«12-е сентября 1895-го года»
Я давно не писал ни писем, ни мемуаров. На протяжении уже многих лет ничего не менялось, разве что рушились стены замка, иссыхала моя старческая плоть, а собственная жизнь стала казаться всего лишь сном. В стенах каменной крепости я чувствовал себя снующей из покоев в покои тенью, что не может смиренно принять свою участь небытия. Я забыл вкус вин и тепло человеческого тела, и, кажется, буквально пропах пылью, осевшей на дереве и камне. Не думая о Нем, я стал замечать, что память моя иссякает, а воспоминания тускнеют. Еще несколько лет назад мне казалось, что те кровавые события затронули нас не более десятилетия назад, а прошло так много времени, что гобелены в галереях замка потеряли свой цвет, реки иссохлись и выродились леса. Его портрет, единственный, что сохранился в моем доме, не видел солнца вот уже последние триста лет. Я так и не смог смотреть в Его написанные глаза, помня взгляд, каким он одарил меня перед тем, как на его белую шею набросили петлю. Но отчего-то именно в эту ночь мне захотелось подняться в ту комнату, куда я старался больше никогда не заходить. Она превратилась в кладовую драгоценностей и дорогих одежд, в библиотеку с редкими изданиями, где за старинным гобеленом, пахнущим тленностью и затхлостью, находился небольшой портрет темноволосого кудрявого юноши с точеными чертами лица и выразительными глазами. Хотя изобразительное искусство в те годы было далеко не самым выдающимся, этот портрет и воспоминания — все, что у меня от него осталось. И их я хранил, как зеницу ока. Он не любил праздники, хотя весной выбирался на луга и в леса, чтобы изучить некоторые травы, поскольку чрезвычайно интересовался колдовством и травничеством. Право слово, из него бы вышел замечательный чернокнижник. То, как он ловко собирал и находил нужные травы, заговоры и заклинания, изучая древние языческие и современные ему записи, свидетельствовало о его необычайной сообразительности. Он читал тексты на латыни и греческом, готском и старославянском. Я и понятия не имел, как в свои двадцать лет он был столь чрезвычайно эрудирован. А еще он был безупречно хорош в ядах. Однажды он отравил заговорщика, что пытался убить меня в моей же постели. И едва ли кто мог предположить причину смерти этого несчастного, что осмелился взять на себя участь моего палача! Я же, в отличие от Вильгельма, предпочитал изучать труды лекарей и знахарей. Были, конечно, времена. Я всегда любил Румынию, ведь я вырос в этой туманной стране с захватывающими дух пейзажами, где верят в колдунов, вампиров и призраков. Густые леса и многочисленные озера, пики Карпатских гор и древние замки — чем не пристанище темных сил. Меня всегда радовало то, что контроль церкви здесь был куда более слаб, нежели на соседствующих территориях, но, впрочем, я никогда не верил в Бога. Я бы скорее поверил в Дьявола, нежели в Господа. Всегда считал, что зло намного честнее добра, без полутонов и недоговорок. Зло есть зло. И в нем — истина. Как сегодня, я помню времена Чахтицкой пани, войну с турками, терпкость вина урожая 1583-го года и взгляд серо-зеленых глаз моего нареченного. Я был князем в Валахии, в то время как боярские конфликты стали набирать силу после Османского сюзеренитета, и произошло ужесточение режима. Турки полагались на Валахию и Молдавию, ведь те поставляли новые души в армию. Помнится, я ратовал за упразднение валашской армии, поскольку это приносило невероятное количество расходов, и за учреждение наемного войска. Сейчас это все кажется таким далеким. Мое правление было не на руку тем боярам, что хотели захватить власть на территории княжества, а потому они решили устроить переворот. И начали они с моей прислуги и двора. Вильгельма повесили в ночь на Мэрцишор, праздник весны и первоцветов. Сегодня тринадцатое сентября тысяча восемьсот девяносто пятого года. Прошло уже больше трехсот лет, хотя время казалось бесконечным. Триста лет в темноте, пыли и ночи. La nuit jusquʼà la fin de temps. Не вспомнится мне, увы, имя писателя, что облек эту мысль в слова. В одну ночь ко мне пришло осознание, что, покуда моя жизнь иссякает, но в слабом сердце все еще теплится надежда, стоит покинуть стены полуразрушенного замка и посмотреть на то, как изменился мир. Моя кожа истончилась, как пергамент, приобрела оттенок известняка и запах пыли. Написав письмо одному из толковых людей в Бухаресте, я