человек под фонарём.

Понедельник 02:49 PM Когда Юнги смотрит на Чимина, ему начинает казаться, что он знает его уже очень давно. Что уже видел где-то эти пальцы, глаза, ресницы, слышал где-то его голос. Чувство дежавю накрывает его с головой так, что начинает казаться, будто он всё ещё спит и видит очередной сон, в котором Чимин сидит рядом с ним и что-то тихо говорит, улыбаясь. Мин слышит его голос рядом с собой, а его мелодия тянется, словно мёд, и Юнги решает для себя, что хочет слышать его всегда. Но Чимин сейчас молчит, а приятный звук, заполняющий таким правильным и до последней ноты идеальным звучанием всё миново сознание, издаёт потрёпанный чиминов инструмент. Юнги внимательно следит за каждым движением Чимина, ловит его взгляд, направленный неясно куда и глядящий явно не в эту реальность — в другую, где существует только он и скрипка со смычком в его руках. Короткие паковы пальцы пляшут по струнам в неизвестном Мину танце, задают собственный ритм, который он слышит и даже задерживает дыхание, чтобы ни один лишний звук не испортил этой прекрасной мелодии. Чимин помнит наизусть все ноты и буквально чувствует кончиками пальцев то, что играет. Юнги видит это, но ему ничего из этого не понять, он может только слушать и лишь отдалённо представлять себе всё то, что чувствует Чимин, играя. Музыка — это то, что нельзя потрогать или увидеть. Её можно только услышать и почувствовать. И Юнги вслушивается в мелодию, чувствует её каждой клеткой тела. Запоминает, запечатывая эти воспоминания в надёжном сейфе, пароль от которого выучит наизусть. Чимин для него сейчас тот, кто этот самый пароль ему говорит своей мелодией, последовательность нот в которой сможет назвать даже в полусне. Чимин не самый общительный и открытый человек, каким может показаться, но, когда он играет, Юнги всё сразу становится понятно и ещё более запутанно одновременно. Потому что эту мелодию он словно уже слышал и эмоции все эти тоже испытывал. А Чимин — тот, кто эти эмоции ему когда-то дарил. Но ведь Мин слышит загадочную чиминову мелодию впервые… Всё утро этого понедельника Юнги провёл за тем, что безуспешно пытался описать всё то, что чувствовал, пока наблюдал за восхищённым Чимином в тот вечер пятницы. Изложить на бумаге то, что любой другой счёл бы галлюцинацией, но в реальности происходившего в тот момент Мин попросту не может усомниться. Но ничего, кроме сухих и совершенно безэмоциональных предложений, он не смог прочесть на всех тех страницах, что написал. Всё это никогда не сравнится с теми эмоциями, которые Юнги слышит в чиминовой игре. Чимину не нужны слова, чтобы описать грусть, страх, беспокойство или радость — всё это прекрасно слышно в мелодии, которую он играет. Юнги не обязательно знать её название и создателя, потому что Чимин — тот, кто смог придать ей живой облик. Остальное не играет большой роли. Но сейчас, когда звук скрипки постепенно затихает, сходя в итоге на нет, Юнги становится не по себе от того, что мысли вновь возвращаются. Как бы он ни старался их заглушить мелодией, ставя ту на повтор в голове и прибавляя громкость до максимума, они всё равно возвращались и заставляли сердце болезненно сжиматься под давлением стальных тисков. Они вновь заставляли Юнги вернуться в тэхёнов кабинет, слушать успокаивающий голос Луиса Армстронга, напевающий слова намджуновой любимой песни. Слова эти снова вспарывали еле затянувшиеся на миновой душе раны, позволяя тем кровоточить. Они напоминали о том, что было раньше, говоря после надменным тоном, что больше так не будет. Ведь Юнги всё испортил. Он испортил Намджуну жизнь, испортил собственное будущее, испортил своим присутствием и чиминову игру сейчас, ведь Чимин теперь стоит и внимательно