Антон лежал в холодной комнате, дверь балкона которой была открыта настежь. По его телу проводила ледяной рукой весенняя ночь, но укрываться одеялом он не хотел. Ему хотелось хотя бы сейчас не пытаться скрыться от проблем. Поэтому, парень просто продолжал мерзнуть. Он что только не делал для того, чтобы уснуть — все бестолку. В его голове зудели мысли, от которых хотелось избавиться, расчесать голову до крови, лишь бы они перестали мучать. Но он и не шелохнулся. Пока в его голове не щелкнуло.
Он не помнил как именно его тело поднялось с кровати, но он медленно брел на кухню, вспомнив о пачке сигарет, что лежали на подоконнике. По всей квартире гулял сквозняк, отчего Шастун часто шмыгал носом, потирая переносицу длинными пальцами. Его слух улавливал тихий храп друга, чья дверь была слегка приоткрыта. Антон шел так тихо, как давно не ходил, потому что абсолютно точно не хотел потревожить сон Матвиенко. Миновав коридор, парень облегченно вздохнул, направляясь к слегка заляпанному стеклу. Он присел на край подоконника, нащупав на нем пачку и вытащив сигарету, и тихо матерился, ведь зажигалку-то он забыл в комнате.
— Блять! — в который раз, шепотом выплюнул Шастун, проверяя по сотому кругу карманы своих шорт.
Безуспешно.
Что ж, путь ниндзя был проделан зря, и, теперь придется возвращаться в комнату, брать зажигалку и также незаметно прокрадываться на кухню. И он пошел в коридор, где источников какого-то света было не так много, чтобы увидеть угол комода. Антону было не столько больно, сколько страшно от неожиданности и факта того, что он сейчас вскрикнул «Сука!» на всю квартиру, где в 5 метрах от него спал Сережа. На это он решил добавить в полный голос еще и «блять», чего уж мелочиться. Убедившись в том, что армянин не проснулся, Антон быстрым шагом дошел до своей комнаты, потирая длинными пальцами теперь уже левый бок, которым он ударился. Схватив зажигалку, он долетел до кухни и, облегченно вдохнув, сел на подоконник. Опять. Только теперь он смог закурить, рассматривая знакомый вид из окна. Все было так тихо, умиротворенно. Пока где-то в квартире не послышались шаги, издаваемые босыми ногами, которые, судя по звуку, направлялись в сторону парня. А потом в двери на кухню образовался низкий силуэт Матвиенко.
— Вот так вот ты отдыхаешь после дороги? Малышка, во-первых, почему такой дубак, а во-вторых, ты чо не спишь? — Сережа потер глаза, облокачиваясь на дверной косяк, — А, точно, из-за этого пидораса, зря я тебя так резко этим нагрузил. Как-будто не знал, что ты будешь об этом так думать…
— Забавно, что ты называешь своего друга пидорасом, когда перед тобой сидит тот, с кем он спал, — ухмыльнулся парень, кидая взгляд на Матвиенко.
— Удивительно, что он впринципе позвал меня, — резко кинул Сережа, подходя к подоконнику и садясь в угол, который был напротив Шастуна, — ну, знаешь, мы с ним сейчас не особо общаемся. Да что сейчас, вообще все то время, когда тебя не было в Питере. Он поменялся, стал каким-то… другим? Мы так, чисто на уровне переписки раз в месяц общаемся. А тут приехал ты, и по иронии судьбы он зовет меня на свою сранную выставку. Но я тебя-то с собой потащу, если ты согласишься, — Антон отвел глаза от сонного мужчины, который смотрел на то, как парень курил. Антон не любил, когда кто-то смотрел, как он курит, но сейчас ему не хотелось что-то говорить по этому поводу, — если не согласишься, то я не знаю зачем мне туда ехать. Там будет и Окс, и Леша, и Стас, как я уже, вроде, говорил. Видеть эту адовою смесь в одном месте без какой-то поддержки своей стороны — равносильно самоубийству.
