***
Когда парень выходил из сапсана, он обратил внимание на то, как тепло и необычайно солнечно в этот день поздней весны. В окнах отражались лучи, от чего Антон щурился, дабы не ослепнуть. Его встречал низкий мужчина, на чьей голове красовался хвостик. И, опять-таки, на удивление, он улыбался во все тридцать два, что не могло не радовать, ведь не такой встречи ожидал Шастун. В его голове представлялось, как мужчина припомнил все, что было несколько лет назад в этом городе, но все было… мирно и приятно. — Не, ну я говорил, что эта малышка еще вернется в нашу северную столицу! — мужчина шел с объятиями, а вокруг его глаз виднелись морщинки от улыбки. — Серый, ты не поменялся, все такой же… с хвостиком, — Шастуну пришлось немного наклониться, чтобы армянину не пришлось обнимать его, вставая на мысочки. На его лице промелькнула искренняя улыбка, — спасибо, что помогаешь. — Ты же знаешь, что мне похуй на этого деда, пусть игнорирует твое существование сколько хочет, я так себя вести не собираюсь, — Сережа взял футляр с укулеле у Шастуна, повесив его к себе на плечо, — Можешь жить у меня столько, сколько нужно. В машине все расскажу, что у нас как. — Все еще огромное спасибо, Серый, очень выручаешь, — Антон поправил рюкзак, направляясь к выходу. Внутри Шастуна было так тепло, так спокойно, а ведь все должно быть наоборот. И он не понимал: то ли от города так тепло, то ли от тех самых воспоминаний, которых он так боялся, пытался избегать. Все будто вернулось на круги своя, хотя это парень просто вернулся в ту самую северную столицу, которую он так нежно любил, что даже Москва проиграет в этом состязании. А может это просто ассоциации людей с городами? Выйдя на улицу, Антон почувствовал то, как становится тяжело дышать. Он впервые был в таком теплом, солнечном Питере в мае. До этого конец весны в этом городе заставлял его надевать на себя многослойную одежду. Да что весна, мужчина, из-за которого он вновь оказался здесь… Глупый Шастун, отчего ты считаешь, что он тебя ждет? … Когда парень восстановил дыхание, смог вдохнуть полной грудью, впитать в себя этот ласковый воздух. Здесь дышится по-другому. И живется. — Сядешь впереди, или как обычно…? — Сережа закидывал вещи Антона в багажник, бросая аккуратный взгляд, чтобы увидеть какая реакция на его слова последует от парня. — Впереди, я не маленький, — Шастун лишь натянуто улыбнулся. Видя эту машину перед собой, вспоминая поездки всей их старой компанией куда-нибудь, орущую музыку на всю, скорость, улыбки, в нем все начало медленно сжиматься. Эта машина — была проводником в его лучшие годы жизни, а теперь, спустя столько времени разлуки с этим городом и людьми, живущими в нем, он вернулся. Кто знает, может эта машина вновь вернет его в лучшее время? Антон сел на переднее место, ощущая знакомый запах. Когда он начал вслушиваться, прокручивать у себя в памяти все ароматы, то понял. Это его запах. Тот, который оставил парень три года назад, пытаясь забыть. Но сейчас он вновь дышал им. Лаванда. Прованс. Он. — Хорошо, поехали, — Матвиенко натянул на себя круглые очки, протягивая Шастуну тоже круглые, но уже его, — Ты забыл их у меня лет сто назад, возвращаю, — на лице армянина засияла улыбка. — А я их обыскался… — Антон рассмотрел очки, вглядываясь в отражение, которое почему-то стало ему противно. Ну да, сбитый со всех орбит режим, давно попрощавшийся с парнем аппетит давали о себе знать в виде синих кругов под глазами и настолько четких скул, которых обычно у него не было. — Да, малышка, и кто из нас не меняется совсем? — заводя машину, начал смеяться Сережа. Антону не хватало этого смеха, этого человека, который остается оптимистом даже тогда, когда казалось бы, что это конец. Даже