И вновь цветёт сирень...

Я с судорожным вздохом запрокинула голову вверх, чтобы набежавшие на глаза слёзы провалились обратно ко всем чертям. Нельзя мне плакать, хватит уже этой слабости… Маленький цветочек сирени в этот момент отделился от куста, возле которого я сидела, и, кружа как пестрая снежинка, прилетел мне прямо на лицо. И я вместо того, чтобы просто смахнуть его, зачем-то аккуратно сняла цветок, некоторое время поразглядывала каждый из его четырёх лепестков, и затем положила на исписанную страницу. История почти завершена, а самая страшная и тяжёлая глава осталась позади… Теперь нужно только придумать эпилог. Хм… О чём же написать? Вот уже пошла вторая неделя, как я прихожу каждый день в парк, усаживаюсь под сиренью, и пишу, пишу, пишу… Родители уже отказались от попыток отговорить меня от этих посиделок, длящихся с утра и почти до самого вечера. Пару раз они приходили со мной, но, видя, что всё, что является мною, полностью погружено в написание, поняли, что лучше оставить меня в покое. Лишь давали бутербродов и воды с собой, каждый раз проверяли на работоспособность мой телефон и количество его зарядки, да наличие паспорта. Хотя, если я не ошибаюсь, каждый день, вдалеке от моего места, проходили люди очень уж подозрительно похожие на них… Да и нашу коляску я не спутаю ни с чьей другой. Со дня самого моего возвращения минул уже год. Проведя почти пять месяцев в тысяча семьсот сорок втором я возвратилась прямиком в покинутый май две тысячи восемнадцатого года. Но вы уже знаете, как это произошло… Я опущу подробности своего объяснения с родителями по-поводу всего случившегося… Скажу только, что им пришлось поверить в мою историю, — да, я рассказала им всё, не упустив ни одной детали, — или же они только сделали вид, что поверили… Но слишком уж многое говорило в пользу того, что я не лгу. И в первую очередь мой ребёнок. Точнее — дочь, появившаяся на свет по истечении положенного срока. Правда, этот день рождения немного сместился из-за перемещения из сентября в май… но не суть. Это интересно, но подобное «путешествие» никак не сказалось на моей Марье. Не знаю, что меня толкнуло назвать дочку именно Марьей… Но может потому я дала ей это имя, что с ним напрямую связано и само её появление на свет? Мой ангелочек… Моё солнце. Она стала моей главной опорой на руинах той навсегда вырванной из сердца жизни. Я всегда считала себя прежде всего реалистом, не привыкшим сожалеть о том, чего уже никогда не вернуть, к тому же иного пути у меня всё равно не имелось. Но не может сердце, полюбившее подобно моему, так просто смириться с утратой… И потому мне даже по прошествии года всё ещё становится иногда настолько плохо, настолько сводит что-то внутри, словно последний сок пытаются дожать, что я просто не могу сдержать рыдание… Обычно в этот момент я стараюсь скрыться с глаз, даже если нахожусь дома с родителями, и наедине с собою в волю даю себе выплеснуть эту боль, как-будто яд из раны вытягивала. Яд выйдет, несомненно, ведь никакое горе не вечно. А вот шрамы, как правило, остаются навсегда… Их можно скрыть, но не убрать. Вот и со мной будет то же — прошлое отдалится, я со временем окончательно успокоюсь, погрузившись с головой в учебу (школу я всё же закончила тогда в мае, умудрившись не завалить экзамены и забрать заветную медаль, только вот с институтом пока повременила), а затем в работу и заботу о своей единственной дочери… Только я сама могу помочь себе и вырвать когтями обратно в нормальную жизнь, больше никогда уже не жалея себя слезами, тем более, что не за что. Только вот замуж мне уже никогда больше не выйти. И никаких иных мужчин не будет, нет… У меня уже есть дочь, что ещё нужно? Я не могу надеть пожизненный траур, но остаться верной — это полностью в моих силах. Это будет второе из того, что я ещё могу сделать для Никиты. Первое же — это, несомненно, моя Марья. Только как бы родители не слишком её избаловали… Царевна из сказки позавидовала бы той заботе, которой они окружили свою единственную внучку, словно она не человек, а хорошенькая зеленоглазая игрушка с пухлыми щёчками… Я со вздохом глянула на своё обручальное кольцо. Может мне было бы ещё проще переживать этот период, если бы я не носила его на руке. Но у меня просто духу не хватало расстаться с