— Я поеду, — выдохнул вместе с сигаретным дымом Антон, возвращая свой взгляд на армянина, который округлил свои темные глаза, которые сверкали в темноте и свете уличных огней, — только с тебя план, как ты меня туда протащишь.
— Ты сейчас серьезно согласился? — продолжая округлять глаза, переспросил Сережа, — ты, блять, правда готов туда заявиться?
— Как ты думаешь, я не соскучился по нему? Пиздец как. Я жил эти три года, зарывая все воспоминания о нем куда-то очень глубоко, где никогда бы не нашел. Но они прорастали цветами с шипами, которые рвали меня изнутри. И сейчас, когда у меня есть шанс увидеть его, посмотреть в его ледяные глаза хотя бы секунду, увидеть то, чем или кем он дышит сейчас — лучшее лекарство от этих рваных ран. Кузнецова заставила нас с ним разойтись, но она же и помогла мне понять, что я могу по-настоящему любить и ценить что-то, ведь ты помнишь то, какие мы были раньше. Я ее не виню в чем-то, наоборот, благодарю. Испытание временем, все такое…
— Так, малышка, беру свои слова обратно — ты пиздецки поменялся. Я даже не могу представить то, что ты вообще прошел за эти года, — Сережа опустил глаза, переводя взгляд на окно, — да и вряд ли смогу.
— Кто еще чью жизнь не сможет представить. Как-будто тебе проще живется… Честно говоря, выглядишь ты не очень. Давно тебя таким не видел. Так что не знаю кому пришлось больше пережить всего за эти три года… — Антон не ожидал от себя такого, — блять, прости.
Но Матвиенко не отвечал. В его взгляде читалось отчаяние и безысходность. Мужчина прижал длинные волосы, спадающие на лицо, ближе к макушке, положив локти на прижатые к груди колени. Теперь во всем его теле это так отчетливо читалось: «Он не знает».
Не знает сможет ли вновь взглянуть в голубые глаза, полные сожаления и нежности. Не знает насколько будет тяжело видеть, как эта нежность адресована другим, синим, полным любви и счастья в ответ. Как будет замечать теплые касания рук, поглаживания по животу, дабы способ дотронуться до нового человека, который будет гордо носить фамилию Сурковых уже через каких-то там 5 с лишним месяца. Сережа не знал, какого будет увидеть Стаса, который пытается до него достучаться все эти три года. И даже понятия не имеет, что стучится в пустой дом. Матвиенко не знает, сможет ли посмотреть на друга, которого оставил одного когда-то, не смог поддержать просто потому, что сам нуждается в помощи. Что редко писал ему даже простые «привет» и «как ты?», не говоря уже о том, что не смог протянуть руку в самый трудный момент для него, когда от него ушел любимый человек. И сейчас ему предстоит увидеть то, чего этот самый друг добился без него, без его участия. Сам. А он просто придет и выдавит похвалу и улыбку, потому что все это стало для него таким чужим.
Сережа был одним из самых успешных владельцев ресторана, и параллельно шеф-поваром, работающим в нем, в Петербурге, но все меняется и люди способны как подняться, так и опуститься. Сейчас этот ресторан имеет определенный успех, но людей, желающих работать в нем, все меньше и меньше. Он был прав, что главным украшением, даже нет, так нельзя, она не украшение, самым главным в его ресторане было наличие солнечной девчонки Окс, которая радовала всех и каждого. Особенно Сережу. Он буквально светился и летел на работу с утра, и не хотя уходил с нее, когда та была одной из его официанток. Если бы он мог, то повысил бы ее хоть до самой высокой должности, но не мог из-за ее образования и собственного нежелания получать чью-то работу. А потом в их жизни появился Леша, который по большей части занимал все свободное и не очень время Оксаны. В какой-то момент Сережа перестал наблюдать картину того, как та светится, переписываясь с парнем, или обслуживая его каждый день. Этот момент был когда она подала документы на увольнение, объясняя это тем, что перейдет в другой ресторан, по соседству. Вот тогда Сережина жизнь дала трещину.
