Любовь и Смерть

21 декабря 2017 г. Мы любили друг друга. Вечность.

      Прошло сто двадцать два года, и мы решили написать всю эту историю о нас, начав от самых истоков и закончив именно тем днем, в который все стало на свои места. Когда-то люди действительно писали дневники, теперь же они стали вести электронные, и мы, почувствовав острую необходимость в том, чтобы сохранить историю наших жизней между любовью и смертью, «слились в экстазе» с эпистолярным жанром. Мы не вели дневников и записей в те давние годы, но чувства и ощущения все еще так остры, так явны, словно бы каждое событие произошло с нами только вчера.       Уловить бег времени для живого человека — та еще сложность, что уж говорить про двух бессмертных вампиров, верно? Конечно, я уверен, что вы не могли не догадаться, что Джонатан обратил меня и сделал подобным себе, ведь в ином случае я бы попросту скончался, в лучшем случае, в почтенном возрасте. Это случилось 6-го января 1900 года, когда мне исполнилось двадцать восемь лет. Джонатан свято уверял меня, что стоило подождать и не спешить, поскольку к тому моменту еще не пришло время, чтобы проститься с дневным бодрствованием, пищей и привычным образом жизни в целом. Только спустя время я понял, как он был прав. К тому моменту, как мне исполнилось двадцать восемь, я успел начать и закончить много важных дел, связанных с работой и достатком, так и помириться с братом — хотя отношения у нас были натянутыми до самой его кончины.       Адам умер за несколько лет до моего обращения. Джонатан предлагал ему «вечную жизнь», но он отказался. Его мотивы были мне ясны и понятны, но прежде, чем уйти, Адам взял с него обещание. И Джон пообещал, что чтобы ни случилось, он всегда будет рядом, что не оставит меня на произвол судьбы. Об этом разговоре я узнал многим позже. Как бы то ни было, потерю брата без него я бы не пережил. Нет, конечно, пережил бы — в каком-нибудь опиумном притоне или под кокаином. Не помню, чтобы когда-нибудь я так убивался.       Адам ушел из жизни, но мне еще иногда кажется, что его дух приглядывает за мной. В любом случае, он слишком долго тосковал по Грегори Алистеру, живя не свою жизнь. Чувство долга, не отпускающее его никогда, было и смыслом, и бесконечной пыткой. Долг перед страной, передо мной. Череда, безумие, вереница тревог. У него не выдержало сердце. Какими бы ни были сложными отношения между нами из-за удушающей меня опеки Адама, я любил его. Только не говорил ему. Никогда.       Мое обращение было одним из самых неприятных событий за всю жизнь. Ночь была ужасной. Отвратительной. Так или иначе, мне пришлось умереть, чтобы разделить с Джонатаном вечность. Умирать было больно. Как и оживать не-мертвым. Учиться пить человеческую кровь, охотиться, постигать все прелести подобного существования было тяжело. Я освоился только через несколько лет. Джонатан был бесконечно терпелив и внимателен, посвящая мне все свое время, пока я пытался прийти в себя в новом воплощении. Не хотелось бы особенно заострять на этом внимание, ведь все до кошмарного логично, и бессмысленно тратить время на описания.       Возможно, мне стоило бы сказать пару слов о том, как все-таки закончилось то расследование: убийства горничной из Ламбета и всех последующих преступлений. Убийца был пойман в Лондоне во время покушения на посла Российской Империи. Им оказался слуга и по совместительству любовник австро-венгерского влиятельного чиновника, чью фамилию я даже не удосужился запомнить, который всеми силами старался не допустить становления «Антанты», создаваемой в противовес «Тройственному союзу». Скандала избежать не удалось, но не это заботило Адама в первую очередь. Он взялся за улаживание дела о подвале действующей католической церкви в Ист-Энде, где произошло массовое убийство. Единственным, кому удалось спастись, был Себастьян Уиттейкер, который не явился на место проведения ритуала и сбежал впоследствии с Кохаку Наэда, чьим именем было Акио, юношей японского происхождения из китайского дома. Больше я о нем не слышал ни слова. Возможно, он прожил достойную жизнь. Впрочем, речь шла не о них. Адам потратил много сил и времени, чтобы прикрыть дело с грифом секретности и не допустить просачивания информации в газеты. Все было обставлено, как массовое самоубийство «зараженных пандемией оккультизма» британцев. Он сделал все, чтобы ни мое имя, ни имя Джонатана не всплыло в той истории. Брату было очень тяжело и сложно привыкнуть к тому факту, что Джон не был человеком — он обдумывал это много месяцев, но все-таки смог это принять.       