Любовь и Смерть

      Как удивительно видеть его здесь, в этих стенах, живым. Как долго я ждал тот день, когда Вильгельм наконец-то вернется ко мне. Конечно, Уильям и Вильгельм — разные люди, с различным прошлым и целями, но мой князь без княжества пообещал мне, что бы ни случилось, нас не разлучит даже смерть. Одним вечером он поведал мне о магическом ритуале, который позволяет заточить душу между мирами и направить ее на перерождение.       Я слушал его вполуха, но тот разговор запомнил хорошо. Он долго и с удовольствием рассказывал мне про камни и минералы, про их магические свойства, но я был не сведущ в подобных делах, к колдунам и ворожеям не обращался, а потому так до конца и не смог узнать, зачем же он так искал морион, горный хрусталь и обсидиан. Вильгельм скрывал от меня великую тайну, улыбался лукаво и целовал, стараясь отвадить меня от подобных размышлений. Похоронив его в склепе северного крыла, я надеялся оградить его от себя самого, ведь попасть туда непросто, а тело мое с годами и голодом стало совсем немощным, поскольку я бы дни и ночи напролет проводил рядом с его надгробием, ведь он был моим единственным возможным собеседником и компаньоном в этой проклятой вечности.       Я часто вспоминал о том, как мы беседовали с ним, сидя по вечерам у огня, а в его глазах отражалось пламя, и в такие моменты мне начинало казаться, что он порождение Дьявола или же дракон, что скрывает свою силу под людской личиной. Он был совершенно необычным человеком. Но все-таки именно человеком он и был, чтобы там ни говорили. Сильным, смелым и хитрым, умнее всех в княжестве, не терпящий глупцов и подлецов. Он был моим лучшим советником. В современности таких людей называли «серыми кардиналами».       Вильгельм действовал разумно, расчетливо, не вмешивая личные отношения в свои суждения, всегда видел наперед и читал людей, как отрытые книги, видел их буквально насквозь и мог предугадать исход событий, хотя, я не уверен, что и здесь он не колдовал.       Говорят, что настоящая — а кто судит, что настоящее, а что нет? — любовь длится всю жизнь. Но что делать, если любовь длится вечность, когда не любить нельзя? В такие моменты я завидовал обычным людям. У них есть огромное преимущество перед такими, как я: они смертные. У них есть столь бесценный дар — смерть. Мера жизни. Эта самая жизнь не только круговорот счастья и радости, безоблачных, солнечных дней, разделенной любви и безмятежности. Все, что оставалось у меня — это воспоминания о Хованском, воспоминания, от которых к горлу подступает ком и щемит сердце. Это была не жизнь. Это была ночь до скончания времен.       Уильям меня подозревал. Подозревал столь явно, что я буквально читал сие по его лицу. Это вызывало у меня некий восторг, какой бывает у человека, когда он захватывает внимание того, кто ему небезразличен. Он осматривал комнаты, куда я запрещал ему ходить, таскал книги из библиотеки и думал, что я этого не замечаю. Он был просто очарователен. Юн, любопытен и дерзок. Его наглость приводила меня в восхищение. Уильям занимал все мои мысли. С ним было приятно беседовать, поскольку он проявлял недюжинный интерес ко всему необычному и неясному. Я знал, по крайней мере видел, что он достаточно скептически относится к оккультным учениям, эзотерическим, мистическим знаниям, поскольку был человеком логического склада, ставящим под сомнение всё, что видел, но пребывая здесь, в стране, где все буквально пропитано колдовством, где детям рассказывают не сказки, а страшные легенды, что впору назвать былинами, он стал приобщаться к чему-то столь темному, столь чуждому ему, и я не мог не отметить это как нечто новое и уникальное. Мне думалось, что оставалось недолго до того дня, когда он наконец-то узнает все. Но будет ли он готов к этому — вот вопрос.       Я не питал ложных надежд о том, что Уильям поймет и примет жуткую правду, в которую человек со здравым сознанием откажется верить, как только услышит. Я верил и в то, что какое-то предзнаменование, сила, живущая в нем от Вильгельма, что привела его сюда (ведь не каждый вдруг соберется ехать в далекую неизвестную страну, чтобы подписать какую-то бумажку, а Холт, как я знал, еще и не имел юридического образования, а потому только случай мог направить его в мою обитель). В конце-то концов, у Вильгельма была причина проклясть меня и сделать стригоем! Его повесили, не меня, но проклят остался я, и я отказываюсь верить в то, что Хованский поступил так не по разумению, а в отчаянии. Я помню его взгляд, и в нем не было ни капли безнадежности.       