В тот же момент Антона судьба связала с Ирой, одной из работниц ресторана с влиятельным отцом, который мог бы закрыть Сережину «забегаловку», если бы его дочурка была чем-то недовольна. Но она была более, чем рада, ведь к ее шефу переодически заходили двое мужчин, на которых она положила свои карие глазки. Деньги ломают судьбы.
Сережа сидел напротив курящего Шастуна. Они молчали, потому что понимали, что не могут произнести и слова. Не сейчас. На Антона медленно начало наплывать осознание того, что сейчас он сидит не на своем подоконнике и не слышит каких-то женских голосов, смеха, которые ему приходилось слышать в Москве. Он расположился на одном из лучших мест мира и Питера, рассматривая чужой, но такой до боли родной город, где ты не должен бежать вприпрыжку, чтобы считать себя живым. Ты можешь просто чувствовать, творить, дышать. Ты — жив. И он понимал, что вот-вот встретит человека, которого оставил совсем одного, поверхностно и непонятно объяснив причину такой тяжелой разлуки. Он не понимал что может его ждать, ведь за три года могло все, что угодно случиться. И не нужно исключать нового любимого человека. И сейчас он снова здесь, на их любимом подоконнике, только видит перед собой такого же сломанного мужчину, как и он сам.
— Ты ведь его еще любишь, да? — тихо выдавил Сережа.
— Я и не переставал его любить, — также тихо ответил Антон, — никогда.
И вновь они замолчали. Скрылись за тысячу замков от внешнего мира, позволяя своему разуму гулять лишь по изученной территории, не выходя за ее пределы. Не делясь сокровенным с окружающим, в надежде, что это спасет от гибели и поломки самого ценного. Как-будто они не знали, что сердца их уже все в трещинах и кровавых ранах, которые никто не спешит перевязывать и обрабатывать, или, если все-таки пытается добраться до еле живого алого сгустка, то его тут же отбрасывают, не давая помочь. Ведь это не те люди. Не они должны спасать.
Глупый Шастун. Глупый Матвиенко. Разве есть
те и
не те, что могут помочь? Так и захлебнетесь в собственной крови.
— Что для тебя означает это слово — «любить?» — вдруг спросил Антон, сидящего напротив мужичка, который пытался согреться, потирая ладошками свои плечи.
— Что? — неожиданно искренне засмеялся он. Вокруг его чайных глаз появились морщинки, которые заметил Шастун, — Любовь? Малышка, тебя на откровения потянуло в 3 часа ночи или что? Мало того, что разбудил меня, так еще и о таких темах хочешь со мной говорить.
— Серый, ну правда, — растянул в улыбке парень, — я никогда твою версию не слышал. Слышал то, что такое любовь для Стаса, Димы, Паши, даже для Оксаны, но мимолетно, а для тебя — никогда.
— Так, дай мне подумать тогда, — Сережа нахмурил брови, пытаясь что-то придумать, вспомнить, в то время, как Антон потянулся за новой сигаретой. Спустя, примерно, минуту, мужчина вдруг заговорил, — для меня любовь — это ямочки на ее щеках, когда она смеется из-за моей, казалось бы, неудачной шутки, как она улыбается. Ее светящиеся голубые глаза, когда она рассказывает историю, которая произошла только вчера с ней и ее подругами. Никогда никому не говорил, но я люблю запах цветущей вишни, на которую у меня аллергия, запах специй. Люблю тот факт, что мне больно из-за Оксаны, ведь это как напоминание о том, что я — живой. Я могу любить, смеяться, плакать, орать и материться. И всем по сути-то должно быть похуй на какого-то Сережку Матвиенко, повара петербургского ресторана, чье сердце разбила официантка, которая ушла из его заведения к другому мужчине, в его ресторан. Ироничная хуйня, но ведь это так. Люблю то, что могу заниматься тем, чем дышу в городе, где хочет дышать. И это спасает меня от мыслей о ней, ее будущем ребенке и муже. Это то, что напоминает мне о том, что я не пустое место, мое хобби превратилось в прибыльную работу и я достиг этого сам. Я люблю видеть вас
с ним счастливыми, то, какими вы были раньше. То, как были готовы нарушать все правила ради друг друга, как смеялись в унисон, как травили шутки, сидя на этом подоконнике, пока я готовил вам ужин, чтобы мы попялились в телек, наполняя наши животы на ночь. Черт, а ведь я сижу на его месте сейчас, прости… — и он замолчал. Он опустил свой взгляд, не зная, что ожидать от Антона.
