Этайн, дочь Хранительницы

      — Ты помнишь, кстати, что и тебя, и нас с Каринэ сегодня в гости ждут Саннива и Маэл-Патрик? — спрашивает Таньку Олаф по дороге от общежития, почему-то непривычно называя Санни и Падди полными именами. — У них, между прочим, новоселье!       Мысли в Танькиной ушастой голове теперь несутся вскачь, одна за другой. Каринэ! Так вот с кем, выходит, сида повстречала Олафа в парке, как неожиданно! Умеют же некоторые скрывать свою личную жизнь, ни за что не догадаешься! Хотя Санни и Падди-то, выходит, в курсе, раз пригласили их вместе… Или Танька, как всегда, всё проворонила?.. Новоселье это — тоже неожиданность. Выходит, молодожены решили больше не скрывать своего брака — неужели родители Санни смилостивились?! В любом случае новоселье — праздник, куда с пустыми руками, пожалуй, не пойдешь! Сплести традиционное в таких случаях украшение-оберег из колосьев — уже не успеть… Идея! Можно попробовать, пожалуй, прямо в гостях написать их двойной портрет — только придется сбегать домой за красками и бумагой. А что, можно и успеть: Кер-Сиди — город пока еще маленький! И заодно прихватить с собой свой любимый крут — он у Таньки необычный, шестиструнный, переделанный и перенастроенный в Кер-Мирддине под маминым руководством на гитарный лад, насколько это возможно.       Олаф как будто слышит Танькины мысли. Задумчиво посмотрев на сиду, он вдруг говорит:       — Слушай, Танни, я вот что думаю. Может, ты ребят своими песнями порадуешь? Если ты в голосе, конечно… — и, увидев торопливый радостный кивок Таньки, продолжает: — Хочешь, я тебе крут донести помогу? Ребята не очень близко от вашей башни жилье нашли.       — Буду благодарна, Олаф! Только ты сможешь меня подождать? Мне ж его еще настроить надо, да аккорды вспомнить — я ж не играла на нем с весны, — немного смущаясь, отвечает сида.       — Конечно! Каринэ-то все равно туда идет отдельно от меня: у нее отец немногим лучше, чем у Санни, и соглядатаев в александрийской слободе у него аж двое, так что нам приходится прятаться, — и Олаф грустно улыбается.       — Выходит, ничего у ребят лучше не стало? — догадывается Танька. — Я имею в виду: родители Санни согласия так и не дали?       Олаф печально качает головой.       — Санни больше не может прятаться, сил нет у нее так жить дальше, — говорит он. — Мне Падди рассказывал: как она в конце августа из Мерсии своей вернулась, так и плачет чуть ли не каждый вечер. Папаша вроде бы ей уже жениха подобрал — она же о том, что замужем, дома и заикнуться не может. У Падди дела чуть лучше, но ненамного: Санни его родители на словах согласились считать кем-то вроде его… даже не невесты, я тебе и сказать-то стесняюсь, кого… В дом ее как бы допускают, а за глаза между собой иначе как «эта саксонка» и не зовут. Ну, так она и сама к ним ни ногой… В общем, они с Падди и решили на все рукой махнуть и начать жить семьей по-настоящему, сами по себе — а дальше будь что будет.       — Плохо как! И Санни жалко очень, — грустно откликается сида. — А ведь они, наверное, пустили на жилье те деньги, которые копили на ее учебу. Неужели Санни теперь отчислят?       — Да уж, хорошего мало, — соглашается Олаф. Потом, помолчав немного, добавляет: — Падди ведь тоже плохо. Ему учиться-то сейчас особо и некогда: вечно где-то работает.       — Может, я дома опять денег выпрошу, как тогда им на свадьбу? — предлагает вдруг Танька.       — Не примут, да еще и обидятся. Они ж оба гордые, — не соглашается Олаф. — Одно дело свадебный подарок, другое — просто так…       Подумав, сида мрачно кивает головой.       От парка до Жилой башни идти совсем недалеко. Олаф и Танька проходят мимо островерхой громады кафедрального собора, потом улица прижимается ненадолго к заросшему ивами городскому валу, обходит сперва один ветряк, потом второй — и, наконец, устремляется к центру города, поднимаясь все выше и выше. Перед самыми дверями сида оборачивается к своему спутнику:       — Зайдешь к нам? Мамы моей не бойся: она сегодня верфи инспектирует, дома не скоро будет и сразу, наверное, спать ляжет. Зато есть кофе с овсяным печеньем — испеченным по холмовому рецепту, с сушеным виноградом.       — Не могу, Танни! Я бы всей душой — но очень уж Каринэ у меня ревнивая, — Олаф отказывается от визита наотрез, и не поймешь, почему: то ли он все-таки боится внезапного возвращения Хранительницы, то ли и вправду опасается ссоры со своей девушкой, то ли просто стесняется.       А у Таньки, помимо вполне искреннего гостеприимства, есть и свои резоны зазвать Олафа в дом: чтобы, развлекая гостя, отогнать от себя сон. Иначе ни крут не настроишь, ни рисовальные принадлежности не соберешь, ни переоденешься… Вот же голова сонная! Ну, не при Олафе же она переодеваться будет! Мама говорит, что где-то в Аксуме, стране, расположенной южнее римской Африки, растет дерево, из зерен которого можно сварить такой кофе, после которого долго не хочется спать. Найти бы! Интересно, а в Камбрии его вырастить можно?       — Печенинку принеси, интересно же попробовать! — кричит Олаф вслед сиде.       