Он полюбит меня

О своей жизни в Королевской гавани после того, как королева Серсея разлучила их, Джейни рассказала мало и быстро. Оказалось, лорд Бейлиш спрятал ее в одном из своих домов в столице, опасаясь, как бы с ней, северянкой, не случилось чего-то дурного в то время, когда людей лорда Старка перебили, как предателей. Там она и жила под присмотром домоправительницы и пары служанок, пока лорд Петир не прислал за ней и не привез в Хайгарден. Куда больше, чем говорить, ей нравилось слушать, и она с любопытством расспрашивала Сансу о ее жизни в Просторе, с новым именем и новой семьей. За этими разговорами они частенько засиживались до самого волчьего часа: Уиллас по-прежнему предпочитал проводить ночи наедине со звездами. Они вспоминали Винтерфелл, свои мечты и глупые южные надежды, сира Лораса в плаще из живых цветов и Лорда-Молнию, так очаровавшего Джейни… — А лорд Уиллас... — спросила однажды подруга, — он добр с тобой? Особенный тон и взгляд ее спрашивали Сансу о другом. Как это было странно: в прежней жизни Джейни обмирала от смущения, однажды застав в роще целующихся конюха со служанкой и признавшись, что если бы Теон Грейджой вздумал вот так поцеловать ее, она бы не возражала. Теперь в ее глазах не было той осторожности, что еще оставалась в словах. Но с кем еще ей ничего не бояться, как не с подругой? — Он добр и любезен, — ответила Санса. — Но он... он не любит меня, я знаю. Порой ей казалось, она понимает его, и даже его отстраненность его украшала: он верен той, кого любил, и не желает оскорблять жену, целуя в ней свою мечту о другой. Но иногда Санса с горечью думала, что лучше бы играла роль любимой, чем оставалась ненужной собой. Тем утром горничная помогала Сансе с прической, когда в комнату птичкой порхнула Джейни. — Ворон из Королевской гавани прилетел, — воскликнула она. — Это Бес убил короля! Принц Оберин бился за него на суде, и Гора убил его! Санса никогда не видела Красного Змея, но слышала множество рассказов о нем, и слова подруги немедля вызвали перед ее глазами образ опасный, грозный и блестящий, как гибкая отравленная сталь. А затем ей вспомнился Тирион Ланнистер — убийца, выходит — вступившийся за нее перед Джоффри, и колючая белая шерсть плаща Пса на своих плечах. Гора сжег лицо собственному брату и обрек Тириона на казнь — нет, боги слепы, раз допустили такое! — Хайгарден должен радоваться сегодня, — сказала Сансе горничная. — Дорнийский Змей едва не убил вашего лорда-мужа, миледи. Вот Семеро его и покарали! Санса подумала о поцарапанном щите, который Уиллас до сих пор хранил в своей башне. Верно, это ведь Оберин искалечил его на турнире. Была ли весть о его гибели так же сладка для него, как для нее — весть о смерти Джоффри? — Я слышала, лорд Уиллас не пожелал даже посмотреть новых птиц и велел никому себя не беспокоить, — сказала на это Джейни. Появившись здесь совсем недавно, она знала больше слухов и историй, чем даже любопытные горничные и придворные дамы, и Санса с удовольствием сплетничала с ней и хихикала, совсем как прежде, в Винтерфелле. — Кажется, вести эти не принесли ему радости. Семеро ведают, отчего так случилось, но от сказанного подругой Санса ощутила вдруг прилив нелепой, совершенно неуместной надежды. Все это время она нуждалась, просила, страдала — и Уиллас отзывался, но вот ему она была не нужна. Может быть, если вести о смерти принца Дорнийского в самом деле его огорчили, он захочет хотя бы услышать от нее слова утешения? «Ваше общество любому дарит радость». Он ведь сам сказал ей это. Джейни разглядывала разложенные перед Сансой украшения. — Как красиво, — восхитилась она, подняв к свету серебристую паутинку в искрах темно-пурпурных камней. Сеточка, подарок сира Донтоса. Нужно будет надеть ее в память о ее бедном Флориане, хотя бы разок, но сегодня на ней было неподходящее платье. Горничная вышла, закончив с прической, и Санса оглядела себя в зеркале. Нежно-зеленое