— Серег, если ты сейчас еще раз извинишься за что-то такое, то я тебя стукну, понял? — неожиданно для мужчины, парень вдруг зазвенел хохотом, но в его глазах не было видно радости. Матвиенко лишь помог ему раскопать те воспоминания, от которых глаза слезились. Но Антон не подал виду, лишь затянулся, и продолжил, выдыхая дым, — знаешь, так странно: если бы мы тогда не познакомились, я бы и сейчас бы, скорей всего, был бы убежден, что ты черствый, взрывной человек. Я ведь раньше так и жил — строил в своей голове какие-то предположения и, в итоге, для меня это становилось реальностью, а на самом-то деле — все не так. Я бы и не подумал, что в тебе столько трепета к одному человеку, и этот трепет, нежность, любовь… да, любовь, тебя так выматывают. У тебя большое сердце, но какой в этом смысл, если на нем и живого места не осталось?
— Блять, малышка… — солнце начинало плыть по небу, заливая небо красными оттенками, что находило отражение в лице мужчины.
— Нет, правда. Ты никогда не думал отпустить ее, дать спокойно вздыхать и ей и себе? Ты же себя изведешь мыслями. В мире больше семи миллиардов людей, а ты никого нового в свою жизнь не впускаешь из-за одной девушки. Я не хочу сейчас тебя чему-то научить, потому что я не лучше, и ты знаешь это. Просто, мне трудно смотреть на то, как ты чуть ли себя наизнанку не выворачиваешь напрасно. Сколько людей тебе хотят помочь, а ты даже им шанс не даешь. Я без понятия, чем я заслужил такое доверие с твоей стороны, и я безумно рад тому, что ты можешь мне рассказать о том, что выворачивает, но помимо меня есть люди, которые на самом деле прекрасные, а ты их отталкиваешь от себя. Пожалуйста, впусти в свою жизнь хотя бы кого-то. Потом станет легче, лучше. Тем более, мы поедем на выставку — это как повод для изменений, — Антон не смотрел на мужчину. Он столько наговорил, что ему было просто-напросто стыдно взглянуть ему в глаза. Парень услышал лишь тяжеленный вздох в ответ на все, что было произнесено.
— Давай поедем на выставку, заключив договор? — тихо начал мужчина, но Шастун так и не поднял взгляд, слегка кивнув головой, — Я дам шанс Шеминову, все решу с Оксаной, а ты, в свою очередь, разберешься со своей проблемой длительностью в три года?
Антон догадывался, что договор будет на этом строиться. Даже больше — он надеялся на такой расклад. Но представлять что-то в голове и слышать это в живую — совершенно разные вещи, помнишь, Шастун? Его разум будто разделился надвое, где одна часть буквально кричало «ДА!», а другая тихо тряслась в самом темном углу помещения.
— Хорошо, — все же ответил он, — а потом подведем итоги этого всего. Если меня, конечно, вообще пустят на эту выставку, — неожиданно улыбнулся парень.
— Пусть только попробуют не впустить…
Они продолжали болтать, рассказывая о том, какие у них есть представления о предстоящих днях, рисуя в воображении друг друга яркие картинки, которые, скорей всего, там и останутся. Антон больше не зажигал сигареты. Что-то останавливало его руку по пути к зажигалке, отчего он просто поддавался организму. Впитывал в себя слова, которые говорил его собеседник. Холодная ночь медленно плыла к концу, когда Шастун почувствовал на своих веках тяжесть от пережитого. Длинные ресницы перестали хлопать, а их обладатель засопел, скрючившись на подоконнике напротив сидящего с ногами Сережи.
