Справедливость, которую мы заслужили

— Мы приветствуем победительницу Двадцать Восьмых Голодных Игр! Он лениво тронул дисплей безымянным пальцем, приглушая звук оваций. Гримаса неудовольствия, не сходившая с его лица весь вечер, стала почти болезненной. Сморщенная как гриб старая служанка поставила на столик стакан с шипящей жидкостью и тронула его за плечо. — Друза, выйди вон, — он дёрнул плечом. Она развернулась, но у выхода замерла, опершись дрожащей жилистой рукой на ручку двери. — Мне ничего не нужно, — тяжело донеслось вслед. — Просто уйди. Я в порядке! — последнюю фразу он рявкнул, приподнимаясь в кресле так, чтобы видеть её. В его взгляде был гнев. Служанка покачала головой и вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь. Немного постояла в ожидании: а вдруг передумает? Кого-кого, а уж этого человека она не боялась. Младший из детей четы Оксвеллов, самый вспыльчивый, самый красивый, ровесник восстания... Вернее будет сказать, ровесник Голодных Игр. Сам же прибежит просить прощения, а если и нет... Все четверо выросли у неё на руках, и Друза давно смирилась с тем, что они — единственные дети, которых ей суждено нянчить. Миссис Оксвелл, слишком болезненная для матери четверых, слишком скромная для жены богатого промышленника, всегда относилась к служанке по-человечески, даже с какой-то нежностью, и только после рождения первенца перестала говорить ей "вы". Мистер Оксвелл был упрям, гневлив, но с домашними отходчив, эту манеру более или менее усвоили его отпрыски. Старший, Агесандр, мог переупрямить даже отца. Мистера Оксвелла едва не хватил удар, когда Агесандр отказался наследовать дело отца, да чуть было и вовсе не остался без поддержки семьи, но тут вмешалась мать, и скандала удалось избегнуть. Врачом так врачом. В конце концов, тоже почётная профессия, при должном усердии можно получить кафедру… Преодолев несколько ступеней вверх по лестнице, Друза остановилась перевести дыхание. Отучившись три курса, Агесандр уехал в Дискрикт-8, воевать с эпидемией. Мистер Оксвелл махнул рукой. Так и быть, пусть будет в семье один филантроп. Присмотревшись к младшим детям, матёрый промышленник взялся всерьёз за дочь. Несколько лет "в гуще событий" — и нагловатая, невзрачная, не сильно смышлёная девица превратилась в копию своего отца. Беллона научилась здравомыслию, в ней открылась удивительная энергия, предприимчивость, а некоторая беспринципность была в ней всегда. Умирая от рака мозга, мистер Оксвелл был удовлетворён: он оставляет дело в надёжных руках. И вот три месяца назад Беллоны не стало. По официальной версии — села за руль планолёта "под кайфом". Ходили и худшие слухи — убийство, но расследованию хода не дали. Так главой корпорации оказался Аквилий, до сих пор проводивший время в довольно бессмысленных занятиях: путешествовал по стране, публикуя занудные очерки в непопулярном журнале, пару лет проработал кинологом, но бросил после смерти любимого пса, снимался в арт-хаусном кино, открыл бар, одно время даже выступал в составе музыкальной группы. Сестра, по настоянию отца, всё пыталась прибрать его к рукам, таскала с собой на переговоры, отправляла инспектировать заводы, но младшенький знать не желал, откуда берутся деньги. Он везде умудрялся найти хорошенькую девушку и обхаживать её вместо того, чтобы работать. Друза одна из немногих, может быть, единственная, видела в его поведении не своенравие золотого мальчика, а какой-то надлом, который со смертью сестры стал сильнее. Звон разбившегося изнутри о дверь стакана прервал размышления Друзы. Она вздохнула и, преодолев остаток лестницы, постучалась в комнату, где давно её ждали. Обращённая в рабство после подавления восстания, она утратила речь, но не голос, и, качая маленьких Оксвеллов, мычала им колыбельные без слов. Сервий до сих пор не засыпал, пока не прослушает все в определённой последовательности. Аутист. Вычурный диагноз, из тех, что любили ставить капитолийские доктора. На родине Друзы он был бы просто местным дурачком. Мать его боялась, отец — стыдился, сестра и братья просто жили своей жизнью в большом, недоступном для бедняги мире. Для Друзы этот внешний мир был тоже недоступен, и она так же мало могла сообщить другим людям о том, что делалось у неё в душе. Она присела на край широкой кровати и замычала первую мелодию.