ним. «Интересно, а как в итоге прожил Никита свою жизнь? Была ли у него жена, дети?» Наверное, ведь никакой памяти обо мне там не осталось. А как они там без меня с Григорием Ильичем отношения налаживали? Да наверное в порядке всё было, и князь признал сына своим законным наследником… Думаю они не против того, что я здесь дала Марье их родовую фамилию — Оленева. Имею на то полное право, всё же она дочь и внучка. «А, вот почему родители так служат ей! — улыбнулась я своей мысли. — Княжна как ни как». Да, не думала, что буду так скучать по всему… И по верному Гавриле, и по задорному Сашке с добрым Алёшей, и по не в меру заботливой Федосье… Даже по Настасье, и по коню Тихому. А скучали бы они по мне также, останься у них память обо мне? Конь бы точно не стал, тут и думать нечего. Посидев ещё немного я собрала свои немногочисленные вещи в рюкзак (всё тот же пестренький), и медленно пошла по засыпанной мелкими камешками дорожке, обдумывая теперь как мне лучше всего следует закончить историю. Да просто обрисую вкратце последовавшую за возвращением жизнь, упомяну, что своё время для меня теперь почти что как чужое, и напишу какое-нибудь прощальное послание Никите… Или нет… — Расслабься же, — шепнула я самой себе, усевшись на одну из лавочек. — Не убежит никуда твоя книга. Придумаешь более лучшую концовку непосредственно во время написания. Переберешь несколько вариантов, и выберешь лучший. А пока отдохни. Приятное пение птиц вперемешку со свежим ветерком, несущим с собой лёгкие ароматы цветов, мягко окутывали меня, словно они пытались приободрить меня после написания той страшной главы. На миг даже слабая улыбка коснулась моих губ, хотя в памяти упорно проявлялась та картина с Тихоновым, пронзённым ветками поваленного дерева на дне низины… Я старалась не думать о том, что стала косвенным виновником этого падения, но ведь не я же обвалила ту землю на краю, разве нет? Да даже если бы и я — он до этого выстрелил в Никиту, смертельно ранив, так что око за око, как сказал незадолго до того сам Тихонов. Хорошо хоть, что по ночам звук того выстрела и ужасающий крик Тихонова будят меня всё реже и реже, и я уже не выскакиваю в страхе и не ищу судорожно возле себя раненого Никиту. Отпускает прошлое понемногу… Посидев ещё недолго, по новообретенной привычке покручивая кольцо на пальце, я наконец решила, что пора уже идти домой. Всё-равно настроения писать сегодня больше нет — одни только горькие воспоминания в голову лезут, — а родители обрадуются, что я не слишком засиделась на этот раз. Да и с дочкой хочется побыть… О, а вот как раз и они! Идут, как бы невзначай, мимо меня, и шепчутся о чём-то, везя перед собой коляску с Марьей… — Мама! Папа! — окликнула я их и пошла навстречу. — Ой, Агния, а мы тут все трое решили проведать тебя, — сказала мама. — Прям так и все трое? Я просто обожаю вас. Думали, что я не замечу, что вы каждый день так ходите проведывать меня? — Ну конечно ходим, как же иначе? Да и Марье гулять на воздухе требуется. А ты теперь, как я вижу, на лавочке решила писать? — прибавил папа. — Нет, пишу я только под сиренью, а здесь я отдыхала, — пояснила я, вытаскивая дочку из коляски, отчего она сперва недовольно захныкала, но стоило мне её чуть подбросить в верх и шепнуть несколько ласковых слов, как она тут же звонко рассмеялась — очень уж любила она подбрасывание в воздух. — Вот и правильно, без отдыха никак нельзя. А когда ты дашь нам наконец почитать свои сочинения? — поинтересовался папа. Я им не говорила о том, что именно я пишу, но они наверняка и так понимали. — Извини, пап, но не скоро. — Пусть сперва допишет, — сказала мама. — А там она сама уже решит, что с этим делать и кому давать читать. И долго ты ещё планируешь просидеть здесь, дочка? — спросила она тут же. — Мне бы просто узнать: бросить здесь твоего отца одного на посту и пойти с Марьей домой готовить ужин, или мы сейчас все вместе вернёмся… — Последний вариант, — улыбнулась я перебив её, вернув дочку в коляску, с трудом оттеснив от неё папу, — сегодня у меня уже нет никакого настроения оставаться здесь и дальше. — Вот и славно, — сказала мама и мы неспешно пошли по дорожке по направлению к выходу. — Забавно, — спустя несколько секунд сказала мама, оглянувшись, — кого я только здесь не видела — и одетых