***
— Малышка, — мужчина слегка дотронулся до ледяной руки Антона, — малышка… — вновь повторил он шепотом, — просыпайся, нам нужно решить дело одно… малышка… — он повторял, пока сонные глаза не открылись, — как можно было в такой дубак уснуть на подоконнике? — улыбнулся Матвиенко, — собирайся, сгоняем в магазин за одеждой, чтобы ты на выставку пришел в нормальном виде.
— Что? — переспросил сонный парень, потирая слипшиеся глаза, — какая еще одежда?
— Какой же ты дурачина… — послышался хлопок ладошкой по лбу, смешанный со смехом, — ты собрался в толстовке на такое мероприятие идти? Тогда тебя точно не пустят.
— Я что, уснул? — он был как-будто в своем мире, не тут, не на подоконнике питерской квартиры, — на долго?
— Блять, — выплюнул Матвиенко, — сейчас 9 часов утра. Нам нужно пораньше все сделать, чтобы не было народу, завтра выставка, а ты в ауте каком-то, соберись, а, — его улыбка куда-то сползла, — я правда хочу, чтобы все прошло хорошо.
— Я пойду в футболке, которую привез, — бробурчал себе под нос он. Его лицо было таким спокойным, таким умиротворенным. Будто все хорошо.
— Ты бьешь все рекорды. Даже я не заявлюсь туда в футболке, ты чего? Поехали купим рубашку хотя бы, — Сережа отошел от подоконника. Он пошел туда, где ему максимально комфортно — у плиты. Последующее время он от нее не отходил, потому что варганил завтрак для высоченного парня, который досыпал «последние 5 минуточек», чтобы его не хватил голодный обморок, — анорексичка, если ты не встанешь до того, как еда будет готова, то пеняй на себя. Я предупредил.
— Я поеду туда в футболке и точка, — сквозь сон повторил Шастун, еле выговаривая буквы. Его разум был еще где-то далеко, ведь слова Матвиенко до него дошли только спустя минуту.
— Ладно, разберемся с этим моментом, — посмеялся армянин, потирая носовую перегородку.
Антон еще долго не собирался вставать, его воображение рисовало теплые для парня картинке, где все было хорошо. Даже нет — отлично.
« — Мы уедем в Париж. Когда-нибудь… когда я смогу открыть галерею, держа твою руку, увешанную кольцами, — мужчина улыбался, его глаза блестели, — в которой будут картины, посвященные тебе. Когда мои руки будут пахнуть маслом, а глаза устанут от цветов. Когда ты сможешь обрести слушателей за пределами моей квартиры, что будут подпевать тебе. Мы уедем отсюда. Обещаю…»
Антону казалось, что кто-то дотрагивается до его спины, нежно целует в плечи, заставляя тело ослабевать от наслаждение, а ноги подкашиваться. Но это — всего-лишь сон, воображение. А сам парень не стоит где-то, а сидит на подоконнике с ногами, посапывая в сложенные колени.
— Малышка, ты чего? — уже резкий и громкий голос мужчины проредил туманный воздух, — Эй, просыпайся! Это всего-лишь сон.
Парень почувствовал толчки в плечи, а потом теплые и аккуратные объятия, которых никогда не ощущал от этого человека.
— Что происходит? — он так часто моргал, что почувствовал на тяжелых ресницах капельки воды, — Блять! Я что, плакал? — его рука приблизилась к лицу чтобы вытереть слезы. Его все еще сжимал Матвиенко, который, казалось, не дышал, — Сереж…?
— Это просто сон, малышка, он — нереальный.
— Нет, этот — реальный. Сереж, мне снился
он.
Его обещания, взгляд, касания. Как такое возможно, что я почувствовал его, блять? — на лице читалось лишь недоумение, которое смешивалось с тонкими соленными дорожками.
— Хочешь, расскажи. Так проще будет. Обычно становится, по крайней мере… — Сережа выпустил его из своих объятий, направляясь к плите, чтобы доготовить завтрак.