платье, все расшитое золотыми листьями и цветами — самый подходящий наряд для супруги лорда Простора. Джейни сказала, он никого не желает видеть. Но ведь септон в день свадьбы провозгласил, что они отныне и вовек — одно тело, сердце и душа, так разве не должно ей быть рядом? Набравшись смелости, Санса поднялась в Зеленую башню. Уиллас повернулся на звук ее шагов от усеянного пергаментами стола. Шагнув через порог, Санса успела увидеть, как он прикрыл свои бумаги широко раскрытой книгой. Как и всегда, он похвалил ее наряд, спросил ее о Джейни и их дружбе. О столичных новостях Сансе пришлось заговорить самой. — Я слышала, Тириона Ланнистера признали виновным в цареубийстве. Он кивнул. — Так рассудили боги. Голос его был, как и прежде, спокоен, но по лицу скользнула тенью вороньего крыла грусть. — Смерть принца Оберина вас огорчила? Уиллас смотрел не на нее, а на письма, закрученные края которых выглядывали из-под раскрытого поверх них тома. — Не мне жаловаться вам на свои потери, — сказал он, слабо улыбнувшись, и это задело Сансу сильнее, чем если бы он грубо велел ей не лезть в его дела. Они вовсе не одно тело, сердце и душа, и даже печалью он не желает с ней поделиться. Еще немного они поговорили о другом, неважном, а затем Уиллас сказал, что день сегодня столь хорош, что просто грешно провести его в четырех стенах. Не желает ли миледи отправиться на лодочную прогулку и показать подруге великолепие Мандера? Санса прекрасно поняла его слова: ей лучше уйти. С тяжелым сердцем она вернулась в свои покои, где ее ждала Джейни. — Смерть принца Оберина опечалила его, а я… Что же я могу сделать, чтобы утешить его? — спросила Санса, рассказав подруге обо всем. По лицу Дженни скользнуло странное выражение, как будто разом столько ответов подступило ей к губам, что ей сделалось дурно. Впрочем, она сразу же улыбнулась. — Септа Мордейн всегда наставляла нас, что леди и мужу ее нужно говорить на одном языке, ты помнишь? Ты сказала, тот чудесный сад он приказал посадить для тебя? Санса поняла ее немедленно. Они с Джейни вместе отправились в сад, смеясь, как дети, совсем затормошили садовника своими расспросами о том, что за растения водятся в Дорне, а потом срезали цветы и ветки, снова вспоминая дом и удивляясь, что помнят такие мелочи: как за высоким страж-деревом затаилась Арья, припрятав среди корней целую гору снежков, как ветвь сосны однажды запуталась у Джейни в волосах, и Робб галантно помог ей освободиться… Теперь, с Джейни, сладость этих воспоминаний перевесила горечь, и хоть слезы все равно грозили вот-вот выступить у Сансы на глазах, они были светлыми. Они набрали столько веток, что Сансе едва хватало рук удержать этот ворох, и от снежного и родного хвойного запаха счастливый холодок наполнял ее будто до самого сердца, и она вдыхала, вдыхала его — и не смела выдохнуть. Торопливо взбежав на самый верх Зеленой башни, она думала оставить свой глупый подарок возле двери, но та была приоткрыта, и, набравшись смелости, она вошла. *** Он был большим человеком и слишком мало этим пользовался. Так писал ему принц Оберин и имел в виду, разумеется, женщин. «Ты забываешь, откуда я родом» — так, помнится, Уиллас ответил на это письмо. «У нас в Просторе песни — не пустой звук, а на одну песню полагается одна любовь. На одну жизнь тоже». Оберин в ответ прислал в Хайгарден своих музыкантов с репертуаром легкомысленным настолько, что мужчины устали смеяться, а женщины — краснеть. Что ж, Красный Змей как никто умел слышать жизнь дословно и буквально. Дружба их, сшитая черными нитками вороньей почты, удивляла Хайгарден. Отец был ею возмущен, мать считала ее ложью, Гарлан полагал Оберина раскаивающимся грешником, а Маргери его самого — добросердечнее Бейлора Благословенного, и все они ошибались. Уиллас взглянул на золотую розу на своем старом щите, срезанную под корень единственным ударом дорнийского копья. Конечно, у Оберина не было злого