в древнерусские наряды, и рыцарей каких-то, и псевдо-колдунов всех мастей. Но вот впервые вижу одетого под стиль какого-нибудь восемнадцатого века. — Да очередной ролевик, — сказал папа, — или просто хитрый гид. Вон, как он смотрит на нас! Никак экскурсию навязать хочет, или сфотографироваться вместе предложить. А костюм ведь и вправду хорош, совсем как настоящий. И шпага такая… — Вы о чём? — спросила я, половиной мыслей находясь в своих раздумьях и мало прислушиваясь к их словам. — Да вон, за нами следом какой-то молодой человек идёт. Ну, сама посмотри; выглядит так, будто из прошлого выскочил, — ответила мама, но тут же спохватилась: — Ой, извини, не хотела давить тебе на это… — Не нужно, мам, нельзя всё время избегать этой темы. А этот ряженый пускай идёт своей дорогой, я вовсе не желаю смотреть на него. — Хорошо, Агния, не смотри, — сказал папа. — Но на твоём месте я бы всё-таки обернулся. Весьма любопытный субъект. — И на лицо приятный, — прибавила мама. — Совсем молодой. Нет, точно не гид: ролевик скорее всего. Или сбежавшая с фотосессии модель одного из магазинов, что старые костюмы шьют. Вздохнув, подавляя поднимающуюся волну любопытства, я чуть ускорила шаг, чтобы уйти оттуда поскорее. Но тут сзади раздался голос, заставивший меня в прямом смысле слова остолбенеть: — Агния! Сколько раз этот голос всплывал у меня в памяти по-ночам? Сколько раз я с мукой пыталась забыть как он звучал, но никак не могла? Этот мягкий, чёткий, уверенный тембр, этот навеки запечатлившийся в памяти милый голос, мог принадлежать лишь одному человеку. Я в одно мгновение развернулась на сто восемьдесят градусов, игнорируя вполне понятное удивление родителей. Нет, этого просто не может быть! Напротив нас стоял, замерев точно так же как и я, высокий стройный юноша в голубом камзоле с пышным белым жабо, на поясе болталась длинная шпага, на голове была коричневая треуголка с чёрным пером, на правой руке на безымянном пальце блестело золотое кольцо, на ногах коричневые штаны, заправленные в высокие сапоги того же цвета, только чуть темнее. Но не это было главное, а его красивое благородное лицо, на которое спадал непослушный локон вьющихся русых волос, его невероятные зеленые глаза, смотрящие словно в самое сердце… Нет, этого не может быть! Видимо именно так и начинаются галлюцинации. — Папа, скажи, каким ты его видишь? — дрожащим голосом спросила я, чувствуя как сердце стучит уже под горлом. — Кого? Дочь, да ты зеленеешь на глазах! — воскликнул он, забрав их моих рук коляску. — Господи, да что с тобой такое? — Что вы видите? — настойчивее спросила я. — Что мы видим? Да то, что ты того гляди сейчас в обморок хлопнешься! Пошли домой, хорош уже стоять здесь, — сказала мама, взяв меня под руку, но я и на этот раз выскользнула. — Зелье подействовало не только на тебя, — сказал в это время тот, кого я никак не могла разумом принять не за плод своего больного воображения, и шагнул к нам на встречу. — Помнишь, поцеловав меня в последний раз, ты уронила на меня свои слёзы? Ты с ними передала и мне частицу того зелья, которое уже разошлось по тебе к тому моменту, и оно увлекло меня вслед за тобой… — Что он сказал?.. — изумлённо спросили родители в один голос, а я уже пошла прямо навстречу к нему. — Ты… Ты, не призрак? И не видение? Тебя видят и слышат другие… — сказала я так, словно мои слова могли спугнуть его и он тут же пропал бы из виду. — Я настоящий, Агния, — сказал он, так же медленно идя ко мне. — Я не умер. Рана исцелилась во время перемещения. — И ты перенёсся… — Только что; я шёл из Голосов оврага, и случайно заметил тебя. Княжна, вы словно знали, чего вам следует сегодня здесь ожидать, — добавил он со своей непередаваемой улыбкой. — Год! Целый, чёртов, год! — воскликнула я, с силой метнув рюкзак в ближайшие кусты неизвестного вида, распугав стоящих в той стороне зевак, нагло глазеющих на нас. — Мерзавец! Я прибью тебя голыми руками! Насажу на сук, как Тихонова! Год я мучилась, год думала, что ты навсегда утерян, а ты, ты… по пространствам, видите ли, летал! Только сейчас их светлость изволили приземлиться! Да я… я не знаю, что с тобой сделаю! — Вы вольны поступать как вам угодно, княгиня, — ответил он и прибавил с грустью: — Но знай, я не ведал, что для тебя год минул с тех пор. Для