смотрит на Юнги, которого будто парализовало. Озабоченно блестящий взгляд чужих глаз заставляет Мина нервно закусить пересохшие губы, предпринимая очередную отчаянную попытку вернуться в реальность, в которой он всё ещё в чиминовой подсобке, сидит и слушает игру Пака. Из цепких лап разбушевавшихся навязчивых мыслей и минутной прострации Юнги вырывает тихий голос Чимина, доносящийся словно из ниоткуда: — Юнги-хён? Неужели на него так сильно влияет музыка? Мин раньше за собой такого не замечал. Хотя раньше он и музыку-то особо не слушал, разве что, любимый намджунов джаз, да и то редко. Но Юнги уверен, что никакая музыка не может вызывать такие сильные эмоции, ведь Мин будто только что родился заново и тут же, как только мелодия затихла, снова окунулся с головой в отвратное болото реальности, захлёбываясь собственными мыслями. В этом расстроенном оркестре он не понимал ничего, кроме отчётливых «Чимин», произносимые разной интонацией бесконечно много раз. Словно этим именем какая-то другая часть Юнги пыталась напомнить ему самому же о чём-то важном, о чём-то, что он позабыл. — Я нормально сыграл? А то мне показалось, что в некоторых местах точно сфальшивил… Интонация, с которой Чимин разговаривает, кажется Юнги знакомой. Словно он слышал её настолько часто, что только по ней мог бы точно сказать, что говорит определённо Чимин. Но Мин не помнит Чимина. Почему же тогда ему начало так казаться именно после чиминовой игры? Юнги тоже хотелось бы знать. — Н-нет, конечно, — растерянно начал Юнги, снова фокусируя взгляд на лице Чимина. В частности, на его глазах, словно так он смог бы определить, почему Чимин начал казаться ему таким знакомым. — Мне очень нравится, как ты играешь. Чимин улыбается очень красиво. Звучит странно, но Юнги нравится эта фраза. Особенно употреблять её про себя в тот момент, когда Пак улыбается. В такой момент, как сейчас, когда глаза младшего сужаются в тонкие изогнутые полумесяцы, что сверкают яркими радостными огоньками. — А что ты только что сыграл? — Юнги и правда интересно, однако этот вопрос он задал лишь для того, чтобы ещё немного подумать над тем, почему именно сейчас Чимин начал казаться ему таким знакомым. Да и не мог Мин ответить ему такой же лучезарной улыбкой. Настоящей. Поэтому, отведя взгляд на пол, Юнги смог промямлить только этот вопрос. — Паганини, его «Io Ti Penso Amore», — тут же отвечает Чимин, еле-заметно гордо вскидывая подбородок. Видимо, Юнги должно что-то говорить имя скрипача и название того, что Чимин только что сыграл, но благодаря имени Мин только вспоминает позабытое название фильма, а вот замудрённая фраза на итальянском не производит совершенно никакого магического действия. Поэтому Юнги, неуверенно кивнув, криво улыбается, не зная, что сказать дальше. Юнги сам не знает, почему пришёл, идея проведать Чимина пришла сама собой, а тот факт, что он получил разрешение на выступление в том кабаре, только добавляла ему энтузиазма. Отчего-то желание снова увидеть Пака подавляло у Юнги все остальные потребности, заглушало другие мысли, неясно витающие в голове. Для Юнги навестить Чимина все эти выходные было первостепенной задачей, тем более, что бесконечные попытки воспроизвести разговор в голове и хоть как-то отвлечься от разрастающегося в груди неприятным комом беспокойства оставались тщетны. С Намджуном выходить на связь не было никакого желания, хотя Юнги прекрасно понимал, что это необходимо. Он обязательно с ним поговорит и попытается во всём разобраться. Только после того, как вновь услышит уже ставшие родными и привычными живые звуки скрипки. Но Юнги не хотел быть эгоистом хотя бы перед собой, поэтому любезно спросил у Чимина, не помешает ли он своим присутствием, на