если он упадет на самое дно, он всплывет, видя перед собой слегка блистающий свет, который пробивается сквозь темную соленую воду. И вытащит остальных, нырнет так, что будет доставать ногами до песка, но поможет поверить в спасение. Поможет поверить в себя. И это оправдывало ту радость, которую почувствовал Шастун, когда приехал на этот вокзал. Парень даже боялся спрашивать о том, что происходит в жизни у Сережи, потому что даже в его блестящих от счастья глазах виднелась тяжелая грусть, усталость. Он не хотел задевать незажившую рану. — Помнишь Суркова? — Матвиенко кинул взгляд на парня, приподнимая бровь, что было видно даже за солнцезащитными очками, — Нас еще с ним Окс знакомила. Он так резко это спросил. Буквально секунду назад он светился, заливая пространство звонким смехом, а тут неожиданно задает вопросы об Оксане. Антон не ожидал такого вопроса. Он не ожидал такого разговора впринципе. Ему стало неловко. И тяжело. — Да, что такое? Только не говори… — глаза Шастуна округлились от удивления, а сам он глядел на Сережу. — Они женятся. Столько лет уже вместе, как-никак. Она от него ребенка ждет, второй месяц, — армянин грустно ухмыльнулся, — забавно так получается. Столько лет любишь человека, а кто-то в один миг приходит и забирает его себе. И теперь у них еще и будет ребенок. А я просто должен продолжать общение в роли лучшего друга и советчика, просто наблюдая со стороны. Антон не знал что ему ответить, поэтому после тяжелого вздоха последовала такая же тяжелая и сожалеющая тишина. Такая же, какая была, когда Сережа узнал о расставании Шастуна и его. — Будем честны, я безнадежен в этой ситуации. Что я могу сделать еще? Она живет отличной счастливой жизнью, а я страдаю из-за этого. Ну разве не край глупости? Я радоваться за нее должен. А не могу. Что-то не дает, не отпускает. Еще этот Стас… — Сережа сделал глубокий вдох, — главное, что ты вернулся. Я знал, что ты будешь здесь когда-нибудь. Я еще пообещал себе, что как только ты сможешь меня выслушать, то все тебе расскажу. Все-все. И что ты не будешь перебивать как некоторые, а как обычно выслушаешь молча, и мы не будем обмусоливать эту тему. Блять, Тох, тебя в Питере так не хватало. Я думал, что наедине с Окс, Лешей, и этим дедом сдохну. — Серег… — начал было Антон, но его прервали. — Да правда, Шаст. Как бы ты себя не корил за то, что произошло между вами, какими бы друзьями мы с ним не были, я понимаю тебя. Тебе было трудно. Тебе и сейчас трудно, ты думаешь, я не вижу? Да ты как-будто взорвешься сейчас, — Сережа не отрывал взгляда от дороги, отчего Антону оставалось смотреть лишь на профиль армянина каким-то сожалеющим взглядом, — уехал с ней, рвано рассказав причину, а в глазах было столько страха и боли, ты бы знал. И он наверняка это заметил, если ты ему ничего не говорил по этому поводу, я более, чем уверен. Он все замечает, он же художник. В горле Антона пересохло, и каким-то образом образовался ком, который не давал дышать. Парень отвел взгляд от Сережи, начав смотреть на свои кроссовки, но сквозь них. В голове начали промелькивать воспоминания в городе этих самых воспоминаний. Он не мог поднять голову, чтобы даже взглянуть на Сережу или просто в окно. — Блять, Тох, извини, — Матвиенко сказал это так тихо, как мог, замечая состояние Антона, — я все испортил. Было так хорошо и радостно, а я опять надавил на больное… — Ничего, — голос парня дрожал, создавая вибрацию, а сам он так и сидел, опустив голову, — ты не виноват. Нужно же было тебе кому-то выговориться. Ты не виноват, — вновь повторил он на несколько тонов тише. И в машине воцарилось молчание, которое казалось медленной пыткой. Такой же, какую он испытывал, сидя в ней, три года назад. Только