Ждать Олафу приходится довольно долго. Примерно через полчаса двери башни распахиваются, и в них появляется Танька. Она одета уже не в университетскую мантию, а в нарядное салатно-зеленое платье с красно-желтой вышивкой, в тон укрывающему плечи «пледу Монтови». Волосы сиды уложены в громоздкое подобие улиточьей раковины, совершенно скрывая ее длинные уши, и украшены зеленой лентой, повязанной наподобие диадемы. За спиной у Таньки большущий черный футляр с крутом, в левой руке кожаная сумка, тоже черная и большая, в правой — холщовый мешочек. Сида делает шаг вперед — и тяжелое дверное полотно за ней с грохотом ударяется о косяк.       — Держи печенье! — Танька протягивает Олафу мешок. — А теперь принимай крут! — и поворачивается к парню спиной.       — Да он легкий совсем, — улыбается Олаф, подхватив инструмент. — Ну что, пошагали? А ты сейчас прямо римлянка с такой прической!       — Не хочу больше никого ушами пугать! — заявляет в ответ сида. — Хватит уже и мэтрессы Изангильды. Вдруг Санни и Падди кого-нибудь незнакомого пригласили!       — Да не должны бы... Разве что если Падди сестру свою двоюродную позвал — есть у него такая вот поверенная в сердечных делах, с Санни подружилась. Ну, так она ж десси, сама на Эрине родилась и о сидах, конечно, наслышана. Небось, и общалась с ними не раз.       — Ох, вот этого-то я как раз и боюсь... Общалась-то она вряд ли — а вот рассказывают в Ирландии про нас всякое, и не всегда хорошее.       — Тебе-то какое дело до наветов разных? Нет, раз хочешь прятать уши — прячь, конечно. Тем более, что прическа у тебя получилась действительно красивая, римская. И будешь ты теперь не сида, а, скажем, нимфа... хотя нимфы — это, пожалуй, скорее у греков, — улыбается Олаф.       Нимфа не нимфа, а только приходит Этайн к дому Санни и Падди в некотором беспокойстве. Впрочем, домом их пристанище назвать можно только с некоторыми оговорками. Комнатушка в мансарде двухэтажного каменного здания, почти примыкающего к внешнему городскому валу, — вот и весь дом. Олаф уверенно поднимается на крыльцо, открывает дверь, пропускает вперед сиду, следом заходит сам. По крутой лестнице они взбираются на самый верх, останавливаются перед низенькой дверцей. Олаф дергает шнурок, из-за двери слышится звук колокольчика. Таньку коробит от дребезжащего звона, но ей удается ничем не выдать своего недовольства.       — Кто там? — раздается знакомый голос Санни.       — Олаф и Танни! — отвечает Танькин спутник.       — Ага! Заходите! — из-за двери хором отзываются уже два голоса. Дверь приветливо распахивается. Из-за порога одинаковыми улыбками приветствуют гостей Падди и стоящая за его спиной Санни. Танька впервые внимательно всматривается в давно знакомое лицо мерсийки и вдруг замечает непривычные темные тени под ее глазами. А у Падди глаза хотя и без синяков, но красные. Однако держатся оба супруга бодро — даже, пожалуй, как-то демонстративно бодро. Падди, в желтой длиннющей рубахе и черных штанах до колена, нацепил себе на грудь красно-бело-желтую клановую ленточку — всего получилось четыре цвета, как и полагается свободному ирландцу. Саннива, невзирая ни на что, нарядилась на саксонский лад — оделась в серое платье без рукавов, сколотое фибулами на плечах, подпоясалась желтым плетеным поясом.       В жилище молодоженов нет ни прихожей, ни коридора. Переступив порог, Танька немедленно оказывается в комнате — сразу и гостиной, и спальне. За круглым столом уже сидят две девушки. Одна из них, в красном платье, сиде знакома: это, конечно же, Каринэ. Вторую — круглолицую, веснушчатую, с огненно-рыжими волосами, в оранжевом платье с разноцветной вышивкой, Танька, кажется, видит первый раз в жизни.       — Орли, позволь тебе представить еще двоих наших друзей: это Олаф и Этайн, — учтиво обращается Падди к рыжеволосой незнакомке. Та с любопытством рассматривает высокого скандинава, затем останавливает взгляд на Таньке. Сначала раз, потом другой, потом и третий.       — Я Орли, дочь Кормака О'Кашина из Иннишкарры, — представляется, наконец, она по-ирландски, с чистым мунстерским выговором. — Маэл-Патрик мой двоюродный брат. Рада познакомиться с его друзьями.       — Олаф, сын Эгиля, друг и однокурсник Маэл-Патрика и Саннивы, — слегка кланяется в ответ Олаф.       Ирландским сида владеет прилично, хотя и несколько «по-книжному». Но уж для того, чтобы понять слова Орли и представиться в ответ, этих знаний ей вполне хватает.       — Этайн, дочь Тристана Монтови, — подражая Орли, называет себя Танька.       — Из-под холма? — спрашивает вдруг ирландка настороженно, даже испуганно.       Кажется, худшие опасения начинают сбываться, огорчается Танька. И спрятанные уши не помогли. То ли глаза выдали, то ли еще что. Сида бледнеет, ладони ее сжимаются в кулачки.       — Нет, из Кер-Сиди! — выпаливает Этайн в ответ. — Но если вам это так важно, то да, я холмовая фэйри по матери. Мама моя из дини ши, если что, — людям не враг. К тому же мы обе христианки. Так что можете меня не бояться. Детей, кстати, не краду. В основном занимаюсь тем, что пишу конспекты на лекциях. Даже скучно от такой жизни, право.       — Простите, добрая соседка, если что не так сказала, — тушуется мунстерская родственница Падди. — Но вы поймите и меня...       Сида непроизвольно оглядывается и замечает напряженные, гневные взгляды друзей, направленные на эту самую Орли. Даже Каринэ, не владеющая, насколько Таньке известно, ирландским, присоединилась к остальным. Ирландка замолкает на полуслове, краснеет, опускает глаза.       — Я сестренки маленькой лишилась несколько лет назад, — тихо, но твердо произносит она. — Ее сиды подменили. С тех пор не могу я с вашими общаться, простите меня. Может, вы-то лично и не виноваты, но вот так уж получается.       — А прежде общались? — спрашивает Этайн.       — Да, прежде общалась. Мы рядом с холмом жили. Каждый вечер им ведро воды под большую яблоню приносили. Поутру ведро всегда пустым было. А на Белтейн мы им даже вино там оставляли. Поэтому у нас всегда и ячмень, и овес росли лучше, чем у всех соседей в округе. И так было, пока не родилась Савин. Не было ребенка милее ни у нас в семье, ни у кого-либо из знакомых. Она очень добрая была, улыбчивая, и плакала-то лишь иногда. Как раз когда ей два месяца исполнилось, настал Белтейн. А у отца тогда что-то не заладилось, и он обычного кубка с вином под яблоню и не отнес. На следующее утро вместо хорошенькой девочки в колыбельке лежало маленькое чудовище — синее, с огромной головой, со скрюченными ручками и ножками. Как рыдала тогда мама, как бегала к яблоне с разными подарками — но все было бесполезно. Сиды ни подарков не принимали, ни настоящую Сайв не возвращали… Так и не вернули.       — Что дальше с ребенком было? — с ужасом, широко распахнув глаза, спрашивает Этайн.       — А то ты не знаешь, добрая соседка, что в таких случаях бывает? Вырыли могилу, да на ночь в ней подменыша и оставили. Думали, есть у вашего рода сердце, вернут нам настоящую Савин… Наутро подменыша там же и нашли, только мертвого. Выходит, родня ваша и своего не пожалела, так-то.       «Странная история, — думает Танька. — Странная и страшная. Какая-то болезнь, скоропостижно поразившая девочку? Это вряд ли: такие симптомы, указывающие на водянку мозга, за одну ночь у ребенка не появятся. Скорее всего, и правда, подмена — только виновник ее никакого отношения к холмовому народу, конечно, не имеет. Потому что нет жителей в поддельных тулменах и бругах Эрина, так же, как и под холмами Камбрии. И получается, что кто-то творил гнусности, клевеща на народ Этайн, хоть и мифический, но родной! Ну каково же!»       — Уши у вашего подменыша какие были? Такие? — сида срывает ленту со своей головы, волосы ее разметываются рыжей гривой, длинные заостренные уши вырываются на свободу. Орли смотрит на Таньку с неподдельным ужасом, пытается выскочить из-за стола, потом бессильно оседает на скамейку.       — Не могло быть у подменыша таких ушей! — восклицает Этайн, сверкая острыми клычками. — Потому что мы никому своих детей ни за что не отдадим! И чужих тоже не отдадим, даже больных и уродливых, если уж судьба нам их доверила! Природа у нас, у народа Дон, такая. Так что не сидов это вина. Ищи среди людей виновного! Среди соседей, среди проезжих, среди кого угодно! И пусть те, кто оставил больное дитя на ночь в могиле, отмаливают грех убийства, хоть и по неведению!       Почти сразу силы оставляют сиду, она тяжело опускается на скамейку, утыкается лицом в стол и заливается слезами. Всего за один день кем только она не побывала в глазах других! То нечистью, подобной козе или ослице! То страшной колдуньей, способной отомстить за сказанную ей неприятную правду! То тысячелетней языческой богиней! То, в довершение всего, демонической воровкой, похищающей детей! А вот просто девочку-подростка, мечтающую о том, чтобы к ней относились как к человеку, безо всяких поправок на происхождение и на уши, кто разглядел? Кайл? Так и тот в принцессы записал. Спасибо, хоть поверил, что может когда-нибудь стать ей равным — как будто бы сейчас это не так? Олаф? Вот разве что. И еще, пожалуй, Дайре — он ведь вступился за нее перед своей Изангильдой!.. Тетушка Бриана еще, вот… Плачущая Танька уже ничего не замечает: ни того, как Санни аккуратно выводит Орли на лестницу, ни того, как потом Падди, бешено жестикулируя, что-то выговаривает своей мунстерской родственнице, ни даже того, что Каринэ, подобрав со стола ленту и вооружившись собственным гребнем, старательно пытается исправить сиде прическу.       В какой-то момент рука Каринэ удачно оказывается за ухом сиды, аккуратно гладит нежную кожу. Танька ощущает, как по ее телу разливается приятное тепло, и начинает медленно, но верно успокаиваться. Плач ее превращается во всхлипывания, постепенно становящиеся все более тихими и редкими. Наконец сида отрывает голову от стола, виновато озирается огромными изумрудами глаз.       — Простите меня. Всё новоселье ребятам изгадила своим ревом, — тихо, почти шепотом, говорит Танька, обращаясь ко всем, но слышит ее только Каринэ. Слышит и говорит, тоже тихо-тихо:       — Не выдумывай! Это Орли во всем виновата — нашла виновную в ее бедах. Слов у меня нет!       