получил адрес учреждения, что занималось продажей недвижимости в Лондоне. Туманный Альбион как ни одно другое место подходил для того, чтобы прочувствовать новый мир. Чего только стоила одна индустриализация. У меня было достаточно времени, чтобы выучить не менее десятка языков, и английский, безусловно входил в их число. Через несколько дней я ожидал гостя из Великобритании: молодого консультанта, что являлся родственником одного из именитых чиновников, который сможет помочь мне оформить бумаги в наилучшем виде, ведь он, как сказал тот самый ранее упомянутый «толковый человек» из Бухареста, «подающий надежды юноша». Будем надеяться, что он не разочарует меня. По правде говоря, я был утомлен постоянным ожиданием чего-то смутного и неясного, потому решил встретить гостя сам. Чрезвычайная удача — туманная и облачная пелена. Добравшись за недолгий срок до Бистрицы и узнав у хозяйки постоялого двора, что молодой человек, ожидавший дилижанс, уже устроился в своей комнате, я стал ждать. Он был закутан в пальто и шарф, уткнувшийся в книгу и совершенно заспанный. Люди, пожалуй, очаровательны в своей простоте. Дорога из Бистрицы в Буковину, безусловно, была не быстрой. Мой замок располагался глубоко в горах за Верецким перевалом, отчего долгая, утомительная дорога казалась бесконечной, а непрекращающийся ливень только способствовал подобному ощущению. Я любил сидеть в седле и скакать на лошади, но никак не управлять медленным дилижансом, что плелся по размытым горным дорогам, как черепаха. Впрочем, я слишком давно не был за пределами замковых стен, и это было даже несколько увлекательно. Волчий вой напоминал песнь, заунывную и древнюю, не балладу, но плач. Плач по ушедшим столетиям. Я не привык к философствованию, но из-за буквально векового одиночества и не такое приходит в голову. Волчья стая пыталась напасть на дилижанс, когда мы остановились на развилке нескольких дорог, поскольку ветер повалил дерево и пришлось вести лошадей по объездной, из-за чего мы прибыли в Буковину на несколько часов позже.«Ваша Светлость, Информирую вас, что погода ожидает желать лучшего. Горные дороги размыты и небезопасны. Мы прибыли в Буковину, и я не преминул возможностью остаться на постоялом дворе на несколько часов, чтобы согреться и подготовиться к продолжению своего путешествия. С уважением, Уильям Холт.»
Покуда я читал письмо, стоя под дождем рядом с дилижансом, ибо юноша отдал его мне, я заметил, что пергамент, в который превратилась моя кожа за долгое пренебрежение собственным здоровьем, стала впитывать влагу не хуже обыкновенной бумаги, на которой расплывались чернила. Я следил за ним, едва ли не постоянно, без особого интереса, но ровно до того момента, как увидел его лицо. Глаза. Глаза, словно бы два хризопраза, прозрачные и чистые, светлые, будто бы наполненные предутренним светом. Я всегда сравнивал его глаза с полудрагоценными камнями, хотя они были ценнее любого искусного детища ювелира. Я любил их. Я возгневил богов. Я принял проклятие. Я возжелал именно этого момента. И мести за юношу с глазами цвета хризопраза. Помнится, мне привезли красивейший осколок польского кварца. Этот камень до сих пор лежит в шкатулке в моей спальне. Впрочем, это уже не имеет значения. Я был спокоен, молчалив, и лишь смотрел на него несколько дольше, чем положено, отчего вежливое выражение на его лице сменилось подозрительностью и легкой отчужденностью. Я был измучен ожиданием этого момента. Я всегда знал, что ожидание будет вознаграждено, но, когда именно — вот был главный вопрос. Я ждал покорно, долго, бесконечно. Я не почувствовал ни облегчения, ни радости, ни надежды. Я почувствовал отдохновение. Это был совершенно иной человек с родными глазами, лицом и тембром голоса; человек, у которого не было ни узнавания, ни реминисценций, но я понимал, что возжелал бы слишком многого, если бы ожидал чего-то подобного. Мне дали возможность. И я не имел права ее упустить. Но время еще не пришло. Утро вступило в свои права, как только мы достигли замковых ворот. Видневшиеся разрушенные башни, в былые времена крепкие, как скалы, даже на меня навевали тоску, но это место перестало быть домом, когда моя постель опустела, а сердце было выжжено, благодаря барону Морану. Восход солнца пришелся ровно на тот момент, когда дилижанс скрылся в тени замкового двора. Впервые за последние три века я увидел зарождающийся рассвет.