тогда за окном шел дождь, ритмично стуча по лобовому стеклу. А сейчас светит солнце. Весеннее яркое солнце, которое заставляет людей щуриться. Твои волки когда-нибудь давали о себе знать? Когда-нибудь скулили от боли, виляли хвостиком от радости, выли от одиночества или рычали от злости? Нет? А Шастуну они показали себя. И с тех пор не уходят, воют. И ведь их не интересует ночь или день на улице, холодно или жарко, главное то, как у тебя внутри. А внутри Антона темнота. Они ехали в полной тишине до знакомого дома, в котором находилась квартира Сережи. Холостяцкая квартира с сейфом, в котором он держит свое сердце. До лучшего времени. Для лучшего человека. Закрытое на сто замков в ящичке, сделанном из самых прочных материалов. Глупый Сережка.***
— Проходи, чувствуй себя… короче ты как дома будь, — Сережа смог выдавить улыбку, которая уже казалась искренней, такой же, как и на вокзале, — щас сумки кину в твою комнату, пока осматривайся, вспоминай, так сказать, — Шастун согласно кивнул, растягивая улыбку, на которую он услышал смешок от мужчины. Антон стянул кроссовки, оглядываясь по сторонам. Здесь почти ничего не поменялось с того момента, как он был тут в последний раз. Только в помещении было тихо-тихо, не было громкой музыки, смеха, запаха дешевых сигарет и алкоголя. Было пусто, грустно и холодно. Как-будто никто сюда уже не заваливался на ночь, чтобы рассказывать истории в нетрезвом виде, целоваться на балконе, танцевать под до жути забавные, но такие родные песни. Все куда-то пропало… Не в Москву ли?.. Когда Шастун помыл руки, потому что: «А вдруг я трогал на вокзале что-то, что заставило бы меня вывернуться наружу?», то пошел гулять по комнатам, рассматривая все. Из-за того, что все было также, как и раньше, ему стало как-то тепло, и одновременно холодно внутри. С одной стороны, забавно, что Сережа ничего не меняет, то ли пытаясь сохранить те времена, то ли от лени, а с другой стороны… становится грустно, ведь он буквально стал заложником самого себя и своих воспоминаний, если причина в этом. Направляясь в свою комнату, Антон увидел в соседней мужчину. Он просто сидел на кровати, копаясь в телефоне. В уличной одежде, не передаваясь. Как же он смог допустить такого, находясь рядом с этим страдающим человеком? Как он не замечает за всеми этими улыбками такой боли? Сережа явно хорошо скрывает эмоции ото всех. Кроме Антона. Он знал его так хорошо, что мог доверить ему свои эмоции. И Антона это удивляло, ведь они не так уж и долго знакомы, по сравнению с остальными друзьями мужчины. Но были моменты, когда только они помогали друг другу. И сейчас, когда все, казалось бы, может наладиться, он видит Матвиенко, который уходит все глубже и глубже в себя, и он не знает как спасти его. Ведь это не он должен делать. Уже не он. Поэтому, все, что смог парень — это просто пройти мимо, обдумывая правильность поступка. Единственным успокоением было то, что если бы Сережа хотел, он бы рассказал. Так его выпытывать бесполезно. Возможно, поэтому армянин так и доверял Шастуну, ведь тот никогда не был навязчив в своих расспросах. На фотографиях, что висели на стене в комнате у парня, были изображены счастливые люди. Их улыбки сияли или от счастья, или от вспышки, а сами они находились на разных локациях на каждой фотокарточке. Вот они в баре, а вот на фоне раздвигающегося моста, на какой-то ярмарке или в машине. Везде Шастун видел себя. И правда, как не заметить такого высокого, выделяющегося из всех парня? Внутри Антона вновь завыли волки. Он вспоминал все эти моменты, которые начали выворачивать его душу. В этих моментах и есть его душа.***
