Этайн, дочь Хранительницы

      Сентябрьская ночь. Темная, беззвездная. Давно стих дневной шум, и Кер-Леон погружен в сонную тишину. Но если у тебя острые сидовские уши, острый сидовский слух и в придачу к ним острое сидовское ночное зрение, то всё вокруг воспринимается совсем не так. Да, чудес не бывает, и когда луна и звезды спрятались за облаками, то, по правде говоря, темновато стало даже для Таньки. Но ведь звуки — их можно слушать и в полумраке...       Мелкий дождик тихонько постукивает по крыше каупоны. Слышно, как вдалеке по улице идет запоздавший прохожий. А может быть, это ночной стражник: очень уж четко, по-военному, вышагивает он по камням мостовой, цокая подкованными сапогами. Где-то в коридоре деловито шуршит и попискивает мышь, а за стенкой блаженно всхрапывает во сне кто-то из постояльцев. Поскрипывают старые половицы, будто бы и вправду по ним крадется по своим ночным делам брауни или шелковинка. И изредка, должно быть, попадая в резонанс, на эти скрипы тихим звоном отвечает струна старой арфы — недавнего подарка от барда. Странного подарка, равно и приятного, и кажущегося неуместным, ненужным.       Сладко посапывает в своей кровати Орли: день выдался у нее не легче, чем у самой Таньки, да еще и днем заснуть не удалось, хоть и пыталась. Сида — та, наоборот, давно выспалась, а сейчас ложиться и не думает: все равно бесполезно. Она сидит на краю кровати, пристроив на складной походный столик тетрадку, перо и чернильницу, вслушивается в окружающие звуки — и мечтает, чтобы сквозь тучи пробился хотя бы какой-нибудь свет, хоть лунный, хоть звездный: ведь тогда можно будет взяться за дневник. А зажигать свечу Танька побаивается: не разбудить бы подругу!       Порыв ветра, дробь мелких капель по подоконнику, и — о радость! Сквозь окошко в комнату осторожно пробирается луч лунного света. Торопливо, пока луна вновь не скрылась за тучами, Танька раскрывает тетрадку, берёт обгрызенное гусиное перо, обмакивает его в чернильницу — и принимается быстро писать. И опять, как после истории с объятиями и слезами, на бумагу ложатся не описания наблюдений и не их объяснения, а одни лишь вопросы без ответов. «Зачем растениям ультрафиолетовые узоры на лепестках? Чтобы приманивать насекомых-опылителей? Но ведь тогда насекомые должны, как сиды, видеть ультрафиолет! Вот как бы это проверить?» И следом вдруг: «Ну зачем люди лгут безо всякой выгоды для себя? В чем здесь удовольствие?»       Луна прячется за тучей, и в комнате снова темнеет. Вздохнув, Танька откладывает перо, некоторое время задумчиво сидит на кровати, вспоминает прошедший день, совершенно бесполезный и бестолковый. Сначала они с Орли долго сидели на кухне, разговаривали друг с другом ни о чем, убивали время. Потом прибежала запыхавшаяся Эмлин, уже одетая по-дорожному, наспех объяснила Таньке, что господину Плегге можно рассказать, а о чем лучше промолчать, да и отправилась в путь. И не успела еще осесть пыль, поднятая Ночкой, как к столику, за котором устроились подруги, явился этот самый Снелла, всё кланялся да извинялся — даже противно было, вот право же! Ясно же, что набедокурил на самом деле не он, а как раз-таки Танька с Орли, — ну, так и кто должен просить прощения? А самое досадное — никаких новостей о Санни. Вот вроде и рядом она, Мерсия, вроде и до Бата рукой подать — а не узнаешь ничего!       И поселить-то их хотели в разные комнаты: Таньку — в самую лучшую, а Орли — в ту, что потеснее да похолоднее. Пришлось фыркнуть как следует — и вроде подействовало... А еще — неожиданная проблема. Что делать с лицом? Даже не умыться ведь: ну разве можно предстать перед посетителями «Козерога» бледно-синим чудищем?! Ну хорошо, пусть даже и просто бледной девушкой: все равно тебя здесь уже помнят другой — загорелой, с веснушками. А раскрашивать-то себя Танька не умеет, да и все равно нечем. Только ведь и неумытой замарашкой ходить не хочется! А если, не дай бог, краска где-нибудь стерлась или веснушки размазались? У-у-у, вот ведь заковыка...       Танька пытается посмотреться в бронзовое зеркальце — но в густом полумраке безлунной ночи почти не разглядеть отражения. Выйти в коридор, что ли, да раскрыть окошко ненадолго, пока никто не видит? Все-таки будет посветлее, а то стёкла крадут так много света!       Тихонько, совсем бесшумно, Танька поднимается с кровати, аккуратно открывает дверь и выскальзывает из комнаты — в одном нижнем платье, с распущенными волосами. Так ведь люди в это время все равно спят, кого стесняться-то, от кого прятаться?!. Ага, вот и окошко! Наверняка прорублено в стене совсем недавно: широкое-преширокое и даже с цельными стеклами в раме — прямо как в Университете! Понять бы еще, как оно открывается... Танька рассматривает окно и справа, и слева, и даже снизу, но не может найти на раме ни ручек, ни петель, ни форточки. Странно... Но должны же этот коридор как-то проветривать! Может быть, попробовать открыть другое окно? И Танька пускается в путь, белым силуэтом медленно скользя мимо дверей от окна к окну.       