умысла, нельзя винить солнце за то, что обожгло неприкрытую голову. Лорас теперь одет в облик рыцаря из песен и сказок, Гарлан стал «долго и счастливо» об руку со своей Леонеттой, Маргери — прекрасной девой, ради которой живет песнь, и для него не было роли. Оберин отнял у него личину и дал ему жизнь. Влетавший в раскрытое окно ветер шелестел письмами на столе, как опавшей осенней листвой, и на каждом был знакомый почерк, острый и стремительный, точно бросок змеи. Оберин сказал первое слово в их многолетнем чернильном разговоре. Прошло несколько недель после их турнирной схватки, когда мейстер принес ему нежданно явившееся из Дорна послание. “Я слышал, ты не дал убить турнирного коня, что поломал тебя. Благородно. Помнится, зверь недурен, но выносливости ему недостает. У песчаных скакунов кровь погорячее. Шлю ему в дар дорнийскую кобылку подстать. Быть может, их жеребенок однажды понесет на турнире твоего младшего брата”. Оберин не выражал сочувствия, упомянул перевернувшую всю жизнь Уилласа рану так же походя, как пару детских синяков, и это было ново. В лицах всей своей родни он видел жалость, но эти строчки были безжалостны и целебны, как змеиный яд. Подаренная им кобыла была великолепна: даже среди прекрасных верховых в конюшнях Хайгардена она смотрелась королевой в толпе крестьян. Пять лет спустя на свой первый турнир Лорас выехал на рожденном ей скакуне. За эти годы много писем летало под вороньими крыльями через Красные горы туда и сюда, и речь в них давно шла не только о лошадях. “Знаю, то не моя воля и заслуга, но все же я рад, что твоя дева выросла на моих землях. Ланнистеры всегда платят свои долги, и заплатят снова скорее, чем думают, но и Дорн в долгу не остается, друг, и к тому же никогда не лжет. Разве песни о наших женщинах не правдивы? Теперь ты это знаешь”. Он знал, но рассказывать об этом вовсе не собирался, не назвал Оберину даже ее имя. Она была только его, хотя бы в воспоминаниях. Теперь было странно вспомнить, но он едва ли заметил ее среди множества других на переполненных трибунах, в этих жарких садах шелков и прекрасных глаз, среди гомона ждущей славы и крови толпы. Она прибыла в свите одной из дорнийских дам, вовсе незнатного рода, но Юг ценил своих людей не за то. Когда он очнулся в своем новом мире, полном боли и обломков всего, чему теперь уже не быть, именно ее лицо он увидел первым. Она пришла вместе с мейстером Оберина, высокая смуглая девушка с желтым шарфом вокруг лица, шелковым и прозрачным, и оттого казалось, будто в лице ее — свет, как у солнца, милосердно прикрытого облаками. Они говорили, и она сидела совсем рядом, тропическая золотая птица вместо гробового ворона подле почти мертвеца. В бредовом дурмане макового молока и их слов он вовсе не лежал прикованной к постели руиной неслучившегося рыцаря, он странствовал и сражался, он был герой с желтым шарфом на руке и чувствовал, что обрел что-то, а не потерял. Мейстер спас ему ногу, она спасла остальное. С той поры прошло десять лет. Он видел ее тонкой трепещуще-храброй девочкой, что целовала его в пахнущем кровью и болью шатре, и ослепительной девой в озере сброшенной одежды, и своей женщиной, любимой, выученной наизусть, но немеркнуще прекрасной, как песня. Видел, как черно в ночи бежит кровь по ее ногам, а она плачет, и комната полна запахами пижмы и блоховника. “Не хотела на тебя сети набрасывать, когда ты набросишь плащ на северную королевну”. Из его крови родилась их любовь и в ее крови утонула. “Жена — для долга, любовница — для любви, а долг с любовью не мешают, как уксус с вином, так что за нужда выливать одно ради другого?”