что тот начал часто-часто мотать головой, мямля что-то неразборчивое и отдалённо напоминающее «нет, конечно, нет, Вы не помешаете». Однако сейчас визит к Чимину начинает казаться Юнги не такой уж и хорошей идеей. Разговор, проигранный в голове сотню тысяч и один раз, застрял где-то в горле, а радостные возгласы, вроде «ты будешь выступать прямо на рождество, представляешь?», моментально вылетели у Юнги из головы, стоило Чимину взглянуть ему прямо в глаза. — Вы знаете Паганини, хён? — Чимин перевёл взгляд куда-то в сторону стопки бумаг, усеянных бесконечными исправлениями, линиями, цифрами, отрывочными сокращёнными фразами и маленькими кругляшами нот. Пак, присев на корточки и повернувшись к Юнги спиной, начал рыться среди бумажек, видимо, в поисках необходимой, хмыкнув спустя три секунды в ожидании ответа. Юнги завис, рассматривая розовые растрёпанные пряди, которые Чимин, видимо, по привычке поправляет рукой, наблюдая за пальцами, перебирающими аккуратно очень важные для Чимина бумаги. Тихое чиминово «хм, хён?» отвлекло последнего от внезапно оказавшегося увлекательным занятия. — Нет, честно сказать, я не знаю его. Помню только имя, и то, потому что фильм про него смотрел когда-то, — растерянно мямлит Мин, не отводя взгляда с чиминовых волос. Со стороны Пака послышался тихий смешок, который Юнги отчётливо расслышал. — Я тоже смотрел его, — поворачиваясь к Юнги уже с листком в руках, произносит Чимин, смотря на Мина с немой просьбой немного подвинуться непонятно зачем. Но Юнги покорно отодвигается на краешек табуретки, позволяя Чимину сесть рядом. От этой близости у Юнги в голове вновь всплывает тот Чимин из кабаре, холодный, ненастоящий, облик которого Мин хотел выбросить из своей головы навсегда, все выходные пичкая свой организм кофеином вперемешку с сигаретным дымом. Но Чимин сейчас рядом с ним заговорщицки, еле-заметно улыбается, а глаза мелко и радостно поблёскивают, и блеск этот Юнги пытается сохранить в голове, чтобы потом проигрывать в памяти много-много раз, когда будет очень плохо. Так же, как было последние два дня. А может, и последние несколько лет. Чимин бегает глазами по листу с нотными станами, нотами и разными пометками, небрежно сделанными ручкой, а Юнги только и может, что прочесть написанное в самом верху листа жирным курсивом «Caprice №24». — Я очень люблю играть этот его каприс, — тихо говорит Чимин, не переставая изучать восхищённым взглядом местами помятый лист бумаги. — Он был последним из двадцати четырёх каприсов Паганини и до сих пор является самой знаменитой работой для сольной скрипки. Чимин говорит всё это словно не Юнги вовсе. Словно Чимин вообще не в этой реальности, а снова там, где он совершенно один и вокруг раздаётся только мелодия, которую он играет. Пак водит пальцами по нотам, словно чувствует их наощупь, словно через пальцы проходит та мелодия, что запечатана в этих молчаливых кружочках, и Чимин слышит её играющей откуда-то из подсознания. Юнги наблюдает за движениями пальцев Чимина, вслушиваясь в каждое его слово, в каждый вздох, пытаясь понять, по какой причине тот решился нарушить прежде недоступное никому личное пространство Мина и то, насколько эта причина весома, чтобы позволить Паку ещё хотя бы секунду находиться так близко. — Вы ведь пишете книги, верно? — внезапно спрашивает Чимин, отвлекаясь от изучения двадцать четвёртого каприса кончиками собственных пальцев. Юнги неосознанно немного отшатывается, будучи удивлённым такому вопросу после завораживающе тягучего молчания со стороны Пака. После того, как Юнги коротко и неуверенно кивает, Чимин продолжает: — Значит, и читать любите, — Чимин передаёт Юнги листок с нотами и снова смотрит тому прямо в глаза. А последний уже не