меня же он прошёл незаметно. — Я думала ты мёртв… Думала, что навсегда останусь одна… А ты… Здесь… — слёзы уже рекой катились у меня по щекам, а вспыхнувшая было злость, призванная, видимо, защитить меня от потери рассудка, уже погасла, как огонь от воды. — Здесь… — Да, да, я здесь… — лицо его просветлялось на глазах. — Господи, Никита! Оставшееся расстояние мы уже не шли друг к другу, а бежали. Легко, словно перо, Никита подхватил меня на руки и мы завертелись по кругу, звонко заливаясь радостным смехом и напрочь забыв про тех, кто смотрел сейчас на нас со стороны. Боль, отчаяние и грусть — всё это исчезло бесследно, словно ветер выдул их из меня, уступив место счастью, эйфории, и… любви. Любви, что до того была, как вода, замурована в скале, и которая теперь бурным потоком вырвалась на волю, сладким теплом разливаясь по мне, как живая вода исцеляя искалеченные душу и сердце. Это невероятно… Просто невероятно! Он жив! Жив! И не в прошлом, а здесь, у меня, в XXI веке! — Кхм-кхм… — раздалось у меня над ухом в тот момент, когда Никита поставил меня обратно на землю. — Да? — обернулась я к родителям, сияя ярче солнца. — Вы родители Агнии? — спросил не менее радостный Никита. — Вообще-то да, — сказала удивленная мама, поддерживая рукой на плече лямку моего рюкзачка, спасённого за это время из дебрей кустов. — Я давно хотел сказать вам, но никак не думал, что у меня это когда-либо получится: спасибо огромное за вашу дочь. Хотя она и весьма своевольна, но на свете нет девушки смелее, благороднее и умнее. Рождённая в этом веке, она является истинной дочерью благородных княжеских кровей. А это… — взгляд Никиты упал на коляску, которую папа усиленно качал, так как Марья почему-то расплакалась. — Если уже прошел год… — Так, а вы вообще кто такой? — резко спросила мама, переводя взгляд с меня на Никиту и обратно. — И что это за комедия такая тут разыгрывается? — А вы и сами уже поняли, — улыбнулась я, взяв дочь на руки и протянув её Никите. — Вот, князь Никита Оленев, родом из XVIII века, твоя дочь Марья, рождённая в декабре минувшего две тысячи восемнадцатого года. — Марья? — немного удивился он, с трепетом протянув к ней руки. — Выбор я оставляла за собой, так что спорить не смей, — сказала я, осторожно передав ему ребёнка. — Вот, знакомьтесь… — Поистине чудесное завершение истории, — раздался у нас под боком голос, заставивший меня и Никиту вздрогнуть. — Марья? — воскликнули мы одновременно. — Она самая, — улыбнулась появившаяся из ниоткуда девушка, с искренней радостью смотря на нас. — Извините, что помешала, но я ненадолго зашла к вам. Мать велела передать вам обоим привет. И ещё велела вручить вот это, — она протянула мне непонятно откуда взявшийся у неё в руках бумажный конверт. — Она полагает, что паспорт и прочие документы, а так же несколько алмазов в качестве компенсации за всё пережитое не помешают вам в новом времени, Никита Григорьевич, как и тебе, Агния. Вам ведь ещё нужно как-то устроить здесь свою жизнь и растить мою тёзку, — добавила Марья с добротой смотря на мою дочь. — Марья… — начала было я. — Нет-нет, не благодарите: вы же знаете, что ей это ни к чему. И ещё она сказала, что очень рада за вас и желает счастья. И что всё, что случилось, и должно было так сложиться. Ну, а Тихонов, можете не сомневаться, в скором времени предстанет перед судом более опасным для него, нежели земной — лишь смерть не могло обратить вспять то зелье и ты вовремя успела выпить его, Агния, иначе не было бы сейчас рядом с тобой Никиты Григорьевича. — Я этого не знала… — промолвила я, с ужасом осознавая смысл сказанного. — Тебе и не надо было, иначе все сложилось бы совсем по-другому. Потому же ты и не помнила до конца те слова Матери. У меня есть ещё одна хорошая новость, — обратилась она уже к Никите. — Ваш батюшка, Никита Григорьевич, не утерян для вас: узнав, что вы попали в этот век, и получив от нас доказательство тому, он незамедлителтно присоединился к нашему братству. И теперь вы сможете говорить с ним во сне, когда он сам захочет прийти к вам. Там же и Гаврила с Федосьей, и у вас у обоих с ними будет тот же способ общения. Порой вы оба в одно время будете говорить с ними у нас на поляне, если на то будет дана воля Матери. — А Сашка и Алёша? — спросил с осторожностью Никита. — Ваши