Ей вовсе не хочется подслушивать, что делается в комнатах постояльцев, но уши — не глаза, зажмуриваться не умеют. Впрочем, ничего такого особенного из комнат вроде бы и не доносится. Кто-то посапывает, кто-то вздыхает во сне, а кто-то громко храпит — уж тут-то, должно быть, и ушей каких-то особых не надо, чтобы расслышать... А вот кто-то с кем-то перешептывается — да не в комнате, а прямо в коридоре, за углом! И не просто перешептывается — а, кажется, в любви объясняется. Вот уйти бы скорее отсюда — но попробуй, победи свое любопытство!       — Кати, ты... выйдешь за меня? — робко, сбивчиво.       В ответ протяжный вздох.       — Это из-за того, что я младше, да?       И снова вздох. Потом вдруг:       — Господи, ну какой же ты глупенький!       — Но почему, Кати?       — Да кто ж нас с тобой благословит-то, дурачок? Ты сын хозяина, а я простая кухарка. Ты сакс, я камбрийка. У меня ваши под Кер-Глоуи деда убили — мама до сих пор простить не может, что я к вам работать пошла...       — Да не саксы мы вовсе никакие!.. — говорящий, кажется, настолько возмущен, что сбивается с шепота на нормальный голос, так, что Танька, наконец узнает его. Господи, да это же Снелла белобрысый! Вот уж никогда бы не подумала, что он уже жениться собрался! Интересно, на ком это? Да уж не на той ли девушке, которую давеча сбили с ног? То-то же они на Таньку так дружно вместе накинулись!..       А Снелла между тем продолжает, вновь перейдя на шепот:       — Ты только отцу моему не вздумай сказать, что он сакс! Мы самые что ни на есть англы, чтоб ты знала, — родом из Веогорны. А прабабка моя — она и вовсе бриттка... то есть камбрийка. Из Диведа она, клан Плант-Монтови, вот! Может быть, и я тоже римлянин... ну, немножко! И вообще... Хочешь, увезу тебя в Мерсию, и никто из твоей родни до тебя ни за что не доберется!       И снова печальный вздох в ответ.       — Ну что же ты молчишь, Кати?!       — Ну как я поеду-то, на кого мать и балбеса этого великовозрастного брошу! Да и боязно мне... Сказывают, что в Мерсии-то теперь совсем не так, как было при королеве Сэнэн! Что будто бы при новой королеве опять людей в жертву вашим старым богам приносят...       — Да наветы это всё, Кати! А если ты о Санниве об этой...       Услышав знакомое имя, Танька даже вздрагивает от неожиданности. И, преодолевая стыд и неловкость, принимается изо всех сил вслушиваться в чужой разговор. А вдруг это не какая-нибудь другая Саннива, а та самая?       — ...так там не жертва, а наказание готовится, в назидание сестрам, — продолжает Снелла. — Ну, так отец же у нее не англ, как у меня, а как раз-таки сакс, а саксы — те и правда дикари. Вот у нас, у христиан, ее бы точно не казнили, а просто в монастырь отправили. Да ты не бойся, в Веогорне-то нашей саксов раз-два и обчелся — ну, как десси в Гвенте! Кстати, Саннива-то эта, говорят, пока у сиды училась, как раз с десси каким-то и спуталась...       Дальше Танька уже не слушает. Где-то там, за Хабрен, собираются казнить Санни! Надо же ее спасать! Скорее разбудить Орли и собираться в дорогу!.. Ой, Орли — она же в темноте ничего не видит... А ехать-то куда — точно ли в Бат? Этот Снелла — он же ничего, совсем ничего не сказал! О господи!       И опять мысли в голове сиды несутся с невероятной быстротой, и опять разум не поспевает за чувствами, а поступки — за мыслями. Танька вдруг срывается с места — и устремляется дальше по коридору, прямо к влюбленной парочке.       — Ой! — вскрикивает вдруг Кати. — Снелли!.. Там кто-то белый, с глазами!       «Господин Снелла!» — пытается на бегу крикнуть Танька, но от волнения язык плохо ей повинуется, и получается что-то совсем нечленораздельное, словно бы рот у нее набит горячей кашей.       Громкий топот навстречу, тяжелое дыхание — а потом Танька взлетает в воздух...       

* * *

      Противно звенит в ушах, кружится голова, солоноватый привкус во рту. И очень, очень больно — челюсти, правой руке... И шум дождя, и ослепительно-яркое пламя свечи...       И испуганный девичий шепот:       — Снелли, Снелли, что же мы с тобой наделали?!       — Да вроде жива она, — в ответ юношеский тенорок, — просто без памяти. Ну кто же знал, что это та ирландка...       — Та ирландка? — повторяет девушка. — Ты что, правда ничего не понял? Ты на уши-то ее посмотри!.. Да тише ты, всех перебудишь!       — Ух ты!.. Так она из эльфов каких-то, что ли? То-то батяня и просил меня с ней попочтительнее... И что теперь будет? М-да, дела-а...       — Сам ты эльф, Снелли! Как раз такие уши, сказывают, у самой Немайн-Хранительницы. Соображаешь, что к чему?       — О-ой!.. Да забери меня Хелл!       — Вот и заберут тебя теперь, горюшко ты мое!.. Только не ваши демоны, а наши добрые соседи!       И тихий всхлип.       «Где я? Почему мне так больно? Кто эти люди?» — мысли тяжелыми жерновами ворочаются в распухшей, гудящей и звенящей голове. Потом оживает память и, словно бы извиняясь за свою нерасторопность, принимается быстро рисовать Таньке картины недавних событий — одну за другой. Бежала по коридору, ударили, упала... А зачем бежала-то?.. Ах да, конечно же: узнать, где сейчас Санни! Так и не узнала...       