в состоянии даже попытаться отвести взгляд, отвлечься от созерцания двух вселенных, усыпанных тысячами блестящих звёзд. Сдаётся покорно, без боя позволяет захватить себя в плен. — А я люблю читать ноты и проигрывать мелодию без инструмента. Пак немного запинается, видимо, формулируя правильную мысль, чтобы Юнги было понятнее. Однако Юнги и так всё понятно: то, что сказал Чимин, только усилило его уверенность в том, что если бы он мог писать книги, показывая сюжет и персонажей в мелодии, то определённо не имел бы проблем с вдохновением. Но Чимин всё же продолжает, правда, уже не так уверенно рассказывать Юнги о своём странном хобби, снова одаривая вниманием листок в руках Мина. — Ну, я как будто бы слышу то, как эти ноты звучат, где они тихие, где звучат глубоко, а где громко, — Чимин водит пальцем туда-сюда по нотным станам с нотами, объясняя всё Юнги на наглядном примере. — Я слышу мелодию, которая тут записана, когда читаю. Когда у меня нет возможности достать скрипку, я вспоминаю все эти ноты и читаю их в голове. Странно, да? Хах, я и сам не знаю, почему решил рассказать Вам это. Извините, если я надоедаю Вам своими странными рассказами, их и Чонгук-то особо не слушает, и с чего это я решил начать это Вам… Чимин говорил быстро и часто запинался, бросал на Юнги короткие взгляды, снова и снова пытаясь собраться с мыслями, но, видимо, мало что получилось. Последнему не нравился тот факт, что Чимин, имея при себе такие фантастические для Юнги способности, так сильно занижает собственную значимость в глазах других. Возможно, этот бариста просто стесняется общества нового человека и попросту приспосабливается к новым условиям, к новым правилам общения — Юнги всё равно не хочет, чтобы он так сильно нервничал в своём присутствии, поэтому, перебив Чимина на полуслове, уверенно и довольно тихо произносит: — Мне очень нравится слушать тебя, правда, — улыбка у Юнги выходит, очевидно, так себе, как, впрочем, и всегда, но отказываться от надежды на то, что хотя бы так Чимин немного привыкнет к Юнги, совсем не хочется. Мин правда хочет слушать чиминов голос, эту тихую и мелодичную интонацию, с которой Чимин говорит, более того, ему теперь жизненно необходимо слушать его как минимум каждую секунду. — И то, что ты умеешь такое делать, не странно. Вообще… Я бы тоже хотел бы слушать музыку прямо у себя в голове. Это же как суперспособность, только мир ею не спасёшь. Смех рядом означал то, что довольно неуклюжая и даже отчасти отчаянная попытка пошутить всё же удалась, и Чимин, может и наигранно, но посмеялся. Хотя по Чимину Юнги бы не сказал, что он может хорошо скрывать свои истинные чувства. Чимин, в представлении Юнги — человек, совершенно не способный лгать. И Мин действительно боится, что образ святого Чимина чем-нибудь разрушится, Юнги скорее разбогатеет за секунду, как по щелчку, чем найдёт в Чимине хоть один изъян. — На самом деле, это могут почти все, кто много слушает музыку ну и знает ноты, естественно. Но слушать музыку можно любую, чтобы услышать её без плеера нужно лишь то, чтобы она действительно нравилась. При таком раскладе, конечно, по нотам невозможно её прочесть, не зная их, но сама мелодия легко запомнится, если она нравится, — Чимин смотрит на Юнги выжидающе и явно намекает на что-то, но Мин не может разобрать в этих тёмно-коричневых больших глазах ничего, кроме блестящих искорок неподдельного счастья и восхищения. Только вот кем или чем Чимин восхищается, Юнги всё ещё не понял. — Ну… Просто Чонгук так и запоминает песни, которые слушает. Одна из них стояла на повторе у него целую неделю, представляете? Про лист, который Чимин дал Юнги, Пак определённо уже забыл, полностью погружаясь в разговор. А Юнги точно ждёт