, что не сжать пальцы в отчаянные кулаки было бы слишком сложно даже для него. Такой воинственный жест, а так жалко выглядит — замечает Гридин, опуская взгляд на натянувшуюся кожу костяшек. Телефон в кармане оповещает о себе и дергается, как выловленная из воды на сушу морская тварь, а Никита прекрасно знает заранее, что он сейчас там прочтет. Юлик неизменно делает вид каждую пятницу, что никакой четкой последовательности у их «свиданий» нет, а если и есть, то он о ней не знает. Хотя, может и вправду не знает…? Как обычно спрашивает о завтрашних планах и предлагает альтернативу в виде себя. С достаточно «агрессивными» интимными подробностями для обычной переписки. У Никиты уже давно не существует никаких планов, все они изжиты его болезненной одержимостью, и на данный момент носят статус жестоко пренебрегаемых. Он с трудом печатает об этой дискриминации в ответ (разумеется, безо всяких подозрительных акцентов). Пожирает глазами грязные строчки, такие свойственные Онешко. Сам он не умеет, да и не хочет писать подобное, ограничивается суховатым вопросом про конкретное время. Ему действительно будет ужасно не хватать этих полумертвых и обрекающих его на добровольные пытки нажатий на клавиши. Как же это глупо, и как по-блядски неизбежно.***
Рабочий день закончен. Уже вечер, и скоро утро. Скоро конец последних моментов «до». Или моментов «вовремя», Никита не определился, как ему больше не нравиться, да и неважно это. Слишком скоро. Его любовь умирает слишком скоро. Цепляясь взглядом за мимо проходящие ботинки, Никита давится своим неистовым желанием остановиться, схватиться за чужие абстрактные плечи и прокричать каждому первому, второму, третьему, миллионному встречному прямо в их ничтожно-неосведомленные лица: его любовь умирает. Он почти мечтает сорваться, и выпустить наружу сведенный с ума протяжный громовой возглас полного ужаса перед этой трагедией, чтобы наконец позволить своему голосу не рикошетить выпущенной пулей у себя в глотке, и не кромсать его издыхающую нервную систему, а столкнуться уже в обреченной на провал битве-бойне с холодным воздухом. То, что выйдет он оттуда охрипшим, и оставленным посреди из разрастающейся воронки убегающих в испуге людей, его не волнует. Это в самом деле такая мелочь, по сравнению со всеобщим равнодушием к смерти чего-то гораздо большего, чем его репутация обычного фальшиво непоехавшего прохожего. Как об этом можно не знать и проходить мимо, так легко, так возмутительно игнорирующее! Никита ненавидит весь ебаный уродливый мир за то, что его любовь умирает, и никому нет до этого дела. Никто не останавливается в шоке по середине пешеходного перехода, никто не плачет по ней, никто не воет, никто не спешит объективно заслуженно вскрывать свои вены. А ведь она же прямо сейчас! Дрожит в последних агонический муках! Она умирает! Она умирает… Потому что у нее нет выбора, нету права существовать дальше, по причине своей врожденной убогости, свой инвалидной невзаимности. Никите хочется плакать от жалости к этому несправедливо искалеченному судьбой чувству, хочется лезть на стену, хочется биться грудью обо все выступы и неровности этого асфальта, хочется топить себя в осенних, по-вечернему черных пропастях луж, таких отвратительных, с таким тошнотворным отражением его наступающих в воду подметок. И тупое матовое небо с прошедшим закатом ему тоже отвратительно, так отвратительно! И все отвратительно. И Он себе отвратителен. Потому что, сволочь такая, не позволил себе выбирать при несуществующем выборе, не смог, не стал спасать эту слабую, нежизнеспособную, такую жестокую к нему, такую бесчеловечно убогую и такую прекрасную любовь. Выбрал вместо этого спасать свою жалкую тараканью жизнь и не менее жалкое тараканье здоровье. Черт возьми, А ЕГО ЛЮБОВЬ ТЕПЕРЬ УМИРАЕТ! Все же, очень хорошо, что осень достаточно глубокая, и на улице темно и хлещет дождь. Никите с этим повезло. Рыдающий и разбрасывающий жуткие взгляды во все стороны мужчина явно бы не остался незамеченным при других обстоятельствах.