Танька шевелится, пытается приподняться, опираясь на левую, здоровую, руку. Рука беспомощно скользит по гладкому каменному полу... Нет, самой встать не получается — нужно, чтобы кто-нибудь помог...       — М-м-м! — вместо просьбы о помощи получается лишь жалобный стон. А слова́ — их никак не выговорить. Раздутая, громадная, совсем чужая нижняя губа не просто не повинуется — вообще ничего не чувствует. Зато по языку больно скребет острый край сколотого клычка. А в голове крутится лишь одна мысль: «За что меня так? Что я им сделала?»       Танька с трудом отрывает голову от пола — пламя тут же раздваивается, огоньки медленно плывут вправо и вверх... Нет, это не только головокружение: свеча и правда движется. Вот она приближается к Танькиному лицу, потом уплывает куда-то вбок. А потом, загораживая потолок, перед глазами сиды появляется встревоженное лицо Кати.       — Кажется, очнулась... — тихий шепот, сразу и радостный, и испуганный.       — Это... Мне сейчас прощения просить, что ли? — задумчиво откликается Снелла. — Или все равно уже бесполезно?       — Да подожди ты со своими прощениями! Помоги лучше ее поднять! У меня ведь тоже рука ушиблена, помнишь?       Сильные руки грубо обхватывают Таньку, дергают вверх. Кажется, хрустят ребра. Больно! Но все-таки ей удается сесть — и сразу становится легче.       — Ты поосторожнее все-таки, Снелли! Это же тебе не колода какая-нибудь!.. — торопливо, сбивчиво шепчет Кати. — Госпожа славная соседка, вы его простите, он на самом деле добрый, только суматошный очень... Не держите на нас зла, пожалуйста!..       — Мне к Орли надо... — едва слышно шепчет Танька в ответ, боясь потревожить разбитую губу. — А потом в Мерсию — туда, где Санни... Где она? Я... я же только это спросить и хотела — а вы... — и на большущие глаза сиды наворачиваются крупные слезы.       Где-то за спиной шумно сопит и вздыхает Снелла. Часто, словно на бегу, дышит прямо над Танькиным ухом Кати. А вот храпа из-за дверей больше не слышно: вместо него приглушенные голоса, скрипы, постукивания... И вдруг такой знакомый голос — совсем рядом:       — Холмова-а-я! Вот ты где! — на чистейшем певучем мунстерском наречии.       Рыжее пламя растрепанных волос — Орли!       — Этне, ты почему на полу? С ума сошла?.. О-ой!.. Это кто ж тебя так приложил? Этот, что ли?       Орли делает шаг в сторону, скрывается у Таньки за спиной — и сразу же раздается отчаянный вопль Снеллы:       — О-у-у! Фэкс! Лиз мин фэкс!... Волосы, говорю, отпусти! Ну виноват я, виноват — и так тошно же!       — Орли, не надо... — тихо, едва шевеля губами, шепчет Танька. — Он же и правда не хотел. Подругу свою защищал...       Увы, Танькиного шепота, похоже, никто не замечает. Сзади — возня, сопение. Неужели в свару вмешалась еще и Кати? Вдруг гаснет свеча, и по коридору расползается противная вонь горелого сала, так что сиду начинает подташнивать...       — А ну-ка прекратите! Это я вам говорю! Девочка... леди!.. Вы сильно пострадали? Покажитесь-ка!.. Кати, свечку-то зажги! — знакомый голос. А, это же, кажется, тот самый бард, Овидий, Овит...       Чирканье кресала о кремень — искры пролетают у Таньки перед глазами, совсем рядом. Вновь делается ослепительно светло, до рези в глазах, — сида даже непроизвольно зажмуривается. Странно: говорят, что людям при таком ярком освещении все равно темно... Вот как такое может быть? Ну почему люди и сиды такие разные?       Потом Танька вдруг оказывается на сильных руках барда. Сразу становится тепло и уютно — несмотря на боль, на невысохшие слезы на щеках... А Овит тем временем принимается распоряжаться — неожиданно уверенно и даже властно:       — Кати... и ты, рыжая... Приготовьте-ка постель для леди сиды! В какой комнате она остановилась?.. Да, вот там и приведите всё в порядок! Снелла, а ты — за лекарем, быстро!       — Не надо за лекарем... Пожалуйста! — Танька поворачивает голову, оказывается лицом к лицу с бардом, медленно, с трудом, преодолевая боль, выговаривает слова. — Ну поймите же!.. Тогда ведь всё станет известно — и ребята пострадают, и...       — Давайте мы это обсудим позже, леди... Этне, — так, кажется, вы себя назвали? И... Раз вы не хотите, чтобы врача привел Снелла, — тогда это сделаю я сам! — и бард вдруг переходит на ирландский: — Если я правильно понял, кто вы такая на самом деле, то ваши жизнь и здоровье — это не только ваше дело и даже не только дело вашей семьи. У вас ведь отец — и рыцарь, и врач сразу, не так ли?       Танька машинально кивает, потом вдруг спохватывается: всё, бард ее узнал, разгадал! Заботливые объятия Овита теперь кажутся ей смертельным капканом — только вот вырываться совсем нет сил. А Овит между тем аккуратно опускает сиду на кровать — и сразу выходит из комнаты. Тут же к Таньке подлетает Орли — раскрасневшаяся, запыхавшаяся.       — Холмовая!.. Ты как? — и сразу же, не дожидаясь ответа: — А сакс-то этот — он ведь знает, что с нашей Санни! И где она — тоже знает! Представляешь!       Танька смотрит на подругу, силится ей ответить. Только вот разбитая губа совсем распухла — вот и попробуй-ка, выговори хоть слово!       Орли досадливо машет рукой, совсем по-Танькиному фыркает:       — Ладно, потом расскажу! Давай пока личико свое показывай!       — Орли... — с трудом выдыхает Танька. — Беги, догоняй барда! Останови его, слышишь?! Не то беда будет. Большая беда!       И чувствует, как по губе и подбородку у нее медленно стекает что-то теплое. Проводит по лицу рукой, разглядывает ладонь — кровь! Смотрит на испуганную и недоумевающую подругу.       — Скорее же, мунстерская!       Та вдруг хлопает себя по лбу:       — Поняла! Бегу! Ты умница, холмовая!       И уносится прочь.       Рядом с кроватью — стук, словно бы на пол падает тяжелый мешок. Голова сразу же отзывается ноющей болью, а перед глазами начинают мельтешить светящиеся точки. Острожно, стараясь не потревожить разбитую губу, Танька поворачивает голову на звук — перед ней на коленях стоит Кати, заплаканная, хлюпающая носом.       — Добрая соседка... Леди сида... Помилуйте моего Снелли, ну пожалуйста! Христом Богом и пресветлой Матерью-Дон прошу!       И безо всякого перехода:       — Снелли, дурья голова, да становись же ты на колени перед леди!       И снова громкий стук, как будто бы от падения чего-то тяжелого. Ну вот что с этими двоими делать?       А и правда, что?       Весна только-только вступает в свои права, но в окна аудитории уже вовсю бьют солнечные лучи. Танька устроилась, как всегда, на самом заднем ряду, а на этот раз еще и постаралась отсесть от окон как можно дальше. И все-таки приходится прибегнуть к помощи темных очков: настолько яркий, прямо-таки слепящий, свет отражается от листа бумаги!       Сегодня мэтр Бонифаций, преподаватель римского права, и без того человек эмоциональный и шумный, прямо-таки в ударе. Преступления против государства — оказывается, одна из самых любимых его тем, а сегодняшняя лекция — она именно о них. Низенький, полный, черноволосый, похожий в своей черной мантии на какого-нибудь брата эконома из саксонского монастыря, разве что без тонзуры, мэтр, как всегда, бегает по всей аудитории, останавливаясь то перед одним, то перед другим студентом. А студентов сегодня много: лекция-то общая для целых трех факультетов! И с каждым из них мэтр, следуя, по его словам, классической греческой традиции, стремится вступить в диалог. Правда, сам-то он вовсе никакой не грек, а истинный западный римлянин, родом из Большой Лепты, нынешней африканской столицы. Характер у мэтра Бонифация взрывной и переменчивый — такой уж отпечаток наложил на него знойный климат родной страны. Студенты давно усвоили и передают с курса на курс несколько правил, которым следует неукоснительно следовать на лекциях, семинарах и экзамене, чтобы без особых проблем рассчитаться с курсом римского права. И главное из этих правил гласит: «Ни в коем случае ни в чем никогда не перечить мэтру Бонифацию!»       — Итак, почтенные коллеги, сегодня пришло время перейти к такому важному вопросу, как кри́мен лэ́зэ майеста́тис — преступление против государства. Что же это такое?       Язык, на котором читаются лекции в Университете с самого его основания, — камбрийский, и, должно быть, подготавливать и читать их преподавателям-иностранцам совсем не просто. С каким же удовольствием допускает иной раз в своей речи маленькие латинские вкрапления мэтр Бонифаций, как довольно улыбается при этом! Но, увы, хорошего понемножку... С видимым сожалением вернувшись на местное варварское наречие, почтенный мэтр принимается рассказывать, всё больше и больше увлекаясь, о том, что считалось преступлениями против Римского государства в разные времена, какие законы принимались, как наказывали провинившихся.       Гусиное перо скользит по тетрадным листам, заполняя их словами, выводя буквы мельчайшим сидовским почерком. А в это время воображение рисует Таньке картины из римского прошлого — одну за одной. Вот бежит прочь из Республики изможденный человек в оборванной одежде: никто из граждан не пустит на ночлег преступника, оскорбившего богов и приговоренного за это к «запрещению огня и воды», никто не поделится с ним ни питьем, ни черствой лепешкой. Вот в темной грязной тюремной камере два палача затягивают веревку на шее связанного узника — разоблаченного заговорщика, готовившего захват власти в Риме узурпатором. Вот испуганно вжимается в забрызганный кровью песок арены амфитеатра простолюдин, убивший чиновника, — а над ним нависают клыки разъяренного хищного зверя...       Голос мэтра Бонифация становится всё громче, его шаги — все ближе. Этайн поднимает голову — преподаватель стоит совсем рядом, возле ее ряда.       — Особый, чрезвычайный важный для рассмотрения, вид оскорбления величия римского народа — неуважительное отношение к императору либо к члену императорской фамилии, — кажется, почтенный мэтр обращается сейчас не к кому-нибудь, а лично к Этайн. — Нобили́ссима, я думаю, этот вид преступлений должен быть вам особенно интересен.       