Тем временем в комнате вновь появляется ирландка — такая же встрепанная и заплаканная, как и сида. Подходит с потупленными глазами к Таньке, тихо произносит:       — Простите меня, Этайн! Если сможете, конечно. Если хотите, я могу уйти.       — Давайте лучше кофе пить, — глядя на сиду и Орли, вежливо улыбается Санни.       — Ага. С печеньем из-под холмов, — добавляет Олаф, — если Танни не возражает, конечно.       — А у меня ради такого случая даже бочонок пива припасен, — подмигивает Падди. — Жаль только, что маленький.       И обе рыжие девушки, остроухая и круглоухая, тоже начинают улыбаться, сперва робко, потом всё смелее и смелее, и наконец одновременно протягивают друг другу руки.       Странной получается эта пирушка. Бочонок пива — как оказывается, не самого лучшего, хотя и относительно сносного качества. Танькин мешочек овсяного печенья — один на шестерых. И еще запас молотого ячменного кофе, который еще надо сварить и к которому нет ни молока, ни сливок.       Сида устраивается в стороне от стола. Пива она не пьет: мама почему-то запретила ей даже пробовать пенный напиток до совершеннолетия, а Танька — дочь послушная. Смысл запрета этого, впрочем, Этайн совершенно непонятен: алкоголь ни на нее, ни на маму в принципе не действует. Однако раз дала обещание — приходится выполнять. В конце концов, главное ведь во всех этих посиделках — не питье и не еда, а возможность поболтать о разных интересных вещах и повеселиться.       Веселье, впрочем, тоже почему-то не получается. Основной темой для застольного разговора, увы, становится грядущая африканская кампания. Оказывается, так или иначе, а война эта, даже еще, по сути дела, не начавшись, успела уже затронуть семьи всех присутствующих. Отец Олафа днюет и ночует на верфях: руководит выполнением какого-то секретного военного заказа. У Падди на войну отправился брат, у Орли — жених. Каринэ боится за своих родственников: от Африки не так уж далеко до Киликии, а там, в Тарсе, всего в двух-трех часах езды от моря, живут ее дед, бабушка и дядя с семьей. Молчит, стараясь не участвовать в этом разговоре, но все равно выглядит встревоженной Санни. Должно быть, и она переживает за свою родню: Мерсия-то, как полноправная часть Соединенного Королевства, тоже не может остаться в стороне от африканских событий.       Несмотря на общее невеселое настроение, Танька решает все-таки выполнить задуманное: написать двойной портрет новоселов. Пока остальная компания обменивается переживаниями и прогнозами, она незаметно устраивается в уголке на старом ободранном стуле, тихо распаковывает свою сумку, достает из нее и собирает складной мольберт. Из этой же сумки извлекаются кисточки, тюбики с красками, лист акварельной бумаги, фляжка с водой и чашка. В количестве бумаги Танька себя сознательно ограничивает — чтобы бережнее относиться к редкостному материалу, результату долгого и мучительного подбора ингредиентов, которым, по сути дела, специально для нее, мама когда-то занималась несколько месяцев. Да и краски приходится использовать аккуратно и экономно — по той же самой причине. А вот кисти у Этайн долго не служат — из-за ее дурацкой привычки грызть мелкие предметы, попадающие в руки. Уж сколько Танька сама себя одергивает — всё без толку: не отучиться никак!       Самое сложное для сиды — суметь сделать рисунок крупным. Даже обычный бумажный лист размера, который мама почему-то называет «А-три», не вмещается целиком в ее поле зрения на разумном расстоянии. Приходится все время вертеть головой, да еще и елозить на стуле влево-вправо и взад-вперед. Но ведь и опыт рисования у Этайн немаленький: целых шесть лет! Карандашных контуров сида не делает вовсе, обходится одними только красками. Танька работает, держа кисть в левой руке, — такая уж ее личная особенность, неизвестно от кого доставшаяся: родители у нее вполне праворукие. Сделав несколько мазков, она время от времени ненадолго останавливается и, засунув уже изрядно обгрызенную ручку кисти в рот, пару секунд рассматривает ребят. Затем — макание кисточки в воду, смешивание красок на бумажной палитре — и еще несколько мазков. На бумаге потихоньку проступают два очень живых лица: рыжий Падди, повернувшись к своей белокурой собеседнице в профиль, что-то взволнованно ей рассказывает, а Санни, слегка склонив голову, задумчиво слушает.       Увлекшись портретом, Танька не замечает тихонько подкравшуюся к ней сзади Орли. А та свешивает голову над правым плечом сиды, удивленно рассматривает рисунок. На лице ирландки, не видевшей прежде никаких изображений людей, кроме икон, сменяют друг друга удивление, восхищение… и испуг. Сида, колдунья из холмов, хоть и хорошая, как уверяет Падди, хоть и любовь их общего троюродного брата Кайла — а вот это совсем страшно, и как его угораздило-то? — делает подобия с живых, дорогих для Орли людей! Да еще и какие подобия — не искаженные и застывшие лица и фигуры, как на иконах в церкви, а прямо как настоящие, узна́ешь сразу! А те ничего и не замечают, беседуют себе! Да ведь, чего доброго, Этайн эта сейчас полную власть над ними обретет!       — Зачем ты это делаешь? Красиво получается, конечно… но мне за ребят страшно. Эти подобия — они им не повредят? — Орли решает быть искренней с сидой, раз уж они помирились. К тому же с чего она взяла, что в снятии подобий этих непременно есть злой умысел? Лучше всего, пожалуй, задать прямой вопрос, от которого не увильнешь, — а соврать холмовая ведь не сможет!       — Как зачем? И как портрет может повредить? — искренне не понимает Танька. — Я вот закончу рисунок сейчас и им подарю. Может, на стенку повесят, может, уберут куда-нибудь. Память будет о новоселье, о студенческих годах, да и о свадьбе — они ж ее нормально так и не отметили. Что в этом подарке плохого? Тут же никакого волшебства нет — просто умение и ничего больше!       — Мне бы такое… умение… — немного растягивая слова, говорит ирландка: похоже, что хмельное пиво уже действует на нее. — Ладно! Рисуй, хороший подарок получается. Только подари им прямо сегодня, а то мало ли что! — и Орли удаляется обратно за стол.       Как бы то ни было, а портрет приходится ребятам по душе. Санни, правда, пытается в благодарность поцеловать Таньку в плечо — это же все-таки дочь Хранительницы! — но сида успевает подставить щеку, да потом еще и чмокнуть мерсийку в ответ. Потом Танька подбегает к футляру с крутом, щелкает его застежками.       — Это еще не всё! Сейчас я вам петь буду!       И опять Орли пугается — хотя, пожалуй, и меньше, чем возле мольберта. Испуг этот все-таки не ускользает от глаз Таньки. Ну конечно же! Опять эти легенды — на сей раз, наверное, о колдовских песнях холмового народа, зачаровывающих, отнимающих волю и память! А если еще и о боевых песнях Немайн… Выход находится моментально. Сида смотрит на ирландку, слегка улыбается, даже чуточку приоткрывает рот, показывая только передние зубы — ни в коем случае не клычки!       — Орли! Обрати, пожалуйста, внимание: у меня крут, а не арфа! Никакого колдовства не будет! И, кстати, я пою не как мама: мои песни не для войны, а для мира!       Страх на лице ирландки сменяется сначала недоумением, потом изумлением… и возвращается обратно — пожалуй, даже становится сильнее. Да ведь Орли, похоже, только сейчас сообразила, с чьей дочерью сегодня познакомилась! Спасает ситуацию на сей раз Падди.       — Орли, сестрица, ну чего ты боишься? — весело восклицает он. — Ты думаешь, мы песни Танни первый раз слушаем? Никогда ничего плохого не случалось еще! Ни разу!       Ирландка в ответ машет рукой, пытается смеяться — получается у нее это громко, но как-то неестественно.       — Ну, пой тогда, раз такое дело!       Сида устраивается на том же самом стуле, сидя на котором, рисовала. Ставит на правое колено тяжелый инструмент и набрасывает на себя ремень, прижимая им гриф к левому плечу. Мама учила Таньку технике игры правой рукой, так что держит крут Этайн почти традиционно, разве что левая рука у нее почти свободна и в состоянии брать гитарные аккорды. А что у крута не три струны, как обычно, а целых шесть, и что музыка, которую исполняет сида, звучит не совсем обычно, — к этому однокурсники уже привыкли. Удивляется, пожалуй, одна лишь Орли.       — Ребята, вам повеселее песню или грустную? — спрашивает Этайн, обращаясь почему-то в основном к Санни.       — Спой что-нибудь о героях! — неожиданно просит та. Падди согласно кивает.       Как на грех, «серьезных» песен Танька выучила за свою жизнь немного, а уж о героях — с этим совсем тяжко. Обычно ценились в их компании песни веселые, шуточные. А тут… Видимо, никак ребятам от войны этой не отрешиться. Что ж такое спеть-то им? Разве что вот эту — сочиненную ею самой по мотивам одной из маминых сказок про сидов…       — А если сразу и про героев, и про любовь — можно? И ничего, что песня длиннющая? — спрашивает Этайн. И, увидев согласный кивок Санни, берет первый аккорд.       Песня у Таньки и в самом деле оказывается длиннющей. В текст ее сида ухитрилась вместить почти всю историю Берена и Лютиэн, перенеся ее события из неведомого Средиземья в хорошо знакомые слушателям Британию и Ирландию — ну и еще в те страны, в которых никто не бывал, но о которых много рассказывают здешние легенды. Берен превратился в этой песне в камбрийского рыцаря — благо имя такое и вправду встречается среди бриттов — а Лютиэн стала сидой-принцессой из волшебной страны вечной юности Тир-на-Ног. Ну а Моргот и его приспешники обернулись фоморами — злобными монстрами древних ирландских легенд, исконными врагами народа Дон. И изо всей этой мешанины родились диковинные стихи — рифмованные на местный лад, но со странным, непостоянным, скачущим размером, задающим непривычный, рваный ритм исполнения¹. Поэтому Таньке приходится одни слова сильно растягивать, другие проглатывать, и все равно подружить друг с другом текст и мелодию сиде удается не очень — по крайней мере, так кажется ей самой. А если учесть, что публично эта песня исполняется вообще впервые… Нет, Ладди-то ее слышал и даже одобрил — но так то ж любящий брат! Ну а маме Танька это свое творение демонстрировать не рискнула. При маме, как показывает опыт, лучше вообще ничего не петь: у нее свои представления о вокале, и то, что получается у младшей сиды, видимо, совершенно им не соответствует. А вот как-то примут песню друзья?       А друзья просто слушают. Слушают, как голос Этайн то взлетает в немыслимые высоты, то опускается вниз, то становится тихим-тихим, то заполняет собой всю комнату. Слушают и поначалу молчат. Прикрыла свои серые глаза и задумчиво облокотилась на стол Санни. Падди, раскрасневшийся то ли от переполнивших его чувств, то ли просто от выпитого пива, обнял ее за плечи, смотрит на свою жену с непривычной для постороннего взгляда нежностью. Вот и Санни прижимается к Падди, кладет ему голову на плечо — когда они сидят, разница в их росте перестает быть заметной… А ведь Танька, даже после того, как узнала, что ее однокурсники решили пожениться, даже после их тайного венчания, по привычке продолжала воспринимать их отношения просто как очень крепкую дружбу. Нет, все-таки это совсем другое! И юная сида опять вспоминает, как сильные руки Кайла подхватывают ее, как кружат в воздухе…       Песня звучит дальше, куплет за куплетом, и вот уже шепотом повторяет слова припева Олаф, а Каринэ даже пытается тихонько подпевать. Ни на миг не отводя от сиды широко раскрытых глаз — они у нее, оказывается, небесно-голубые — на Этайн с нескрываемым восхищением смотрит Орли.       Когда смолкает последний аккорд крута, на несколько мгновений все затихают. Аплодисментов, конечно, не будет: Танька о том, что после понравившегося выступления можно хлопать в ладони, знает от мамы, но вообще-то такое здесь не принято. Вот крики одобрения в этих случаях — дело обычное. Но и криков сейчас тоже нет. Неужели не понравилось?       — Здо́рово! — восклицает вдруг Олаф. — Я в жизни ничего подобного не слышал. Ни у наших бардов, ни у скальдов на родине отца. Как-то иначе звучит, даже не знаю… Вроде ни кеннингов нет интересных, ни чудес каких-то невероятных, а цепляет.       — Ага! — присоединяется к нему Падди. — Мне тоже очень понравилось! Я даже понял, кажется, в чем дело. Она у тебя, эта песня, какая-то очень… честная получилась, что ли. Если добро — так уж добро, если зло — так уж зло. Если преданный друг, так идет вместе до конца, а если кто-то кого-то любит — так ради дорогого человека и бессмертием своим пожертвует. Ты только сама не повтори судьбу этой самой Лютиэн, ладно?       — Спасибо тебе, — тихо говорит Санни, почти без своего обычного саксонского акцента. — Красивая сказка у тебя получилась! Знаешь, подружка, теперь, после твоей песни, я, кажется, начинаю верить, что у нас всё тоже как-то уладится.       — Смелая ты, холмовая! — подхватывает Орли. — Не филид, не бард — а решилась такое спеть! Это же какое-то старое предание, которое помнит только народ Дану, да? Я в жизни его не слышала! — ирландка тяжело поднимается со своего места и, слегка пошатываясь, направляется к укладывающей крут в футляр сиде, а потом нависает над ней, положив на ее плечо руку. — Слушай, холмовая! — на Орли, видимо, сильно подействовало выпитое пиво, она и оперлась-то на Танькино плечо, пожалуй, сильнее, чем следовало бы, чтобы просто выразить дружескую приязнь. — А ты… ты и правда хорошая вроде бы… Падди приятное делаешь, Санни… Раз ты такая… хорошая, может, и мне добро сделаешь? Заговори моего Слэвина от стрелы, а? Или помоги найти Савин… раз она жива? Она же жива, ты же говорила, а ты же не врешь никогда, холмовая! — Орли всхлипывает, тыкается пахнущими пивом губами сиде прямо в ухо, жалобно умоляет ее свистящим шепотом: — Найди ее, слышишь! Хотя бы подскажи… подскажи, где искать… Ну что тебе сто́ит, соседка, а?       И Танька с ужасом понимает, что не знает, ни что сказать в ответ, ни как вообще поступить. Да, Орли, конечно, пьяна — но ведь хмель сейчас лишил ее сил сдерживать в себе настоящую застарелую боль, заставил поверить в колдовскую силу скромной студентки, ну разве что немножко разбирающейся в лекарственных травах, и ухватиться за эту веру, как утопающий за соломинку — а уверенность в своем знании даже травного-то ведовства, похоже, исчезла у сиды вместе с ведьминской прической. Да, скорее всего, ирландка потом заснет, а поутру и не вспомнит, что молила сиду о помощи, а если все же вспомнит, то будет стыдиться своей слабости и постарается забыть этот разговор. Только вот Этайн-то его не забудет уже никогда.       Когда Танька окончательно осознает всю свою беспомощность, к ней является, наконец, спасение — в лице мерсийки. Похоже, та уже не раз сталкивалась с чем-то подобным и знает, как обращаться с родственницей мужа, когда она в таком состоянии. Санни просто подходит к висящей на сиде Орли, аккуратно берет ее за руку, отводит к кровати и бережно, но решительно укладывает на нее. Ирландка, по-прежнему всхлипывая, сворачивается на кровати оранжевым клубочком и вскоре засыпает.       