***
Натурщик вошёл, огляделся по сторонам и прямо в одежде, животом вниз, завалился на кровать, раскинув ноги в стороны, уткнувшись лицом в подушку. Блядь. Саймону стало так неловко. Надо было сменить постельное. Он нервно дотронулся до ноги тёмненького и произнёс: - Встань. - Чего это вдруг? - тот рассмеялся. Блондин начал залезать сверху с намерением выхватить подушку, но Маркус притих, перевернулся и проговорил низким и беспокойным голосом: - Лучше слезь. Я ещё боюсь, что всё нахуй разорвётся. Да, натурщик теперь так и жил в режиме низкого заряда аккумулятора. И будет дальше. Саймон обиделся. Они смущённо молчали. Потом Маркус сказал, усевшись на кровати и засунув руки в подмышки: - Мне скоро в больницу. Блондин не спросил зачем. Зеленоглазка встал и взял скетчбук, видневшийся из первого, незакрывающегося, ящика тумбочки: его край торчал красненьким пятном с постели. - Вещи мои положь. А, ну, положил, - начал было ясно, чуть сдерживая себя, и поэтому мягко и хрустально, Саймон. После неудачно-неловких попыток блондина отобрать блокнот натурщик стоял спиной к студенту и медленно рассматривал странички. Светленький наблюдал в сторонке, краснея. Вот сучонок. Разглядывал все секреты, все рисунки, все заметки, все маленькие зеленоглазые портреты. Потом мулат присел, согнув свои длинные ноги в коленях, поставив пятки в белоснежных носках на пол, и опустил алый альбом на край уже измятого покрывала. Блондин держался ладонью за спинку стула, уставившись в паркет. - Ну, скажи что-нибудь, - медово-утешающе произнёс зеленоглазка. Саймон отвернулся, от стыда у него выступили слёзы. Думал о том, что натурщик смеётся над этими эскизами; всё теперь знает. Долго размышлял, что сказать. - Я тебя нарисую, я напишу твой портрет, Маркус. Натурщик увидел только две капли, упавшие на дешёвенький офисный стул, и закивал.***
- Смотри на меня, - указывал художник. Мулат был возбуждённым, усидеть на месте не мог, лишь хихикал: - Не блондинки, конечно. Понимаешь, о чём я? - Я понял. - Просто блондин, - и шально смеялся, мелькая белыми зубами и розовым языком. Саймон молчал, лишь слегка улыбался одним уголком губ. Он смотрел в исступленные, большие, зелёные глаза. Бесстыдно, пошло. И в тот момент обожал рисовать. Обожал рисовать Маркуса. Всё-таки графика. А не писанина бесячими красками. Мягкими карандашами, не твёрдыми, как учил Хэнк. Быстрый, без хитро прорисованных деталей, как обычно делал Саймон. Ни хуя не конструктивный. С движением. Редкий портрет. Сильный. До шеи. Только лицо. А глаза на зрителя. Висел теперь на первом этаже. Не просто так. Потому что все они, включая Хэнка, охуели с этого образа. Без работы Коннора неподалеку, разумеется. Висел один. Большая голова. На половину ватмана. Скулы с чёрным румянцем. Щёчки цвета мокрого асфальта. Упругие. Лицо грубое. Породистое. Звероватое. Пьяное. Свежее, сладкое, наливное, как славный арбуз. Может, слишком пылающее. Слишком лукавое. Больно ясное. До вульгарности. Оттоле до чёртиков прекрасное. Губы тёмные, хитрые, блудливые. Чуть приоткрытые, с атласным ярким бликом. Жадные губы, как на члене Саймона. Жадный взгляд. Глаза пронзительные, переливчатые. Прозрачные, с затаённым, смутным огоньком внутри маленьких зрачков. Разлатые, угольно-серые брови. Разбойничьи. Бархатно-чёрные ресницы. Слегка расплющенный, мулатский нос. Боксёрская шея, гибкая. Не самый академический. Не самый продуманный композиционно. Но. Самый козырный портрет, изображающий Маркуса. Болтается под высоким потолком на тонкой ниточке, в гигантской блёклой стеклянной раме, напоминает о зеленоглазом натурщике и блондине-третьекурснике. А что Саймону шептал Маркус, сидевший перед ним, никто и не узнает. Оттого и таинственный для всех. А многие, проходя мимо, рты только раскрывают или тихо приговаривают: "Вот это взгляд, такого живого взгляда я ещё не видел". Охуенный.