Горячий чай обжигал горло парня. На улице пахло цветущими деревьями, отчего в носу Антона приятно щекотало. С балкона Сережиной квартиры открывался прекрасный вид. Солнце уже начало плыть за горизонт, распространяя по небу розово-бордовые переливы. Люди снизу неспешно передвигались по улице, слышались звуки песен, которые Шастун не знал, но они ему нравились. Такие спокойные мелодии. Парень на какой-то миг (длиной в час) забыл про то, за чем, а точнее — кем, и от чего он приехал сюда. Ему нравилось сидеть на этом балконе, отпивая маленькими глоточками горячий чай, рассматривая все вокруг. Сережа ушел в магазин уже пол часа как, говоря, что: «Дома пожрать нечего, голодать не хочется». И он справлялся со своим состоянием апатии, по крайней мере, делал вид. Но когда делаешь вид, можешь потихоньку исцеляться, вживаясь в роль радостного человека. И Шастун хотел в это верить. Нет, он верил в это. Он верил, что у Сережи все будет хорошо. Всегда верил, и сейчас продолжит. Антон остался один. Обычное и привычное состояние для него. Он уже спокойно остается наедине с собой, в такие моменты помещение всегда наполнялось сигаретным дымом и тихим брынчанием на укулеле или игрой на фортепиано. Его не пугает быть одному. Одиночество — вот оно пугает до чертиков. Так, что волки начинают звереть, рвать, метать. Его часто оставляли один на один с этим страхом, отчего он начинал сходить с ума, загоняться в себе. И только присутствие хотя бы кого-то, кто делал его даже на капельку счастливым, нужным кому-то, могло привести его в порядок. Он любил чувствовать, потому что ему этого не хватало. Он всегда был сентиментальным, пока не познакомился с тем, кто поменял его. Или заставил считать его, что он больше не сентиментален, хотя на самом деле еще как. Шастун был самым чувствительным в этом городе, но скрывал это за стеной из высоких деревьев, среди которых гулял вой волков, отражаясь о стволы елей и сосен. И сейчас ничего не поменялось. Ты не поменялась, малышка.***
— Ну что, анорексичка, я принес нам еды и мы не умрем с голоду, — Сережа улыбался, он буквально сиял, демонстрирующее поднимая пакеты с кушаньями вверх, — сейчас наварганю что-нибудь, а то ты не ел наверняка ничего. — Это то, чего мне так не хватало в Москве все эти три года! — щурясь ответил парень, присаживаясь на широкий подоконник с открытым почти до конца окном. — Во-первых, тебя Кузнецова там вообще не кормила? — в ответ последовала ухмылка, а Сережа начал разбирать сумки, — Во-вторых, — мужчина отвлекся на овощи, которые были слегка помяты, — так и знал, сука, что помну, — тихо пробурчал он, а потом продолжил мысль после того, как хлопнул себе по лбу свободной ладошкой, — во-вторых, ты что только по моей еде скучал? Ты ж явно не попировать приехал. — А что там третье? — Антон растянул улыбку, доставая сигареты из карманов. — А-а-а-а, я все понял. Не, малышка, я знал, что ты гурман, который был в заложниках вначале у этого Молевича, а потом у Икринки, но чтобы так! Я польщен, — Матвиенко бегал по кухне, раскладывая по местам продукты, — ну, а, в-третьих, твоя привычка сидеть на подоконнике до сих пор с тобой. Антон не мог видеть лица Сережи, но он услышал короткий смешок, который произвел мужчина. Буквально мимолетный. И внутри него все волки начали радостно вилять хвостиками. — Такие привычки не искоренить, — Шастун засмеялся, закуривая сигарету. Его смех, такой звонкий и чистый, что Сережа подхватил его. Они скучали по компании друг друга. В их жизни столько всего происходило, но даже после такой долгой разлуки, они ценили их дружбу. Даже нет, братство. Потому что слишком много общих секретов хранилось. Таких, о которых больше ни одна душа не знала. И это только укрепляло их связь. И Антон до жути ценил такие моменты, когда он мог просто сидеть и болтать с