Кстати, говоря об итогах, Джонатан все-таки выучил французский язык. У него ушло несколько лет и множество вечеров со мной, заканчивающихся всегда французским вином и потрясающими занятиями любовью. Курить папиросы, стоя на балконе после, взирая на ночные огни Парижа, было потрясающе. Мы жили на Монмартре, и я был жив — фигурально, и в моей крови плескалась страсть. В вазах стояли розовые пионы. Теперь же Париж стал тем местом, где мне всегда вспоминалось прошлое. Наш первый танец. Наш первый поцелуй. Мы прожили там больше десяти лет. Мы гуляли ночами по улицам, слушали музыку и танцевали, вкушали изысканные блюда и дышали полной грудью. Мы видели, как менялся мир. Небо полнилось самолетами, — дома компьютерами, улицы — машинами. Стараясь не тосковать по прошлым временам, мы жили дальше. Жить, будучи мертвым, будучи вечным, очень занятно. Ты свободен от всего, кроме голода. Он не покидал нас никогда, особенно меня, но время и желание научили меня с этим жить. Все еще в моей голове всплывают образы памяти: лица родных людей, давно покоившихся в могилах; старые виды городов, в которых мне довелось побывать. Это было больно. Адам всегда говорил, что неравнодушие — это не преимущество. Я часто впадал в состояние тоски, но Джонатану удавалось развеять ее, вдохнуть в меня новые переживания и чувства.       Проживая новые события и знакомясь с новыми людьми, я никогда не забывал тех, кого уже не было, тех, кто когда-то был мне дорог. Мы приехали в Лондон несколько дней назад, вернувшись из долгого путешествия, продлившегося восемнадцать лет. Мы не сидели на месте, все время ища впечатлений, а потому успели пожить во многих странах, но все дороги всегда вели в Лондон.       Первую Мировую Войну, как и Вторую, мы переждали в Швейцарии, покуда мир потрясал круговорот трагедий. Кстати, я помню даже заголовки газет того времени. Что уж говорить, я помню листовки о крушении «Титаника». В 1912-м году мы все еще жили в Англии. Помню, и Джон усмехнулся, когда я озвучил нашу беседу в парке о полетах на Луну. И, безусловно, в тот день мы чувствовали себя так, словно бы преодолели какой-то невидимый, но бесконечно важный рубеж.       К слову, мне пришлось получить очередное образование — я стал вновь дипломированным химиком. Я никогда не прекращал учиться. Наука развивалась столь стремительно, что я просто не мог позволить себе не поспевать за ней. Джонатан так же занимался многим, но вопреки собственной сказке о врачебной деятельности, придуманной еще в конце XIX века, он занялся постановкой музыкальных драматических произведений. «Фауст» в Опера Гарнье впечатлил его настолько, что ему захотелось опробовать себя в подобной роли. Когда одна из его постановок была премьерована на сцене Национальной Академии Музыки, Джон сделал мне предложение. В угоду современности, ведь нам всегда приходилось находиться в поле зрения большого количества людей, буквально на виду у всего мира, благодаря новым технологиям, мы стали супругами. Впрочем, это никак не повлияло ни на наши чувства, ни на совместную вечную жизнь. Правда, признаюсь, это было приятно. В тот вечер мы вновь целовались на ступенях Опера Гарнье.       И вот мы все-таки вернулись в Лондон. На Глочестер-плейс, где вновь был отстроен дом, в котором располагалась квартира под родным номером. Пожар уничтожил не все, а потому здание существовало, если не в первозданном виде, то в измененном. Но это было именно то самое место, которое имело для нас чрезвычайное значение. План здания был похожим, но иным, однако, как и при моей жизни, там находился чудом уцелевший во время пожара камин, около которого стояли два кресла, напоминавшие те, в которых мы с Джоном проводили часы за беседами, когда он пил виски, а я — чай. Коснувшись пальцами гладких выступов камина, я ощутил такую волну воспоминаний, ностальгических переживаний, что не смог сдержаться. Все было иным, но все напоминало о прошлом. Джонатан улыбнулся, подошел ко мне и, взяв мое лицо в ладони, поцеловал. Он для меня — нерушимый оплот поддержки и заботы, воплощение всей моей любви. И я счастлив.       Впереди нас ждала череда непроторенных дорог, иных происшествий, явлений и случаев. Мы вернулись домой, в прошлую квартиру, едва узнаваемую — лишь в деталях, чтобы встретить будущую ночь, и не одну. Без прошлого не было будущего, и мы это понимали. Мы возвращались к истокам. Однажды, путешествуя по Европе, мы посетили Румынию. Замок Иона был разграблен, полуразрушен, в нем едва угадывались очертания величественного строения шестнадцатого века. Куртя-де-Арджеш изменился до неузнаваемости, а потому мы ощущали себя так, словно очутились в совершенно ином месте. И я не могу сказать, что нам было легко принимать то, что мир менялся, а мы — нет. Мы были утешением друг друга, опорой и силой, и встретили новый миллениум полными жизни, будучи не-мертвыми.       То, чем мы являлись, противилось свету, тянулось ко мраку и упивалось кровью. Мы были убийцами. Мы были безумцами. Любовь же чиста и прекрасна, в отличие от безрассудной влюбленности и горячечного влечения. Первые несколько лет мы были страстными любовниками, несколько десятков лет мы были возлюбленными, и целую вечность мы являемся частью неделимого целого. Любовь была всем, ради чего стоило рождаться, умирать и воскресать. Любовь была смыслом, верой и самоцелью.       И будет.       И время над ней не властно.