очень много интересного, что Чимин может рассказать, однако мысль эта разбилась вдребезги и разлетелась на мельчайшие осколки по вмиг опустевшему сознанию Мина сразу после того, как со стороны бариста послышалась неожиданно резко сказанная фраза: — А Вы не хотели бы научиться играть, хён? — кивая в сторону лежащего в раскрытом чехле инструмента, без даже намёка на шутку или фальшь, спрашивает Чимин, глядя Юнги прямо в глаза уверенно, с немой просьбой. — П-просто Вы так смотрите на меня, когда я играю, вот я и подумал, что Вы тоже хотите научиться. Ну, если научитесь, то сможете читать ноты, как и я… Всё то, что Чимин сказал в своё оправдание после «хён», Юнги не расслышал, а если совсем на чистоту, пропустил мимо ушей. Отчего-то идея научиться играть показалась ему настолько бредовой и «из области фантастики», что даже просто взять в руки этот с виду величавый и одновременно с этим хрупкий инструмент было непосильной задачей. Юнги нравится то, как Чимин извлекает из скрипки прекрасные тягучие звуки, способные вместе с собой принести в сознание слушателя и эмоции, которые испытывает скрипач. Но он не хочет делать это сам. Слишком ново, слишком неизвестно и боязно, что будет не так красиво. Конечно, то, что Юнги не сможет с первого раза играть, вполне очевидный факт для него самого, а для Чимина подавно, однако по какой-то неизвестной причине Пак решил испытать бескомпромиссную судьбу. И Юнги сдался. Всегда сдавался. Он вставал на колени бессильно не только перед Чимином. Намджун множество раз наблюдал за тем, как Юнги колеблется, прежде чем на просьбу «дай прочитать, ну Юнги-и-и» покорно отдать ещё незавершённую и откровенно «сыро» написанную рукопись, которую обычно не давал прочесть никому. У Юнги такая дурацкая натура — слабая и бессильная перед лицом тех, кем сам Мин дорожит. Поэтому сдаётся он и сейчас перед Чимином, с секунду в растерянности, не произнося ни слова, считывая чиминово настроение долгим изучающим взглядом, остановившемся в итоге на двух больших блестящих Вселенных напротив. Тихое и не совсем уверенное «а почему бы и нет» — и Чимин уже радостно срывается к лежащему на подоконнике чехлу с инструментом, аккуратно подцепляя его за гриф одной рукой, а другой удерживая смычок. Юнги подпирает подбородком странную штуку чёрного цвета, находящуюся чуть ниже струнодержателя, которую Чимин так и назвал «подбородником», положив инструмент «мостиком» на плечо. Чимин с умным видом называл каждую деталь инструмента, который, судя по многочисленным незнакомым Юнги терминам, Пак любил до безумия и досконально знал. Мин на всё это лишь тактично молчал, стараясь следовать инструкциям Пака. — Смотри, левую руку кладёшь на гриф вот так, — тёплые чиминовы пальцы мягко касались руки Юнги, помогая поставить её в правильную позицию. — Пальцы нужно поставить так, чтобы мизинец всегда был согнут, — Юнги не особо вслушивался в то, что Чимин говорит ему, наслаждаясь сладким и тягуче-мягким голосом в паре сантиметров от своего уха, ощущая на спине тепло чужого тела. Чимин был увлечён объяснениями, а Юнги уже и рад был, что согласился на странное чиминово предложение. Если Чимину захочется, Юнги и играть научится, лишь бы тот подольше вот так стоял, прислонившись к Мину, держа в маленькой руке бледную минову и мягко объясняя прямо на ухо, как нужно держать в руке гриф. — Не так! Не нужно прижимать все пальцы к струнам, ты же так ничего не сыграешь, — Чимин так и не отпустил руки Юнги, помогая теперь согнуть пальцы в нужном положении. — Не сгибай кисть, а если хочешь дотянуться до крайней струны, то делай вот так. Чиминовы уроки помогли бы Юнги научиться играть на этом красивом инструменте — это железобетонный факт. Однако Юнги