Наследница рода Дагоба

Он не смотрит на меня, но я все равно всей кожей чувствую его взгляд. Испытующий, беспристрастный… — Ты пойдешь в зеркала, Эверитта. Я склоняю голову, не смея смотреть на оббитое многоцветной парчой кресло, в котором сидит тот, кого я должна называть отцом. Но все равно я вижу, как качается вино в бокале, удерживаемом мужской рукой. Черный перстень главы рода Дагоба поблескивает в свете камина, будто ворон смотрит, насмешливо и недобро: справишься ли? Справлюсь. Не могу не справиться. Волосы ноют, стянутые нянюшкой, — это еще одно правило, я должна называть ее так, — в жесткий пучок. Колется темно-вишневое шерстяное платье, слишком тяжелое и длинное, я совсем не привыкла к такому, но… Это игра, Эйвин. И ты должна хорошо играть свою роль. Низкий голос отца плывет по темной комнате: — Можешь идти, Эверитта, дочь моя. Я приседаю в реверансе, разворачиваюсь и выхожу за дубовую дверь. Портреты провожают меня взглядами. Я передергиваю плечами: мне кажется, они следят за мной. И будь я по-прежнему дома, у теплой деревенской печи, я сказала бы себе: не фантазируй, и попыталась бы забыть об этом… но я в особняке Дагоба. Здесь все не то, чем кажется. Я иду по полутемному коридору, освещенному лишь колдовскими свечами, и два моих отражения следуют за мной. Здесь повсюду зеркала: в коридорах, комнатах, ванных, бальном зале, на стенах и потолке и даже в полу. Первое время я едва сдерживала вскрик, вдруг увидев себя где-нибудь. Потом привыкла… пока не заметила, что отражения иные. У одних Эйвин из зеркал нет родинки возле правого уголка губ, другие носят шапку другого цвета, третьи улыбаются не так, как я. Четвертые светловолосы, пятые черноглазы… Но из всех отражений больше всего меня пугает одно. То, где вместо себя я вижу незнакомку. У нее мои волосы и мои глаза, она одета в то же платье и стягивает волосы в тот же пучок. Ее зовут Эверитта Дагоба. Она следит за мной холодным, немигающим взглядом, и никогда не улыбается. — Ты мертва, — говорю я ей. — Да, — отвечает она. — Теперь ты на моем месте. «Я не хотела этого! Не я решала!» — хочется сказать мне ей, но я всегда молчу. Потому что чутьем колдовского дара, которого у меня почти что и нет, я ощущаю: она завидует мне. Она мертва, а я жива. Она там, я здесь. Но это — зеркала, это — особняк Дагоба, и все здесь не то, чем кажется. Играя гаммы на фортепьяно, вышивая белые асфодели, читая запрещенные во всех остальных домах, кроме этого, книги, краем взгляда я ловлю ее силуэт в зеркалах старого дома. Отражаясь в окнах иных миров, она всегда молчит и стоит неподвижно. Лишь сквозь одно зеркало, — то, что в моей-ее комнате, — она может говорить со мной. — Чего ты хочешь? — спрашиваю я ее сегодня. Деревянный гребень мерно скользит по темным волосам, — моим и ее. Наши ночные рубашки белеют в полумраке комнат, настоящей и отраженной. Только в такие ночи, как эта, они почти сливаются в одну. Лицо Эверитты, освещенное огнем свечи, кажется слишком бледным. Она пожимает плечами и изящно подбирает ногу: — Чтобы ты позаботилась об отце и нянюшке. Я вежливо улыбаюсь. — Отец одобрил успехи в моем обучении и велел переходить к следующему этапу: погружению в зеркала, — замечаю я мимоходом. Руки Эверитты все так же мерно разбирают волосы, но в глазах промелькивают желтые отблески. По моей спине бегут мурашки: я знаю, что они не имеют никакого отношения к пламени свечи. — Я рада, что ты делаешь успехи, — говорит она. «Я рада, что мой отец помнит обо мне», — слышу я. Мне почти хочется пожалеть эту девушку-призрак, воспоминание, запертое в зеркалах. Но только почти. — Я надеялась, что ты поможешь мне… освоиться, — я обвожу рукой комнату, — чтобы я могла лучше позаботиться об отце и нянюшке. Эверитта прищуривается, и желтые отблески в ее глазах почти гаснут: — Ты хочешь пройти в наше зеркало? Я пожимаю плечами: — А почему бы и нет? — и улыбаюсь, тепло и нежно. — Ты же мне почти как сестра, Эва… — Ты мне тоже, — улыбается она, поглядывая на невидимую изнутри раму, на которой металлические цветочные узоры сплетаются с рунами мастеров зеркал. Открывать зеркала всегда легко: то, иное, заключенное в них, само стремится вырваться наружу. Когда я прохожу мимо новых зеркал в особняке Дагоба, я замечаю, как едва заметно подрагивают их стекла. Зеркало в моей комнате старое, но это ничего не меняет. Его поверхность запотевает по первому слову заклятья, произнесенного на два голоса. Вдвоем с Эвериттой мы чертим руны на стекле: она — изнутри, я — снаружи. Открыть зеркало легко, но сложнее вернуться, найти дорогу среди многих отражений иного, потустороннего мире. Я никогда не была в зазеркалье, но почему-то уверена: оно будет похоже на особняк Дагоба. В конце концов, они, — мы, — всегда были повелителями иллюзий, мастерами зеркал. Но еще труднее, чем вернуться из потустороннего мира, — это остаться после этого собой. Я думаю об этом, кладя ладони на холодное, запотевшее стекло и вглядываясь в темный силуэт передо мной. Тень ли это? Или фигура Эверитты, так жаждущей вернуться? Я думаю об этом, вдавливая ладони в податливое стекло, превращающееся в Грань миров. Я думаю об этом, проходя сквозь него и открывая глаза в мире теней и сумрака. Эверитта уже там, ждет меня, мое совершенное отражение. Мы обе знаем, что отсюда выйдет лишь одна из нас.