— Я. я не знаю. Мне снились мы, его лицо. То, как он обещал мне уехать в Париж как только он устроит выставку. Блять… — парень потер переносицу морщась от всего, что ощущал. Ему хотелось избавиться от всего, что он ощущал после снов
с ним. Сережа молчал, — вот так вот все в жизни может поменяться…
— Ну так выставка завтра, вы встретитесь…
— Нет. Он говорил, что хотел бы держать мою руку, когда толкал бы свою сранную речь о том, как рад всех видеть… все должно быть не так. Я не должен был уезжать тогда, тогда все осталось бы на своих местах. Как обычно все испортил.
— Малышка… Ты же понимаешь, что это — опыт. Огроменный, который ты мог бы упустить, — Сережа, казалось, что готовил для какого-то посетителя ресторана, потому что он проделал столько всего для одного завтрака, и сейчас продолжал, — И все, что ты переживаешь — нормально. Ты побывал на другом месте во всех смыслах. С новым человеком. Ты ведь был счастлив с ней, да? Если не думать о наличие тех пяти лет, когда ты жил в Питере. Она показала тебе другую жизнь, о которой ты до этого не мог знать. Она показала тебе новые земли, людей. Ты бы ведь так и просидел здесь, не вышел бы из зоны комфорта. Ведь вы буквально каждую секунду
с ним были вместе, дышать друг другу не давали. А тут ты вдохнул. Может тебе этого воздуха хватит на всю жизнь? Подумай об этом, надышись до завтра.
— Сереж, откуда в тебе это? — Антон слегка улыбнулся, пытаясь убрать последние следы от слез, — как люди меняются, пока тебя рядом три года нет…
— Ой, кто бы говорил, — Сережа вытащил из своей тарелки, которая уже была наполнена едой, горошинку и кинул ее в улыбающуюся длинную фигуру скрюченную на широком подоконнике, — кушать подано! Ты пидорас, а любовь меняет людей, приятного аппетита! — Шастун разорвался в смехе, потягиваясь, вставая с излюбленного места. Тихо плюхаясь на стул, он начал ныть, что «тело ломит и хвост болит», на что Сережа лишь фыркунл, наливая ему ароматный чай.
— Что сегодня делать будем? — пережевывая пищу, — есть планы?
— Блять, Шаст, ты такой придурок. Я тебя будил, сказал, что мы сгоняем в магазины, чтобы купить тебе одежды нормальной, а ты заладил про футболку какую-то. Так что, сегодня мы едем за рубашкой, понятно?
— Я поеду на эту сранную выставку в футболке, — расставляя паузы после каждого слова, проговорил улыбающийся парень, на щеке которого поблескивали остатки от капель, — это
его футболка, пусть вспомнит то, что так любил.
— А ты романтик! — заявил Сережа, кряхтя, отправляя вилку с едой в рот, — Ладно, твоя взяла, но тогда, сегодня мы куда-нибудь все-таки поедем. А то раскисать дома — не вариант.
Все всегда удивлялись: как у этих двоих так получается ладить? Они абсолютно разные — Сережа ненавидит выходить на улицу, а если и выйдет, то только до машины, а от нее до пункта назначения (например, до ресторана), но просто прогуляться — только под дулом пистолета; а Антон готов скитаться по улицам, даже без причины, ловить в легкие разные запахи, составляя коллекции, рассматривать прохожих (эту привычку он привил себе в Питере), наслаждаться атмосферой. Антон — это запах сигарет и металла, которым наполнена каждая клеточка его кожи, Матвиенко же пахнет свежими продуктами и клубникой. У него такая страсть чтоль, клубничная. Никто не знает давно ли, но все отлично понимают, что если они придут к нему домой и откроют холодильник, то всегда найдут коробочку свежих ягод. Обоих связывает то, что они — однолюбы. Как бы часто паренек не обжигался в жизни, как бы его не мотали, он понимает, что его жизнь уже давно зациклилась на одних ледяных глазах, в которых хотелось плавать, его руки скучали по щетинистому лицу, темным волосам. По голосу с хрипотцой, какой он больше ни у кого не слышал.
По нему.