радовался совсем не этому. Чимин рядом, совсем рядом и буквально дышит Юнги в затылок, практически нашёптывая на ухо старшему необходимые инструкции. Играть на скрипке, безусловно, было бы интереснее, не будь миновым учителем Чимин. Но если этот самый учитель хочет, чтобы Юнги научился играть какого-нибудь Паганини, то Мин сыграет это так, как даже сам Никколо никогда не сыграл бы. Спустя долгие десять минут сладкого чиминова голоса возле уха, объясняющего, как важно знать наизусть расположение нот на грифе, Юнги позволили взять в правую руку смычок. С ним у Чимина была отдельная история: «ничего не бывает просто», — как Пак выразился, стоило Юнги обречённо выдохнуть после очередной чиминовой поправки. Первый протяжный звук, который издал инструмент, находящийся в руках Юнги, был не таким, какой он слышал в чиминовой игре. Этот был похож на лязг дверных петель, которые не смазывали лет двести, а как только смычок начал скользить по струне в обратную сторону, Юнги показалось, что он прямо сейчас бросит этот инструмент на пол и выдерет себе барабанные перепонки. А Чимину купит новую, самую дорогую скрипку, которую только сможет найти, потому что эта определённо бракованная. Однако Чимин лишь тепло и без тени лжи искренне улыбнулся, прижимаясь к Юнги ещё сильнее, взяв теперь обе миновы руки в свои, полностью контролируя их движения. Мин в предвкушении ещё одной пытки для своего хрупкого девственного слуха сильно зажмурил глаза, в надежде на то, что это поможет не слышать собственной отвратительной игры, но почувствовал только лёгкость в руках и тепло на тыльной стороне правой ладони, которой Чимин двигал, словно ребёнок машинкой на радиоуправлении. Вот только Чимин прекрасно знал, с какой силой надо надавить на смычок и как вести его дальше по струне, название которой Юнги благополучно забыл, чтобы в итоге получить тот самый звук, множество подобных которому старший слышит в чиминовой мелодии. Тот её этими звуками выстраивает, рисует ими разноцветную картину у Мина в голове, подобно художнику, наносящего уверенными мазками краски на холст. — Вот видишь, теперь всё просто, — Юнги почти что разочарованно выдохнул расстроенное «ага», когда Пак отошёл на метр от него, присев на маленький и шаткий табурет, вот только сдержался, не желая видеть грустное выражение лица Чимина. Мин недоумённо вскинул бровь, неловко держа в руках смычок и гриф, словно Пак тут полчаса не распинался, как всё это дело надо правильно держать, и смотрел на Чимина в ожидании помощи или хотя бы мысли, которую тот определённо хочет озвучить, но предпочитает думать, что Юнги всё сам поймёт. А Юнги ни черта не понимает и лишь молча буравит младшего взглядом, граничащим с отчаянием. Стоя вот так на том месте, на котором обычно стоит Чимин со скрипкой в руках, срывая с её струн плавными и отточенными до автоматизма движениями красивые и такие правильные, в миновом представлении, звуки, Юнги начинает нервничать. Он чувствует себя определённо не в своей тарелке, словно его насильно вытащили из уютной маленькой квартирки и притащили на сцену, ослепляющую светом софитов и оглушающую звонкими аплодисментами из зала. — Давай, хён, просто попробуй, — обнадёживает Юнги Чимин своей уверенной и ласковой интонацией, пытается успокоить, однако мало что получается, Мин всё так же стоит, будто в прострации, и не двигается, даже не моргает. — Сыграй то же, что только что фактически ты сейчас сыграл, хён. — Мин только сейчас заметил то, что Чимин перешёл с формальностей на обычный разговор, заменив такое неподходящее паковому лексикону «Вы» на обнадёживающее и так по-дружески звучащее «ты». Но даже так Юнги не может и руки со смычком поднять, но это ему, наверное, кажется, спустя