. Быть может, Оберин был прав, быть может, и она так думала и ненавидела его за то, что он поступил по-другому. Теперь уже не узнать. Она уехала, едва сумев снова сесть в седло, и он остался наедине со своим насмерть раненым будущим, так же, как десять лет назад. И так же, как и тогда, Оберин не знал к нему жалости. “Я слышал, твоя северянка — милое дитя и к тому же красавица. Не гневи богов и не жалуйся, что они плеснули тебе щедро, да не в тот кубок”. Санса. Белая — так он подумал, впервые увидев ее. Бледная, как сам снег, даже он, вынужденно проводивший под солнцем и небом слишком мало времени, не был настолько бел. И Семеро одни знают, что за раны вот так обескровили ее, скрытые под нарядными платьями, под ее юной и печальной красотой. Один из придворных певцов сложил о своей госпоже прелестную песню: сравнил ее волосы с лесным огнем осени, белизну лица — с зимними снегами, а глаза — с синевой весенних небес. Не было в ней только лета. Еще бы: свирепые ветры один за одним задували жизни ее любимых, а чужой дом и такой же чужой муж едва ли могли согреть ее, как должно. Пожалуй, стоит быть благодарным лорду Бейлишу: Санса не разлучалась с подругой ни на мгновение, они вместе ели, вышивали, гуляли, катались верхом, и никогда еще он не видел, чтобы она так много улыбалась. Боги жестоки, но в чувстве гармонии им не откажешь: вернув подругу его леди-жене, они забрали у него друга. Теплый выдох ветра вновь шевельнул пергаменты на столе перед ним. Уиллас взглянул на верхний, на последнее полученное от Оберина письмо. «Шлю тебе трех лучших скакунов на обоих берегах Ройны, мой друг. Черная кобыла носит жеребенка. Он будет драгоценной масти, как ты просил, и достоин того, чтобы унести короля. Твоя щедрость не требуется, в столице я сам уплачу долг псарю, а заодно привезу угощение и для псарни». Лорас так не поступил бы, и Симеон Звездоглазый тоже, ну а он не был больше сказочным героем, а в жизни человек волен сражаться любым оружием, какое попадает в руки. И он достал из сбруи черной дорнийской кобылы один из десятков украшавших ее камней и передал своей леди-бабушке. Что это было, что он исполнил в этот раз: долг перед семьей или перед самим собой? Здесь вино и уксус смешались, точно так же, как в Маргери смешались прелесть Девы и жесткий ум Старицы. Власть, почет и гордость — сестра хотела этого, для себя и для семьи, и, быть может, сама готова была за себя побороться, а Лорас отдал бы за нее жизнь, но он-то все еще помнил брата пухлым мальчишкой верхом на пони, а сестру — большеглазой девочкой с розами в косах и радостью в глазах. Он спасал их от пауков, ошибок и кошмаров — и теперь должен был отдать их всему этому на растерзание? Оберин помог ему, выбравшему вино, и за это погиб. ....а когда он выбрал уксус, погибла другая девочка с розами в волосах, красивая, как ее мать, или как Маргери. Или это был бы мальчик, будущий рыцарь и герой, такой же как Лорас? Он не знал. Она не сказала, чью жизнь убила в себе, освобождая его для долга. Боги взимают плату по счетам точнее и безжалостнее, чем Железный банк. Тихий стук в дверь вырвал его из размышлений. Уиллас обернулся и увидел остановившуюся на пороге Сансу. Тонкая и полная звонкой прелести, как струна на ее арфе, научившаяся улыбаться благодаря вернувшейся подруге, не бледная больше после золотых поцелуев южного солнца. В руках у нее был венок из колючих игольчатых веток и роз, а в сердце его пламенел подсолнух, огромный, золотой и яркий, воистину достойный герба Мартеллов. Висевший в комнате запах бумажной пыли и нагретого солнцем камня с вечным сладким привкусом роз и даже мертвый запах железа и пижмы в его мыслях отступили перед волной дикого, холодно-свежего аромата этих пушистых ветвей. — Север помнит, — сказала Санса, глядя на него широко раскрытыми весенними глазами. — А вы теперь ведь тоже немного северянин. Я подумала, мы могли бы возложить это к алтарю Неведомого, в знак памяти о лорде Оберине. Руки у нее были иссечены алыми черточками царапин: иглы и колючки оставили их, пока она сплетала для него этот венок. Уиллас взял ее за руку, поцеловал ее белую исцарапанную ладонь. Глаза их встретились, и щеки у Сансы зарделись, и тогда-то он впервые увидел в ней лето.