Но я допустил ошибку. Голос голода в голове терзал меня дни и ночи, тело ослабевало еще пуще, а потому я решил сделать то, к чему не прибегал никогда в течение всей своей бессмертной жизни. Я решился на убийство. Но не на простое убийство, ради утоления вездесущей жажды, а на принесение в жертву новорожденного дитя, чья кровь наполнила бы мои вены, вернула бы моему лицу румяный цвет, что заставило бы мое тело вновь преисполниться силы, и бездна бы наконец-то отвела от меня свой поглощающий взгляд. Облачившись по старой моде в одежду, что нашлась в одном из сундуков, к которым не прикасался многие десятилетия, ведь я практически не покидал замка, в то, что пригодилось для перевоплощения в возницу, я направился в деревню. До Верецкого перевала я добрался достаточно быстро, где, заплатив старому вороватому цыгану, нанял повозку до поселения, столь малого, что едва ли то можно было найти на географической карте.       Погода не щадила никого и ничего. Снег замел дороги так, что лошадь, грузно шагавшая, проваливалась в него по колено. За облачной пеленой не проглядывали лучи солнца, что было мне на руку. Впрочем, казалось, что солнце вовсе покинуло эти земли, уступив метели и вьюге. Зима и правда пришла слишком рано. Не помню ни одного подобного сентября. Покуда мы продвигались все дальше от замка вглубь леса, все чаще встречались кровавые следы на снегу — волки раздирали заплутавших из-за непогоды охотников, лисиц и собственных сородичей. В этом году звери оголодавшие, разъяренные, едва ли не бешеные. Они воют ночами, громко и протяжно, и если когда-то мне хотелось вторить им от тоски, то сейчас я был куда в менее меланхолическом настроении.       Мы добрались до поселения, сонного и тихого. Цыган попытался выторговать у меня еще денег, но я договорился, что он получит двойную сумму, если вновь довезет меня до перевала, когда я сделаю свое дело. Порою пьянство — это большая удача, особенно, когда возможный свидетель твоего злодейства не заинтересован ничем, окромя горлышка своей бутылки с бражкой. Я покинул его, убедившись, что меня сопровождает лишь тишина и взор раскинувшейся передо мною бездны, и ступил в чужой мир, окутанный молчаливым спокойствием сна. Молоденькая пастушка, что родила не бог весть от кого, мирно спала в своей постели, пока ее ребенок предавался грезам — хотя бывают ли они у детей? — в люльке, накрытый ситцевым одеялком. У меня не было собственных детей, и я никогда их не хотел, но, конечно, задумывался. Я не чувствовал сожаления, не чувствовал вины за содеянное. Это было не в моей природе. Впиваться в теплую свежую плоть, испивая кровь, что будто бы сама лилась в горло, держа в руках дрожащее маленькое тельце было губительно приятно. Буквально теряя разум, я обескровил его, иссушил и оставил в перелеске, на ужин обезумевшим волкам. Я и сам был подобен им в те мгновения, покуда ко мне не вернулось ясное сознание. Мне хотелось еще.       Разбудив возницу, я бросил ему монеты и приказал двигаться обратно. Мое дело было закончено. Ни пастушки, ни ее сына больше не было среди живых. Впервые за долгое время успокоился ветер. Ощущая, как мое тело наполняется жаром от выпитой крови, как перестает стучать на подкорке безумная мысль, я почувствовал удовлетворение. Кожа, что была пергаментом, стала наполняться влагой, становиться упругой и полнокровной. Меня переполняла возрождающаяся энергия. Я наконец-то ощущал себя хоть чуточку живым. Вернувшись в замок на исходе второго дня, желая провести вечер за разговором с Уильямом, который, безусловно, заметил бы разительные перемены в моем облике (ведь человек не может помолодеть на тридцать лет за сутки), я постарался найти это любопытствующее создание как в библиотеке, так и в спальне, но я обнаружил Уильяма спустя час в северном крыле замка. Он был страшно напуган и почти окончательно обескровлен. Мои безумные нареченные, колдуньи, которых я обратил в ночь на первое мая в тысяча семьсот третьем году, в Вальпургиеву ночь, когда юные ведьмы устроили шабаш, а я был голоден и истощен бесконечным одиночеством, мучили Уильяма. Я был в ярости. Я запретил ему приближаться к северному крылу, и что же сталось с глупцом! Его рьяное любопытство и совершенная беспечность сыграли с ним злую шутку. Их покои походили на логово развратных суккубов, что не просто утоляли свою жажду крови, но хотели потешить древнюю плоть. Не-мертвые ведьмы обязательно поплатятся за то, что совершили, что смели прикоснуться к моему князю без княжества. Когда я пришел забрать его, готовый растерзать глупых ненасытных стригоев, он был в сознании. И это не могло оказаться его дурным сном. Это была единственно верная истина — он был в вампирском логове и его только что пытались выпить до дна.