секунду внутренней борьбы с самим собой, сейчас такой незначительной и ненужной, Мин кладёт смычок на необходимую струну, оказавшуюся «ля», и ведёт по ней осторожно, стараясь в точности повторить движения Чимина минуту назад. — Молодец, хён, у тебя уже выходит лучше! — радостно восклицает Чимин, одаряя Юнги аплодисментами, а на лице его снова появляется уже полюбившаяся миновому сердцу такая красивая и искренняя улыбка. Паковы глаза сужаются до узеньких маленьких щёлочек, так, что кажется, будто так он ничего перед собой не видит. На это милое зрелище Мин неловко улыбается, аккуратно убирая смычок со струны, с которой впервые за казавшиеся вечностью минуты игры Юнги, сорвался звук, отличный от протяжного крика павлина или скрипа старой двери в заброшенном доме. — У тебя получилось, хён. Улыбка не сходила с чиминова лица, и глаза всё так же напоминали два сияющих полумесяца, а Юнги никак не мог налюбоваться представившейся картиной. Чимин очень красиво улыбается. И Юнги очень нравится эта фраза. Он хотел бы произнести её вслух сейчас, когда Чимин не смотрит на него, одаряя вниманием инструмент, что бережно принял из миновых рук, но всё также улыбаясь так, что Юнги казалось, что пока эта улыбка озаряет лицо младшего, время любезно останавливается, позволяя насладиться ею подольше. Но момент проходит, Чимин отворачивается от Юнги, укладывая такой дорогой его душе инструмент обратно в кожаный чехол. Старший даже немного обижается на такую неблагосклонную к нему в этот промежуток времени Вселенную, что отражается в больших чиминовых глазах. Потому что эту улыбку он хочет видеть так же часто, как хотелось (и до сих пор невыносимо хочется) видеть и счастливого Намджуна, на чьём лице от нескончаемой, переполняющей его душу радости на щеках появлялись забавные ямочки. Но Чимин уже не улыбается и, кажется, снова куда-то спешит, суетится, зачем-то проверяя время на мобильнике. Юнги хочется остановить его, спросить, куда он так спешит, но не решается, потому что… Страшно. Юнги страшно, что если они с Чимином приблизятся к друг другу ещё хоть на шаг, став чем-то большим, чем незнакомыми друг другу людьми, то всё начнётся сначала. Снова ворох мыслей, который разгрести и расставить по полкам даже пытаться бессмысленно, снова дурацкое чувство вины, прогрызающее дыру в груди медленно, смакуя каждый укус противными фразами. «Ты виноват», «ты отвратителен», «лучше бы не вмешивался в его жизнь, как и он не вмешивался в твою» снова сводили бы с ума ночами, заставляя выбрасывать очередной, n-ный по счёту, выкуренный до фильтра окурок за окно. Все эти фразы саднили горло больнее чёртового никотина, холодного, сухого порыва ветра, недосказанности и даже пронзительного вопля, который Мин постоянно глотал, по крайней мере, пытался. Вот и сейчас они противно шепчут откуда-то из пустоты «не порть ему жизнь», «уходи отсюда и не возвращайся, забудь его имя и адрес, так он забудет и тебя», сдавливая горло. Да, Юнги слабый, да, он боится всего этого, но сейчас им движет не отчаяние или страх. Им движет нечто, что в десятки раз сильнее этих первобытных инстинктов. Да, это не способ исправить собственную жизнь или, хотя бы, намджунову, но так Юнги будет знать, что чья-то другая стала лучше благодаря ему. Что Юнги не такой подонок, каким себя считает. Что сделал в этой чёртовой жизни хоть что-то более-менее напоминающее «действие». Поэтому, после минутного молчания, за которое Юнги пытался сообразить, что именно нужно сказать Чимину, который что-то искал в карманах своей куртки ярко-жёлтого цвета, Мин смог выдавить из себя: — Слушай… Может, отпразднуем твоё будущее выступление? Чимин замер, как только старший замолчал снова, ожидая ответа. — Что?.. Чёрт… Ты