ним, покуривая сигарету в окно с видом на Питер, пока Матвиенко кошеварил, параллельно рассказывая истории, которые успели произойти в его жизни… или про Оксану. Про их солнечную подругу, ту, которая будоражит сознание Сережи уже столько лет. И сейчас он полностью понял, что ее выбор пал не в его пользу. И он скрывал всю свою боль, грусть и тягость за этим искренним смехом, который просто лился из него. Ты спасаешь чужие души, но не смог сберечь свою. — Малышка, что хочешь больше: пасту или отбивную? — Сережа облокотился на кухонную тумбочку, смотря на Шастуна. — Конечно пасту, спрашиваешь… — лицо парня покрылось морщинками, когда тот начал улыбаться. И все казалось таким правильным в тот момент. Антону представлялось, как вот-вот придет его мужчина, освещая собой помещение. Как он будет стоять в дверях, опираясь на косяк, как будет закрывать глаза, наслаждаясь ароматом еды, как сядет потом за стол, рассказывая о том, что было. Но такого не произошло бы. Не сегодня. Три-четыре года назад — возможно, но не сейчас. Раньше так происходило, когда Сережа зазывал всех к себе на ночевку, чтобы развеяться, отдохнуть. Но время прошло, а все они повзрослели. Наверно. И сейчас Шастун курил в два раза чаще, а улыбался (до приезда в Питер) в два, а то и в три раза меньше. Все внутри него поменялось, кроме того трепетного отношения к каждому воспоминанию из этого города, да и к самому городу. Он чувствовал себя здесь свободным, вдыхать полной грудью, когда до этого не мог нормально и просто вздохнуть. А курить ему особо-то и не хотелось, хоть он и знал, что Сережа не против. Да, внутри что-то поскуливало, но ему в последнее время пришлось учиться не обращать на это должного внимания. Он старался насладиться кампанией друга, узнать у него что-то новое, помочь.Помоги мне, Антон.
***
Сережа шинковал ингредиенты для пасты, параллельно рассказывая о своих «инвалидах» с работы, которые по его мнению, откровенно говоря, хуево обслуживают посетителей и руки у них не из того места растут, но приходится их терпеть и обучать, ведь все через это проходили и опыт приходит с практикой. Да и вообще, мужчина достаточно лоялен к людям, что всегда удивляло Антона, ведь это так трудно — совмещать в себе взрывной характер и самые простые добродушность и открытость. — Понимаешь, да? Она не могла просто нормально записать его заказ, в итоге чего, нам пришлось блюдо два раза переделывать. А когда я сказал ей о том, что уволю ее за дубляж такого поведения, то она просто разрыдалась, давя мне на жалость. Я конечно все, понимаю, но если делаешь хуево и знаешь причину, и то, как исправить — то исправляй! — Сережа ухмыльнулся, кидая бекон в сковородку. — И что в итоге? Она добилась своего? — Антон потушил сигарету, кинув ее в пепельницу, которую они ловко смастерили с ним, когда тусовались тут. И да, это просто тарелка со сколом, ничего необычного. Но для Шастуна она была диковинкой, шедевром. — Все начали ее защищать, прикинь? — Матвиенко кинул быстрый взгляд на Антона, чтобы узнать что тот делает и поддерживать контакт, — Мне пришлось сказать, в этот раз ей повезло, и я не вычел из ее зарплаты всю ту сумму, которая накопилась за несколько месяцев ее работы, на что она продолжила лить слезы. Но ты же меня знаешь, я когда вижу как кто-то плачет, становлюсь слюнтяем, поэтому мне пришлось ее успокаивать. Короче ебонтяево, а не ресторан. Единственным отличным работником была Окс. Пока не ушла к этому Суркову… — улыбка куда-то испарилась, а сам мужчина приник. — Это его ресторан в нескольких улицах от твоего? — Шастун спросил это так тихо, что сам не ожидал такого от себя. — Да, его. И он успешен. Не хочу приплетать сюда Окс, но не удивлюсь, если все дело в ней. Потому