Сережа же запутался еще в начале своего карьерного роста в клубке, обвивающего его полностью, не давая распутаться. И каждый раз, когда он видел Оксану рядом с кем-то, с Лешей, эти нити сжимали его, оставляя красные следы на коже, кровоточащие, болезненные. И как бы он не искал замены, не пытался сбежать из этого кокона — все бесполезно.
В с ё б е с п о л е з н о
Рядом с Антоном, мужчине хотелось гулять. Хотелось наполнять и свои легкие воздухом петербуржских улиц. Ему хотелось ж и т ь, ведь он видел такого же потрепанного судьбой человека, который рядом. Он вот тут, сидит напротив тебя, ест твою еду, страдает от всего где-то в глубине души, смеется над твоими шутками, потому что он — ж и в о й. Сережа вынашивал план завтрашнего дня. Все так быстро, что мозг не успевал фокусироваться на чем-то одном. Для него было важным то, как все пройдет. Как все отреагируют на возвращение Шаста и отреагируют ли вообще. Ему хотелось, нет, он нуждался в том, чтобы у Антона все наконец нормализовалось, чтобы судьба вернула этого потерянного светлого котенка с зелеными глазами, наполненными чувствами и мыслями, в добрые руки.
<i>«— Мы не заведем кота, ангел. Нет, конечно, можем, но если тебе будет нормально меня хоронить из-за удушья от аллергии. И вообще… зачем нам кот, если есть ты? Можешь иногда мяукать и мурчать, я пойму, — он звонко смеялся, целуя парня в лоб, обхватывая его обиженное лицо за щеки, — не обижайся, ты же знаешь, я всегда за твои идеи, просто тут уже я не в силах.»
— Поехали в твой ресторан? — щеки Антона порозовели, а на вилку накололась пища, — Вдруг ты его уже успел переделать полностью, а я даже не знаю об этом. Тем более, сегодня рабочий день, а ты кормишь не голодных клиентов, а меня.
Солнце выглянуло из-за ночных туч, тиская за щеки сидящих на кухне парней. Сережа встретил предложение Шаста серьезным вопросительным взглядом, который, казалось, кричал: «ты, блять, нормальный, малышка?», но не отказался. Антон лишь улыбался, видя это наигранное удивленное и одновременно сердитое лицо.
— Ну так что? — переспросил он.
Удивительная черта Шастуна — он не может долго быть подавленным, не скрывая этого. Его грусть сложно увидеть, ведь этот человек — солнце, которого так часто всем не хватает. Как бы больно ему не было, он, возможно, покажет только вершину айсберга. И то, всего на несколько минуточек, чтобы можно было увидеть контраст этого человека. Все остальное время он просто прячет все в себе, держа на своем лице широкую улыбку довольного зеленоглазого кота. Пока весь лес внутри горит. Пока волки задыхаются от пожарища.
— Блять, да, — Сережа потер переносицу, слегка приподняв уголки губ, — если тебе не понравятся изменения — прикончу и не пожалею! — их смех заполнил пространство. Антон поднял руки, показывая свою слабость, щурясь от лучиков света, — давай ешь, а не смейся, а то еще подавишься, я тебя спасти, такую шпалу, не смогу, — его лицо покрылось морщинками.
— Ты же говорил, что сам меня убьешь, что за приколы, Серый? Зачем тогда спасать? — не унимаясь интересовался Шаст. И знаете что? Он и правда закашлялся, забил себе по спине длинной рукой, продолжая смеяться.
— Пиздец, а не человек, — Сережа закатил глаза, тяжело вздыхая, чем еще больше рассмешил двухметрового ребенка напротив. Трудно было сказать, что этот закашлявшийся человек буквально минут 5 назад плакал во сне. Что даже тогда, когда его разум должен отдыхать, он заставил его страдать, — так, ладно… — мужчина встал со стула, чтобы помочь другу, дабы тот не умер, — я, блять, тебя предупреждал, а ты… — стуча по спине, бурчал он. Когда Антон был спасен, Сережа вновь сел на свой стул, замечая, как Шастун опять разрывается в смехе, — пиздец. Доедай давай, анорексичка. Поедем по важным делам.
— Ладно, поедем.