друзья, Никита Григорьевич, к несчастью, не могли вступить в наше братство. Если весь смысл жизни князя Григория и Гаврилы заключен в вас, как и у Федосьи в Агнии, то, соответственно, с вашим уходом они приблизились к тому краю, лишь подойдя к которому можно попасть к нам. У ваших же друзей, Никита Григорьевич, слишком много иных привязанностей к жизни. Они просто забыли обо всём после того, как только зелье сделало своё дело, как и обещала Мать. Но знайте, что их жизнь сложилась лучшим образом — Белов стал, как и мечтал, лейб-гвардейцем и женился на первой красавице Империи, а Корсак стал, как и мечтал, капитаном, так же женившись на красавице. Оба ваших друга прожили долгую и счастливую жизнь. — И их больше никогда не увидеть? — с тихой грустью в голосе спросил Никита, которая больно кольнула и моё сердце. — Почему же? — улыбнулась Марья. — В своё время все мы увидимся в таком месте, где будем не только мы, но и много кого ещё. Кроме Тихонова, — улыбка при этих словах погасла на её лице. — Ему стоило о том помнить несколько раньше, а не молить запоздало о пощаде. — Что же его ждёт? — спросила я, почувствовав неожиданно в себе уже ноты жалости. — Что? — вскинула бровь Марья. — Думаю ты и так знаешь. Но ты сама не волнуйся, гибель его не была делом твоих рук — хоть он и оступился на краю после твоего толчка, но он мог же и не налететь на тот сук, верно? Твои руки не в крови, Агния, то была лишь воля судьбы. — Всё равно… Да, он был ужасен, очень ужасен, но если ему предназначено было быть таким с рождения, то неужели только от этого ему теперь вечно мучаться? — Ты хочешь сказать, что готова его простить? — спросил Никита не без удивления. — Да. Я хочу сказать, что готова его простить, — ответила я. — Он всё равно останется в моей памяти тем, кем он был, и образ этот до тошноты противен. Но я никогда не желала ему зла, и не пожелаю и сейчас. — А вы что скажете, князь? — спросила Марья у Никиты. Он в ответ помолчал немного, слегка нахмурившись, но затем с улыбкой сказал: — Иного я и не мог ожидать от тебя, Агния. Раз ты готова простить его, то и я тогда готов. Да, он убил бы меня, если бы не Агния и зелье, но раз так ему было предназначено поступать самой судьбой, то значит той же судьбой будет и наше ему прощение. — Я передам это Матери, а она уже перескажет это кому надо, — кивнула Марья. — Полного прошения он всё равно не получит, но, быть может, наказание будет смягчено, и после него ему дадут шанс искупить свою вину. А вы не обманули надежд Матери — она ждала, что вы оба решите простить его. И я вижу, что это искренне. Вы хорошие люди. Знайте, что если вам вдруг понадобится какая-либо помощь или вы всё же подойдёте к решению присоединиться к нам, то мы всегда будем рады помочь — лишь позови нашу Мать, Агния, трижды по её имени (ты его знаешь) стоя перед зеркалом, и через какое-то время увидишь её, а она уже скажет что делать дальше. А теперь мне пришло время возвращаться — сын и муж ждут. До встречи, друзья мои. Будьте благословенны. Марья развела руки в стороны, повернув ладонями вверх и в тот же миг она исчезла с наших глаз. Но, судя по гуляющим в парке, Марью видели только мы с Никитой, да мои родители. — Ты чего-нибудь сейчас понял? — услышала я как спросила мама шепотом у папы. — Столько же, сколько и ты… Но это очень похоже на то, о чём нам рассказывала Агния… — Не волнуйтесь, лучше пока уберите это понадёжнее, — сказала я, отдав им конверт, затем вновь повернувшись лицом к Никите. — Я вам потом всё объясню дома ещё раз. — И история эта долгая, — прибавил он, наклонившись к нашей дочке, сидящей у него на руках очень смирно, нежно поцеловав её в лоб. — И не имеющая своего конца, — закончила я, закрывая глаза и с непередаваемым трепетом положила голову ему на плечо, не успев заметить, как он поцеловал уже меня, одним лишь прикосновением всколыхнув столько воспоминаний, принадлежащих лишь нам двоим… Пройдёт много лет… Жизнь неизменно будет идти вперёд, меняя времена, меняя людей, меняя сам мир. Но неизменно, год за годом, будет цвести прекрасная сирень, чьи цветки навсегда останутся для меня символом моего счастья. И однажды я скажу нашим с Никитой внукам: «Смотрите, и вновь цветёт сирень…» — рассказывая им нашу историю… Историю, не имеющую своего конца.