придурок, Мин Юнги, знаешь об этом? Естественно, он ничего не говорил Чимину. Иначе Чимин бы не смотрел на него так ошарашенно, а глаза его не напоминали бы две полные луны. — Э-э… В общем, я забыл сказать тебе, что в эту пятницу ты выступаешь в том кабаре, — почёсывая неловко затылок и пряча взгляд, пробормотал неуверенно Юнги, совершенно не зная, какой реакции ожидать от Чимина. Тот с пару секунд молча сверлил удивлённым взглядом лицо Юнги, словно пытаясь разглядеть хотя бы маленький намёк на шутку, но видел только сконфуженно поморщенный нос, закусанную нижнюю губу и направленный куда угодно, но только не на Пака взгляд. — В-вы, наверное, шутите, хён, — начал тихо лепетать Чимин, не веря в то, что старший действительно каким-то чудесным образом смог выбить ему выступление в том кабаре. — Там никто не выступает за просто так… — Да, не выступает, я знаю, — решившись посмотреть младшему в глаза, уверенно проговорил Юнги, — но мы с их главным всё уладили и теперь ты выступаешь на Рождество, — сделав короткую паузу, чтобы отследить чиминову реакцию, Юнги продолжил. — Я хотел сказать тебе об этом и спросить, будешь ли ты свободен в этот день… Ну, поэтому-то я и пришёл, ха-ха… Наверное, Юнги сейчас выглядит очень-очень глупо, но он уже с этим ничего не сделает. Слова сказаны, услышаны — назад ничего не вернёшь. Однако Чимин своими двумя огромными Вселенными в глазах, блестящими удивлёнными огоньками, среди которых Юнги отчётливо видит недобрые тени неверия, заставляет очень сильно жалеть о сказанном. Да и вообще о том, что дурацкая идея припереться в эту подсобку к этому стеснительному, робкому пареньку, пришла в голову. — Я буду очень сильно расстроен, если ты не выступишь… — сказал неуверенно Юнги и забил трёхочковый. Чимин моментально посерьёзнел, переводя взгляд вновь на чехол с инструментом, защёлкивая на том маленькие блестящие замочки. Очевидно, он задумался над предложением Юнги. И последний очень удивится, если на раздумья его навела последняя минова фраза. Неловко. Очень неловко. Юнги никогда себя так не чувствовал. Ему впервые кажется, что было бы лучше, если бы он просто промолчал. Что было бы лучше, если бы он в этот момент времени был в другом месте, не здесь, не в этой подсобке, не рядом с Чимином. — Ну… Раз уж Вы сделали для меня так много, то и мне придётся чем-то Вам отплатить в знак благодарности, верно? — снова лучезарно улыбаясь, произнёс Чимин, обернувшись к Юнги лицом. Сейчас он хотел быстро отдать Юнги его блокнот и проведать мать, которая старается лишний раз не беспокоить Чимина «по пустякам» и не заставлять его ехать через весь город к самой окраине, где находится её загородный дом, но планы, судя по всему, придётся немного изменить. Если бы кто другой решился нарушить Чиминовы планы, Пак бы извинился и вежливо отказался, но перед ним Юнги — тот, каждая мысль которого записана в ярком жёлтом блокноте. Тот, чьи переживания, сожаления, радость и обиду прекрасно понимает и разделяет Чимин, запомнивший наизусть каждое неаккуратным почерком написанное слово. Да что там, Чимин готов сейчас визжать как маленькая влюблённая школьница, получившая в подарок на день всех влюблённых маленькую коробочку с шоколадками от любимого. Для Чимина подобные вещи делали только самые близкие люди, так что сейчас получать подобное «в подарок» от совершенно незнакомого человека для Пака в новинку. Чимин просто не простит себе, если откажет Юнги сейчас. — В таком случае, что ты думаешь на счёт американских горок и сахарной ваты в том новом парке развлечений? — ничего лучше парка Юнги в голову не пришло, однако вмиг засветившиеся озорными огоньками большие глаза младшего скрашивали неприятное ощущение неловкости.