Сида печально вздыхает — тихо-тихо, чтобы преподаватель не расслышал. «Нобилиссима», «благороднейшая» — принятое в Западном Риме обращение к особам императорской крови, примерно как «великолепная» в Риме Восточном. А для Таньки это настоящее проклятье, настигающее дочь Хранительницы на каждом занятии по римскому праву. Мэтр Бонифаций — кажется, единственный из преподавателей, который упорно отказывается относиться к Таньке как к обычной студентке, сколько бы его она об этом ни просила. Поклонится в ответ, улыбнется — а на следующем занятии опять то же самое! Правда, зато Таньке и не достается от него так, как другим, когда она не справляется с каким-нибудь заданием. Только вот радости-то с этого? Похвалят на семинаре — а ты потом до конца занятия сиди и гадай, правильно ли ты ответила на самом деле. Спасибо Олафу: спросишь у него на перерыве о своих ошибках — ответит честно...       Тогда, весной, Танька долго не могла простить себя за то, что смолчала, не возмутилась. Потом, после экзамена (сданного, разумеется, на «отлично» и, к сожалению, как-то очень уж подозрительно легко), неприятный эпизод понемножку стал забываться. А теперь вот вновь всплыл в памяти... Какая же молодец Орли, как же хорошо, что она всё поняла! Если про разбитую губу «великолепной» узнает, например, король Морган...       А пока Орли разыскивает барда по заезжему дому, у изголовья Танькиной кровати на коленях стоят двое несчастных — хмурый бледный подросток с взлохмаченными волосами и расцарапанной щекой и рядом с ним заплаканная девушка.       — Леди добрая соседка... — жалобно шепчет девушка сквозь слезы. — Вы теперь... навсегда заберете моего Снелли к себе в холмы?       Вот это да! Выходит, девушка боится совсем не того, чего надо опасаться на самом деле? Танька аккуратно приподнимается, опираясь на здоровый локоть.       — Тебя как зовут? Кати? — оказывается, если произносить слова тихо и медленно, то говорить не так уж и больно. Но до чего же шепеляво получается!       Девушка едва заметно кивает головой.       — Кати... То есть Катрин верх Глау, леди добрая соседка... Из клана Плант-Илар... Видите, я от вас своего имени скрывать и не думаю...       — А я Этайн верх Тристан а Немайн Плант-Монтови, дочь леди Хранительницы, — решительно перебивает девушку Танька. — Видишь, я тоже не скрываю от тебя своего имени! Не бойся, фэйри не будут мстить за меня, Кати: я росла не под холмами, а среди людей и крещена как человек.       И ловит себя на мысли: господи, ну до чего же торжественно-то получилось — прямо как в какой-то балладе! Неужели так действует на нее боль в разбитой губе и ушибленном локте? Может быть, перед экзаменом по риторике попробовать специально стукнуться обо что-нибудь твердое?.. Но улыбнуться своей шутке, даже совсем чуть-чуть, не получается: больно.       Кати поднимает заплаканные глаза, всхлипывает, вытирает нос рукавом — и на лице ее появляется робкая улыбка. Выходит, причинить вред дочери Хранительницы кажется девушке менее опасным, чем навлечь на себя гнев волшебного народа? Зато хотя бы одна проблема у Таньки, похоже, решена! Сида опускает голову на подушку, прикрывает глаза, громко шепчет, стараясь, чтобы ее все-таки услышали:       — Да вставайте же вы, наконец: пол холодный — еще простудитесь...       И погружается в блаженную дремоту.       Юный щитоносец в легком роханском шлеме склоняется над Этайн, с удивлением разглядывает ее.       — Эй, Эовару! Смотри-ка, кого я нашел! По твоей части, по-моему: вроде бы, дышит.       — Ой, — откликается звонкий девичий голос, — Гамаль, это же... По-моему, это девочка-синда! Совсем молоденькая... Ну да!.. Должно быть, из Карнингула, из тех, кого их правитель выслал нам на подмогу. Бедненькая...       — Разве рыжие синдар бывают, Вари? И какой может быть воин из девчонки, будь она хоть из Карнингула, хоть из самого Двимордена?       — Конечно, бывают! Да она, по-моему, и не воин вовсе, а целительница, как я! Видишь, у нее сумка с травами... Помоги-ка мне ее приподнять!       «Сида, синда — интересно, случайно ли эти два слова так похожи? Ну почему же я никогда не спрашивала об этом у мамы?.. Этот Гамаль из сна — у него же лицо Снеллы... А англы — они и правда чем-то похожи на сказочных роханцев: такие же светловолосые, такие же бородатые... Наверное, и Снелла потом тоже себе бороду отрастит... Интересно, а коней они тоже любят?..» — мысли мешаются в голове, перебивают одна другую. А рядом, у изголовья кровати, — чье-то частое дыхание. И — почему-то — редкий стук падающих капель — не на улице, а где-то совсем рядом.       Не открывая глаз, Танька дотрагивается пальцем до губы. Губа немедленно отзывается дергающей болью, но сейчас это даже радует: выходит, чувствительность возвращается!       — Проснулась, Этнин? — знакомый шепот на ирландском: конечно же, Орли! Шепот чуть встревоженный и в то же время ласковый, заботливый. Надо же, как назвала: «Этнин»...       Танька тихонько кивает головой, чуточку улыбается. Как хорошо-то: уже не так больно растягивать губы!       — Я долго спала? — тихонечко, шепотом.       — Не очень, — тоже шепотом отвечает ирландка. — На улице еще темно, спят все... Этнин, если хочешь, я заместо тебя сразиться могу — уж из пращи-то я пулять умею!       Танька тут же открывает глаза, резко приподнимается, чуть ли не подскакивает, — весь сон у нее разом снимает как рукой.       — Сразиться? С кем? И зачем?       — Ну, так это же без ответа не оставишь! — Орли тычет пальцем себе в губу. — Надо ведь поступить как положено — вызвать сакса на честный поединок!       Ой! Вот только поединка еще и не хватало!       Танька даже не сразу находит, что на это ответить. Долго, мучительно подбирает такие слова, чтобы они и правдивы были, и подругу устроили. Зато в результате в голове у нее рождается целый план — не то что бы очень проработанный, но все-таки...       — Орли, скажи, пожалуйста... Ну, допустим, победим мы Снеллу — неважно, я или ты. И у кого мы потом про Санни спросим? А куда ты денешь его голову? Будешь с собой возить, как в старину? Я вот к такому точно не готова — а ты? Помнишь, что было, когда мы увидели Тегуина возле моста?       Орли вздрагивает, передергивает плечами, краснеет.       — Ну... Да не хочу я никакого поединка — совсем не хочу, ну правда же! Я у себя в Мунстере на них уже вволю насмотрелась — и на похороны тоже! Но ведь обычай... Я же из благородной семьи, как-никак: у нас целых семь свиней и двадцать две коровы есть... ну, то есть было в Инишкарре! А уж ты, холмовая, и вовсе из королей... или как там у вас это называется... Ну, вот и что делать-то теперь?       А у Таньки уже и ответ готов:       — Как что? По обычаю и поступить! Помнишь, почему Над Краннталь не хотел биться с Кухулином? Потому что Кухулин был тогда слишком молод, безбород — верно?       — Мне уже шестнадцать лет, Этнин, — грустно откликается Орли. — Шестнадцать, и я даже обручена. А у нас в Мунстере девчонки и в четырнадцать замуж выходят. Так что с меня уже два года спрос как со взрослой. А борода — уж она-то мне никак не положена!       И тотчас же Танькино воображение услужливо пририсовывает Орли бороду — очень длинную и почему-то седую, совсем как у мэтра Финна. Вот и попробуй тут не хихикни!.. Но, оказывается, иногда удержаться от смешка очень даже просто — например, когда вовремя напоминает о себе несчастная разбитая губа...       Так что следующий вопрос Танька задает тихо и мрачно, боясь улыбнуться даже самую малость:       — А со Снеллы? Со Снеллы-то спрос как с кого?       А мысленно все равно ликует: кажется, всё получается в точности как задумано!       — А я почем знаю? — и Орли громко, выразительно фыркает. — Снелла этот — он же не гаэл и не британец, у саксов-то обычаи совсем другие. Вот смотри: у нас...       Что ж... Конечно, ответила подруга не совсем так, как ожидалось, но... В общем-то, вполне приемлемо!       — Послушай-ка! — решительно перебивает Танька. — Снелле-то поединок этот тоже совсем ни к чему. Смотри: во-первых, он ведь ударил меня по ошибке. Ну, не как врага, а... Вот как если бы мы с ним в одном строю сражались, а он бы меня случайно щитом зацепил. Это же не причина для поединка, правда ведь?       Чуть подумав, Орли кивает — правда, как-то очень уж нерешительно. Что ж, тогда продолжим!       — Во-вторых... В общем, пока тебя тут не было, Снелла с Кати возле меня на коленях стояли, прощения просили.       И, наконец, окончательный, решающий аргумент!       — Ну, и в-третьих!.. Орли, послушай: он же и в самом деле совсем молоденький: уж тебя-то наверняка младше — а может, и меня тоже! Да и бороды у него и правда нет. А англы — они же не бреются... ну, почти никто из них! Выходит, не растет у него еще борода, вот! Ну и какой тут вообще может быть поединок?       Орли вздыхает, мнется.       — Мунстерская, ну что еще случилось?       — Ну... в общем... Этнин, я уже сказала этому саксу, что буду с ним биться! Даже назначила оружие — пращу. Они с подругой, с Катлин с этой, яму рыть ушли. Ну, чтобы утра не дожидаться... Мы с ним на рассвете схватимся — а потом как уж выйдет. Или мы с тобой вдвоем через реку эту поплывем, или... ну, или ты одна, без меня, — и Орли грустно улыбается.       — Яму?.. Это могилу, что ли? — забывшись, удивленная Танька слишком сильно приоткрывает рот и тут же морщится от боли. — Вы что, с ума сошли?       Орли качает головой.       — Нет, просто чтобы всё честно было, по обычаю. Сакс — он же мужчина, ему со мной положено биться, стоя в яме, — разве ты не знаешь?       Да знает Танька, знает! Вспомнила уже: на уроке истории проходила. Сейчас-то смертельные поединки в Глентуи такими условиями обставлены, что никто их и не затевает... только вот Гвент и уж тем более Мунстер — далеко не Глентуи!       — Давай отменим, а? Может, еще не поздно, мунстерская? — теперь Танька старается говорить как можно бодрее и безмятежнее: пусть отмена поединка покажется Орли совсем пустячным делом!       И с затаенной надеждой уточняет:       — А распоряжаться-то поединком кто-нибудь взялся?       Ну разве возможно посреди ночи найти для поединка распорядителя? А если нет распорядителя — значит, и отменить всё становится совсем просто...       А Орли — та вдруг кивает — и принимается тараторить:       — Конечно! Почтенный филид... — то есть господин Овит — согласился — спасибо, что ты подсказала! Я его насилу догнала! Но зато еще и уговорила за лекарем не ходить — знаешь с каким трудом! Правда, он теперь какую-то ведьму привести хочет... Ну, а что делать-то? Ведьма вроде хорошая, в травах сведущая, — а мы же вчера так ничего и не купили!       