Настроение у всех, похоже, безнадежно испорчено. Танька чувствует себя виноватой: не сумела вовремя успокоить эту Орли, сказать ей что-то важное. Но как можно быстро привыкнуть к тому, что старшие могут быть беспомощными, неправыми, глупенькими? К тому, что кто-то может отчаянно ожидать от тебя помощи, в том числе и непосильной? И кто поступил более правильно — сида, попытавшаяся выслушать выпившую слишком много хмельного ирландку без какой-либо пользы для нее, или же Санни, решительно прекратившая эту сцену, но ничем не утешившая девушку, сначала потерявшую сестру, а теперь проводившую на войну жениха?       — Санни, мне, наверное, двоюродную свою домой отвести надо, — задумчиво говорит Падди.       — Не нужно бы ее трогать, — отзывается Саннива. — Пусть поспит до утра. А мы уж как-нибудь... с краешку.       — Ребята, помочь в комнате убраться? — спрашивает Каринэ. Вот тебе и богатая купеческая дочь-белоручка!       — Да что тут убирать? — улыбается Санни, — Завтра утром, перед занятиями, я крошки со стола смету, кружки перемою, Падди пустой бочонок на двор вынесет — и всё. А вечером картину Танни над кроватью повесим — и станет совсем уютно!       На улице по людским меркам, наверное, уж темно — Танька догадывается об этом, глядя на горящие газовые фонари. Выйдя из дома, где поселились Падди и Санни, студенты некоторое время идут втроем — Олаф, Каринэ и Танька. Сида отделяется от компании первой, направляясь к Жилой башне. А Олафу надо сначала проводить подругу до «александрийской» слободы, а уж потом идти домой, на другой конец Кер-Сиди. Попрощавшись, Танька бежит к своему возвышающемуся над городом дому. По мере приближения к Жилой башне Этайн все меньше ощущает себя взрослой студенткой-третьекурсницей, вновь превращаясь в четырнадцатилетнюю девочку-подростка. Настроение у нее... честно говоря, так себе. И новоселье оказалось подпорчено, пусть и не по ее вине, и дома ее ждет не особенно ласковый прием. Вот сейчас ее встретит нянюшка Нарин — и что юная сида ей скажет? Что поспала из положенных четырех дневных часов хорошо, если десять минут, и то прямо в аудитории? Что съела за весь день пару фруктовых лепешек с кофе в «мушатнике» да печенинку всухомятку на новоселье — вместо необходимого ей хотя бы одного мясного или рыбного блюда? А то, что она познакомилась с двумя интересными людьми — с мэтрессой Изангильдой и с мэтром Рори, что получше узнала однокурсников из параллельной группы и что все-таки сумела сделать друзьям подарок на праздник — это ее в нянюшкиных глазах, увы, оправдает вряд ли... ______________ ¹ Она была в Тир-на-Ног рождена, Принцесса народа Дон. А мать его́ была графа жена, Он в Камбрии был рожден. Был Бе́рен ап Ба́рахир рыцарь, каких Ныне в Камбрии не найти, Он бился с фоморами, много их Сразил на своем пути. С ним дрался сам Ба́лор, и победить Героя он все же не смог, Но вынужден Берен был отступить К границам страны Тир-на-Ног. И там в лесу, у крутого холма, Где от зла сокрыта земля, В лунный вечер ему повстречалась сама Лю́тиэн, дочь короля. Она была в Тир-на-Ног рождена, Принцесса народа Дон. А мать его была графа жена, Он в Камбрии был рожден. И пела сида, как соловей, Танцуя при свете луны, И не было Берену девы милей Незнакомки из дивной страны. Жарким летом, осенью, лютой зимой Он вослед лишь деве глядел И бродил, позабыв дорогу домой, И ни слова сказать не смел. Но когда в Тир-на-Ног пришла весна, Время первых зеленых ветвей, Вновь услышал Берен, как пела она, И воскликнул он: «Соловей!» Она была в Тир-на-Ног рождена, Принцесса народа Дон. А мать его была графа жена, Он в Камбрии был рожден. И откликнулось вдруг на этот призыв Сердце дочери короля, И пришла любовь, счастье ей подарив, Пугая и веселя. Но едва сменилась летом весна, Злой завистник выследил их. И предстали вместе он и она Перед королем холмовых. И сказал тогда Берену сидов король: «Не для смертных растил я дочь. Ее руку ты просишь? Ну что ж, изволь, Но сумей мне сперва помочь». Она была в Тир-на-Ног рождена, Принцесса народа Дон. А мать его была графа жена, Он в Камбрии был рожден. «Остров Тори есть, среди скал и гор Там стеклянная башня стоит, Правит островом этим Конанд-фомор, На челе его камень горит. Коль добудешь, Берен, тот самоцвет, То тебе мужем Лютиэн быть, И уйдете вы с миром, а если нет - Головы тебе не сносить!» Собрал Берен дружину из верных друзей И на остров Тори поплыл, А коварный король волей своей В башню дочь заключил. Она была в Тир-на-Ног рождена, Принцесса народа Дон. А мать его была графа жена, Он в Камбрии был рожден. Не был удачен на Тори поход - Там Берена взяли в полон. В тюрьме у отца сида воина ждет, А в тюрьме у Конанда он. Если в сердце тревога, не страшен гнев Отца, что стоит на пути. И дева бежала из башни, сумев Страже глаза отвести. И немало Лютиэн встретилось зла По пути в фоморов страну. Но до башни стеклянной она дошла, Той, где Берен томился в плену. Она была в Тир-на-Ног рождена, Принцесса народа Дон. А мать его была графа жена, Он в Камбрии был рожден. И явилась она, не страшась угроз, Чтобы к Берену в башню войти, И шел рядом с ней Ху́ан, волшебный пес, Верный друг, обретенный в пути. И у башни мрачной в дальнем краю, Где кричало лишь вороньё, Вдруг запела Лютиэн песню свою, И любимый услышал ее. И от песни той расцвели цветы На прибрежных голых камнях, И в темнице не стало вдруг темноты, А оковы рассыпались в прах. Она была в Тир-на-Ног рождена, Принцесса народа Дон. А мать его была графа жена, Он в Камбрии был рожден. Услыхал эту песню острова князь, И ответ его был суров: С лаем злобным к Лютиэн понеслась Свора белых а́ннонских псов. Но стоял на пути их доблестный страж: Встретил Хуан грудью врагов, И бежали псы под скалистый кряж От могучих его клыков. И тогда сам Конанд ринулся в бой, Черным волком рванулся вперед, Только Хуан загородил собой Ту, что к Берену шла целый год. Она была в Тир-на-Ног рождена, Принцесса народа Дон. А мать его была графа жена, Он в Камбрии был рожден. И вели два зверя кровавый спор, Злобный Конанд и храбрый пес, И была победа, бежал фомор, Но с собой самоцвет унес. И томился Берен, словно в тюрьме, На пороге страны Тир-на-Ног, В королевский дворец, укрытый в холме, Он явиться без камня не мог. И не ведали счастья ни он, ни она, Хоть смогли друг к другу прильнуть, А когда опять настала весна, Вновь отправился Берен в путь. Она была в Тир-на-Ног рождена, Принцесса народа Дон. А мать его была графа жена, Он в Камбрии был рожден. Вновь у башни стеклянной Берен стоял, Снова с Конандом ждал он бой, Но летучая мышь пронеслась между скал, Позвала́ его за собой. И узнал вдруг Берен в твари ночной Ту, кем был горячо любим, Обернулась Лютиэн снова собой, Чары сбросила перед ним. Где бессильна сила, хитрость сильна: Изменили облик вдвоем И отправились вместе он и она Прямо к Конанду в башню-дом. Она была в Тир-на-Ног рождена, Принцесса народа Дон. А мать его была графа жена, Он в Камбрии был рожден. Не признал в черном волке Берена враг, Но схватил короля он дочь, Ликовал фомор, и сгущался мрак, И бежала надежда прочь. И воскликнул, смеясь, Конанд-злодей: «Прямо в доме своем, не в бою Я тебя поймал, ты во власти моей, Спой же, пленница, песню свою!» Но легли на фомора оковы сна От чарующих песни слов, И стояли пред Конандом он и она, Черный волк и дева холмов. Она была в Тир-на-Ног рождена, Принцесса народа Дон. А мать его была графа жена, Он в Камбрии был рожден. Он короны коснулся, и яркий свет Разогнал возле Берена тьму. То огнем пылал дивный самоцвет, Обжигая руку ему. А потом шел Берен и камень нес, Тот, что с черной короны сорвал, Но его нагнал белый аннонский пес, Возле самых прибрежных скал. Где шумела у берега Тори волна, Ждал корабль, чтоб вернуть их домой, И совсем с ним рядом он и она С псом вступили в яростный бой. Она была в Тир-на-Ног рождена, Принцесса народа Дон. А мать его была графа жена, Он в Камбрии был рожден. Берен раненый пал на берег морской: Белый пес оказался сильней, Самоцвет горящий вместе с рукой Он унес в утробе своей. Долго Берен безрукий лежал недвижим, Где кончалась Тори земля, Но дала ему силы искусством своим Лютиэн, дочь короля. Она была в Тир-на-Ног рождена, Принцесса народа Дон. А мать его была графа жена, Он в Камбрии был рожден. И вернулись они на морском корабле И упали у ног короля, Но метался белый пес по Земле, Разоряя дома и поля. И сжигала Берена страшная боль, И подняться не было сил. Но спросил увечного сидов король: «Где ж тот камень, что ты мне сулил?» И ответил Берен так королю, Под усмешкой горечь тая: «Самоцвет вложил я в руку свою, И исполнена клятва моя!» Она была в Тир-на-Ног рождена, Принцесса народа Дон. А мать его была графа жена, Он в Камбрии был рожден. И тогда король его принял в дом, Выбор дочери благословил, Только аннонский пес с опаленным нутром В это время людей губил. И как только Берен почувствовал: свой Удержать он способен меч, Однорукий воин вышел на бой, Чтобы зло большое пресечь. В том бою сразил он белого пса, Но и сам бездыханным пал. И ушла душа Лютиэн на небеса Вслед за тем, кто любимым ей стал. Она была в Тир-на-Ног рождена, Принцесса народа Дон. А мать его была графа жена, Он в Камбрии был рожден. И предстали их души перед Творцом, Был объявлен им разный удел: Ей — вернуться домой и быть рядом с отцом, А ему — путь за мира предел. Ибо так решено еще в древней мгле, На заре творения дней, Что волшебный народ привязан к Земле, И что люди — гости на ней. Но молила Творца душа холмовой, Так звучала молитва ее: «Чтобы Берена к жизни вернуть земной, Я отдам бессмертье свое!» Она была в Тир-на-Ног рождена, Принцесса народа Дон. А мать его была графа жена, Он в Камбрии был рожден. И такой горячей молитва была, Что нарушил Творец закон, И вернулись в наш мир на спине орла Двое смертных, она и он. Средь зеленых лесов на речном островке Обрели они счастье и дом, И пахали поля, и плескались в реке, И детей растили вдвоем. Так прошли года новой жизни той, И достойным был их конец. А что было потом, за последней чертой, Это знает только Творец. Она была в Тир-на-Ног рождена, Принцесса народа Дон. А мать его была графа жена, Он в Камбрии был рожден. (авторский текст по мотивам произведений Дж. Р. Р. Толкина)