что за ее улыбкой я приходил бы хоть каждый день в этот сранный ресторан, заказывал бы так много, как мог, лишь бы видеть ее улыбку подольше, диктуя список блюд, — Сережа слабо улыбнулся, взглянув на парня, его грустная улыбка нашла ответ в лице Антона. — Мы все проебали, — тихо проговорил Шастун, продолжая сохранять выражение лица. — Зато заметь, как грамотно! — ухмыльнулся мужчина, перемешивая ингредиенты в сковородке, — Не грусти, малышка, все у нас образуется, — он говорил это с грустью в голосе. Такой не просветной темной печалью. Но как можно говорить такие, казалось бы, мотивационные фразы, если ты тонешь? Надежда есть? — судьба та еще сука, но ведь и она может дать шанс подышать полной грудью, вдыхая жизнь? Антон не отвечал ему. Он просто сидел и смотрел на спину мужчины, представляя его пустой взгляд, который на самом деле не надеялся на спасение. Ему было трудно что-то выговорить, ведь все эти слова больно кололи иголочками где-то в сердце. Задевали каждую клеточку, каждую уже окаменевшую часть живой плоти. Он просто сидел и смотрел. Сережа готовил ему его любимое блюдо, которое Шастун нигде больше не ел после квартиры армянина, ведь за ее пределами, это — не то, не правильно. Матвиенко всегда звал к себе их три года назад, вкусно кормил, сиял. Тогда все было хорошо, хоть он и не был с Оксаной, потому что уже тогда она была знакома с Лешей. Но тогда была надежда. Не такая, как сейчас — легкорастворимая, как кофе по утрам в одной из квартир Питера, а самая настоящая, крепкая. Но все меняется, ведь «судьба та еще сука». Сейчас Шастуну было трудно уловить настоящее состояние Сережи, ведь раньше его смех звучал звонко, разливаясь по помещению, заставляя тебя невольно улыбаться, а его теплое «долбоеб» для всех провинившихся в чем-то отдавало какой-то семейной нежностью. А сейчас его смех раскрывает всю ту боль, которую он держит где-то там внутри. Время не лечит людей. Оно их ломает. Медленно и мучительно.***
Ярко-желтая кухня наполнилась ароматом приготовленной пасты. Сережа аккуратно выкладывал на тарелке узором ингредиенты, причем не чтобы впечатлить или удивить Шастуна, нет, а просто из-за привычек. Так-то Антон видел и пробовал уже все вариации карбонары от Матвиенко, даже кода тот еще не сделал ее «фирменным блюдом для малышки». Все, кого Сережа хотел бы по-настоящему впечатлить, являлись одним человеком, связь с которым была оборвана. Вдруг в его кармане чирикнул телефон. Он неспешно полез за ним, а после, казалось, то минут 5 читал, хотя прошла всего одна. Он делал это так внимательно, его брови сложились в домик, а сам он заметно напрягся. — Ну что там? — пересев за стеклянный стол, где уже стояла тарелка с его блюдом, поинтересовался Антон. — Так, малышка, ты же меня знаешь — я скрывать или что-то умалчивать не умею. Так вот, — он тяжело посмотрел на Шаста, — у твоего этого выставка намечается послезавтра. Он зовет, говорит, что будут все. На сколько по шкале от одного до десяти ты готов поехать? — Честно? На минус сто, но не знаю… — Антон замолчал, потирая переносицу, — наверно, я хотел бы его увидеть, — его голос начал срываться. — Подумай еще, ладно? День еще у тебя точно есть, так что, не торопись, — в ответ он увидел согласный кивок и попытку выдавить хоть какую-то эмоцию на лице, кроме грусти и шока, — забавно, как он может звать «всех», без тебя… Но Шастун этого не слышал. Все внутри переворачивалось туда-сюда, заставляя его напрягаться от боли и неприятных мурашек, что бегали по телу. Его разум будто закрыло пеленой, а самого Антона выкинули в туман, сквозь который даже собственных рук не видно было бы. Он вспомнил, по-настоящему вспомнил о той боли, которую так упорно старался забыть.«Все.»