Вот будь сейчас Танька на ногах, а не лежи в кровати, — пожалуй, упала бы от такой новости. Вот попробуй, догадайся заранее, как Орли тебя поймет! Просить барда распоряжаться поединком — это же надо было до такого додуматься! Эх, вот если бы нашелся кто-нибудь мудрый, знающий старинные обычаи, — ну, такой, как мама... Уж мама — она бы точно придумала, как без урона для чести прекратить это недоразумение! А что от барда ждать — непонятно совершенно. И ведьма еще эта таинственная...       — Орли, а сейчас-то он где?.. Ну, господин Овит? С ребятами яму роет?       Орли мотает головой.       — Ты что, холмовая! Да разве филид таким заниматься станет? Он за ведьмой побежал — вот и скажи ему спасибо за это! А яму сакс с подружкой вдвоем копают. Так им и надо — пускай в темнотище под дождем помокнут!.. Эй, Этнин, ты куда?       А Танька быстро встает кровати, делает шаг в сторону двери — и вдруг ступает во что-то мокрое, холодное.       — Ой! А лужа тут откуда?       — Лужа?.. — Орли на мгновение задумывается, потом хлопает себя по лбу. — А! Так это же я лед из ле́дника принесла! Хотела тебе к губе приложить, да ты спала больно сладко. Так я будить и не стала. А он, выходит, возьми, да и потеки́!       — Лучше б разбудила, ну вот правда! — Танька возмущенно фыркает и тут же морщится от боли. — Может быть, ты бы такого натворить не успела!.. Всё, я к ребятам — надо это безобразие прекращать! Ты хотя бы, где эта яма, знаешь?.. Нет? Тогда пошли искать вместе!       И вот они обе идут по темной ночной улице Кер-Леона: впереди Танька, а за ней Орли. Если бы кто-нибудь из постояльцев «Козерога» выглянул сейчас в окно, он, должно быть, увидел бы лишь бледный силуэт сиды с двумя красноватыми пятнами светящихся глаз, а ирландку, в ее темном платье, пожалуй, и вовсе не разглядел бы. После теплой постели Таньке холодно, зябко — она так и выскочила из «Козерога» как была, в одном нижнем платье и даже не обувшись. Под пронизывающим порывистым ветром и мелким дождем иначе, куда сильнее, ощущаются все раны и ушибы, полученные за последние дни. Сгорбившись, прижимая поврежденную руку к груди, Танька осторожно ступает босыми ногами по каменной мостовой. Хочется ускориться, даже перейти на бег — но никак невозможно! Нет, ей не темно: сквозь разрывы в быстро бегущих облаках сейчас видны крупные звезды, и их света вполне достаточно для сидовских глаз. Но след в след за Танькой шагает Орли, и сида вовсе не хочет, чтобы та споткнулась об какой-нибудь булыжник.       — Холмовая... Ты хоть знаешь, куда идти? — жалобный голос сзади.       Танька отрицательно мотает головой и продолжает свой путь вдоль стены заезжего дома, вслушиваясь в тишину спящего города и пытаясь высмотреть хотя бы где-нибудь отблески огня.       — Этнин, они, вроде, говорили, что далеко не пойдут... Холмовая, ты вообще меня слышишь? Э-эй!       Тихий шорох — но не сзади, где как раз с шумом и плеском переходит вброд глубокую лужу Орли, а справа, в отдалении. И сразу же, вслед за шорохом, — громкое чихание. Сида поворачивается на звук — на бревне, опустив головы, сидят в обнимку две фигуры, одна — в промокшем насквозь сине-зеленом камбрийском платье, другая — в столь же мокрой, да еще и заляпанной грязью, синей саксонской тунике. Рядом с фигурами поблескивает в лунном свете железное жало гленской лопаты — а вот ямы, кажется, никакой нет.       Ну, хоть тут повезло: к поединку ничего не готово! Теперь остается только подойти к Снелле и Кати — и всё отменить... Ой! Наверное, сейчас надо выглядеть как-то по-особенному — ну, величественно, что ли? Может быть, так, как описывают маму в походе против самозваных фэйри?.. то есть не маму, а Учителя в мамином теле — как же все-таки сложно уложить это у себя в голове!.. Только какая уж тут величественность, когда платье у тебя насквозь пропиталось дождевой водой, мокрые волосы облепили голову и спину, а уши уныло свесились чуть ли не до плеч? И не то что колесницы — коня-то верхового, и то нет!       Танька осматривает свое мокрое платье, вздыхает и даже радуется тому, что не взяла с собой зеркальце: иногда лучше себя и не видеть! Позорище! Только деваться-то и правда некуда...       — Орли! Сейчас мы подойдем к ним — я впереди, ты за мной. Я остановлюсь — ты тоже встанешь — позади меня. И, главное, не вмешивайся, когда я буду говорить!       — Факел зажечь, холмовая?       — Факел?!       — Ну да... Я его из заезжего дома прихватила, когда выходили. У меня и огниво есть...       Нет, все-таки удивительная у Таньки подруга! Когда не ждешь, подведет, — но зато и выручить может, тоже когда не ждешь. Свет факела — это, кажется, будет очень кстати!       Последние метры пути... Промокшая на дожде, невыспавшаяся, с ноющими ушибами, Танька усилием воли распрямляет спину, чуть поправляет волосы здоровой рукой... Кажется, удается даже чуточку приподнять уши!       Обернувшись назад, шепотом:       — Мунстерская, зажигай факел! Подсвети сзади!       Давным-давно, много десятилетий назад, Немайн примчалась к поддельным фэйри на боевой колеснице, с клевцом в руке, приказала сложить оружие, встать на колени... Но тогда, в лесу, перед маминым Учителем были самые настоящие разбойники, а сейчас перед Этайн — просто мирные горожане, ставшие врагами из-за дурацкого недоразумения. Тогда обезоружить противника надо было, чтобы он перестал быть опасным, сейчас — чтобы он перестал быть врагом. А значит, и слова сейчас должны быть совсем другими! Но что, что говорить-то?.. Танька лихорадочно пытается что-нибудь придумать — но в голове складывается лишь странная, причудливая мозаика из обрывков воспоминаний, никак не связанных ни с происходящим сейчас, ни даже друг с другом... Эх, была не была — кажется, это называется «импровизация»!       За спиной стук, искры — и вдруг неожиданно яркий свет. В голове молнией проносится мысль: повезло, не опозорились — несмотря на дождь!.. Только бы и дальше всё получилось!       Снелла и Кати вздрагивают, одновременно поднимают головы, на лицах их застывает совершенно одинаковое выражение — смесь недоумения и легкого испуга. А Танька, не давая им опомниться, тут же заводит свою речь. Сначала — пророчество для юного англа! Что ж, за неимением лучшего сойдет и скандинавская виса, которую она прошлой зимой выучила наизусть, поспорив с Олафом...       — Доблестный Снелла ап Плегга! Узнай же, что готовит тебе будущее!       Только начала́ — и сразу же ошиблась! Ну не называют англы себя по отчествам, ни на камбрийский лад, ни на ирландский! Однако же мальчишка сразу как-то подтягивается, расправляет плечи. Ну да, он же наверняка вырос здесь, в Гвенте, — а значит, должен знать местные обычаи...       А потом — всего лишь два четверостишия, которые надо продекламировать, непременно торжественно и громко, как подобает звучать истинному пророчеству!       Языка, на котором Танька сейчас читает стихи, сама она не знает совершенно. Правда, и Снелла понимает «пророчество» через слово: мало того, что языки англов и норманнов не так уж и похожи, так еще и написана виса вычурным скальдическим слогом, где один кеннинг нанизан на другой. Снелла озадаченно вслушивается в странные, непривычно звучащие слова, выхватывая среди них отдельные мало-мальски понятные: конь, верность, любовь, дерево... Может быть, эта непонятная девчонка со звериными ушами, нежданно-негаданно оказавшаяся дочкой Хранительницы, бывшей богини из рода ванов, произносит их так, как это было принято в древности в стране ее предков, Ванахааме? Ну да, языки ведь изменяются со временем...       А Таньке сейчас страшно как никогда. Вот о чем на самом деле ее «пророчество»? И как его истолкует тот, кому оно сейчас произносится? А вдруг Снелла теперь решит, наоборот, ускорить поединок — или, например, отправиться на африканскую войну? Виса-то норманнская, а норманны — как известно, народ воинственный... А еще ей страшно из-за своего невидимого, но неизбывного спутника-«цензора»: а ну как тот возмутится опять! Но «цензор» помалкивает, лишь изредка легонечко тычет сиду куда-то под ребро: должно быть, сам не может разобраться, правду она сейчас говорит или нет.       Всё! Сказано последнее непонятное, свирепо рычащее слово — и теперь можно вновь перейти на камбрийский. Ну, и как выглядит сейчас Снелла?.. Ага, не испуган, не раздосадован, не разъярен — и то ладно! Танька облегченно вздыхает, откидывает со лба прилипшую мокрую прядь волос.       — А потому, — теперь голос сиды звучит уже тише и спокойнее, — сейчас тебе, славный Снелла ап Плегга, не время участвовать в смертельных схватках. К тому же и причин для вражды ни у кого из нас я не вижу. И по праву дочери святой и вечной базилиссы, по праву внучки само́й пресветлой Дон я отменяю ваш поединок!       Ну а что там на бревне-то творится? А там — сияющая, улыбающаяся Кати обнимает смущенного, прячущего глаза, красного как рак — и, кажется, все-таки очень довольного Снеллу. Ура...       «Боже мой, да что же я несу-то: ну какая из меня внучка Дон, какое у меня право отменять поединки, и знать бы еще, что я там такое напророчествовала!» — мысль вспыхивает в голове легкой искоркой, но тут же раздувается в тяжелый шар, с размаху бьет по виску, по затылку и, наконец обернувшись старым знакомым-«цензором», разливается по всему телу свинцом... Вдруг приходит на ум: вот так, наверное, чувствовала себя мама во время войны с Хвикке, когда возле стен осажденного Кер-Глоуи составляла текст обманного письма! Но ведь никто из бывших тогда рядом с мамой — ни тетя Эйра, ни леди Нион, ни мерсийский граф Окта — так и не узнал, чего это ей стоило! Ведь как-то сумела же мама справиться с собой! А значит... Значит, и Таньке надо держаться — хотя бы ради того, чтобы не испортить, не обесценить, не свести на нет всё сказанное и всё сделанное! И уж раз сказала сида неправду, — так пусть же никто даже не догадается об этом, чего бы ей это не стоило!       Должно быть, Орли все-таки замечает, что с Танькой опять творится что-то неладное: подлетает к так и сидящей на бревне парочке, всовывает факел в руки Кати, тут же устремляется обратно к сиде.       — Что с тобой, холмовая? — тихо, чуть слышно.       — Потом объясню, — