Огонь по ту сторону реки

Песок Татуина обжигал ступни сквозь кожаную подошву легких сапог, и потому Оби-Ван шагал все быстрее и быстрее, переходил от дома к дому, входил без стука и уходил, не прощаясь. Никто не признавал серебряного кувшина, гнутого и оплавленного, закопченного с одной стороны и потускневшего с другой. Люди не смотрели на кувшин, не разглядывали искусный резной узор, лишь опаляли голодными и жадными взглядами кожаную суму на поясе Оби-Вана, полную золота, потом смотрели тревожно в небо и отводили глаза. Люди не осмеливались лгать ему. Даже если на кону стояла мера золотом, которой в этих краях хватит, чтобы сделаться богачом до конца жизни. Жизнь тут, правда, была довольно короткой. Зайдя в очередную хижину, сложенную из белого песчаника, Оби-Ван понял, что его поиски закончены — юноша перед ним не взглянул на кошель, но не отводил светлых глаз от кувшина, и на лицо его наползла тень. — Как... — начал он было, но потом оглядел Оби-Вана с головы до ног и кивнул сам себе: — Ясно... Они... — Они не мучались, — ответил Оби-Ван и тяжело выдохнул жар Татуина в прохладный воздух хижины. Он надеялся, что сухой и пустынный воздух очистит его горло, но паленый запах горелого все еще щекотал ноздри. — Все произошло быстро. Юноша отвернулся, закусив губу, сжав кулаки, и Оби-Ван окинул его цепким взглядом. Молодой, едва ли старше его принцессы, светловолосый, ясноглазый — судьба его здесь в одиночку была уже решена, и едва ли золото сможет сделать ее слаще. В конце концов, именно из-за денег ему в итоге и перережут глотку, если не придумают чего похуже. — Как их звали? — спросил наконец Оби-Ван, и юноша глухо ответил: — Оуэн и Беру. — Я велю жрецам молиться за их души, — пообещал Оби-Ван. — Семь дней будут петь об Оуэне и Беру, а на восьмой найдут они покой в тени водных садов и... — Это едва ли, — выплюнул юноша и скривился, как от боли. — У нас нет богов, и никто... Здесь только песок, а если и есть по ту сторону водные сады, то никто их и не видел, а значит, они не более реальны, чем... Оби-Ван ожидал встретить смирение и скорбь — смирение рождалось в людях при одном только взгляде на плащ белого шелка с черным обсидиановым драконом, скреплявшим его, на чапы из толстой, закопченной кожи, надетые поверх штанов из тонкого льна, при осознании того, кто он такой и кому он служит. Скорбь же усмирялась золотом так успешно, что Оби-Ван находил в этом толику горечи... однако то, что пристало лордам, не всегда было по карману беднякам. Такова была жизнь, но Оби-Ван стремился дать что-то взамен утраты, а жизнь обычно не делала и этой малости. Он помедлил, потом положил кувшин на узкий, грубо сколоченный стол и снял с пояса тяжелый кошель. Взвесил на ладони и протянул юноше. Тот лишь помотал головой. — Это не восполнит утраты, — произнес Оби-Ван, — но послужит хорошим подспорьем. — Обмен неравный, — возразил ему юноша. — Да и к чему вам это? Успокоить совесть? Лучше бы вы мучались... Он взглянул на кошель украдкой, и Оби-Ван увидел в его лице тень сомнения, промелькнувшую так быстро, что иной бы и не заметил — но Оби-Ван жил на свете долго и умел читать лица. Особенно такие юные и открытые, лишенные уловок и хитростей, что приходят с годами. Но затем взгляд юноши упал на кувшин, и лицо его вновь помрачнело. — Уходите, — наконец произнес он и покачнулся. — Вы принесли черные вести. Оби-Ван не стал спорить, лишь опустил кошель на стол, развернулся и вышел. Тонкую подошву снова начал припекать песок, горячий воздух полился в легкие, на лбу выступил пот. Оби-Ван вздохнул и зашагал к покатым песчаным холмам. Горизонт плавился, расплывался от волн сухого жара, и в этом зыбком мареве белое солнце двоилось, будто зрение изменяло Оби-Вану. С каждым годом подобные визиты давались ему все тяжелее. Через несколько шагов он услышал шорох песка позади и обернулся. Юноша бежал к нему, и его светлые легкие волосы горели пламенем в закатном солнце. Кошель с золотом он не взял. — Вы же... Сюда... — начал он было, рвано дыша, потом запнулся и задрал голову, разглядывая бледно-розовое, как нутро ракушки, небо. — Да, — кивнул Оби-Ван и впервые за день легко улыбнулся. — Я сюда прилетел. — Хочу взглянуть, — прищурился юноша. — Никогда их не видел. Оби-Ван снова кивнул, потом закрыл глаза и мысленно потянулся к рокочущим темным узам, кровной связи, что цепко оплела его тело и разум, как ядовитый плющ оплетал древние стены Белого замка. Узы отозвались молниеносно, тяжелым грозовым раскатом, и Оби-Ван вздрогнул, как вздрагивал уже без малого сорок лет. Темная точка возникла на горизонте, раздваиваясь и множась, потом поднялась выше песчаного жара и собралась в одну, стала шириться, приближаться, и Оби-Ван усмехнулся, покосившись на юношу, который застыл на месте, затих — только горящие глаза следили за нарастающей крылатой тенью. — Огромный... — прошептал он, но Оби-Ван не уловил в голосе привычного страха. — Это не... — начал он было, но его тут же перебили: — Не самец... это самка. Оби-Ван впился взглядом в молодое лицо, но не сказал ни слова, лишь потянулся навстречу узам, осторожно и тихо — чтоб не спугнуть. И оно было там — легкое и смутное присутствие кого-то третьего, — невесомое, будто облако зашло краем на солнце, будто к неподвижной нагретой воде примешался прохладный ключ. Оби-Ван чувствовал свое сердце, слушал свое дыхание — такт в такт с узами, словно он был младенцем в материнской утробе, неразрывно связанный с кем-то извне; третий в этом тесном и узком кругу казался лишним, виделся чужаком. Так говорило ему сердце. Разум же ликовал — спустя годы, спустя десятилетия, что осели на волосах седым пеплом, Оби-Вану повезло найти второго всадника, посчастливилось узнать его, не упустить. И он был молод. Достаточно молод, чтобы служить королеве, когда настанет час Оби-Вану взглянуть на красоты водных садов. Широкие крылья обдали их волной раскаленного воздуха, создав вокруг небольшой кратер, и дракон Оби-Вана спустился к ним, пригнул шипастую голову, повернулся боком, оставив на белом песке глубокие осыпающиеся борозды. Тяжелое веко раскрылось, и Оби-Вана обожгло золотом, ярким и чистым на фоне угольно-черной кожи. Немигающий взгляд переместился на спутника Оби-Вана, и застыл, бросая отблески света на юное лицо. Узы дрогнули паутиной на ветру. Он свой, подумал Оби-Ван, не зная, принадлежит это убеждение ему или дракону. И тогда он обернулся к юноше и сказал: — Меня зовут Оби-Ван Кеноби, и я предлагаю единожды — летим со мной в Альдераан. Конечно, если он не согласится, Оби-Ван вернется — снова и снова, пока не склонит юношу к нужному решению, но нехитрая уловка сработала — тот подошел, медленно, будто двигался во сне или под водой, положил смуглую ладонь на драконий горячий бок, молча провел рукой и кивнул. Молодость всегда нетерпелива. — Как твое имя? — спросил Оби-Ван, оседлав мощную драконью шею, и двинулся ближе к крыльям, чтобы дать юноше место. Протянул ему ладонь и усадил вперед себя. — Люк, — ответил он, и тут же пригнулся, вжался в черную чешую, когда одним сильным, размашистым движением кожистые крылья подняли их в воздух. Никто из них не вспомнил о золоте, оставленном в белой округлой хижине.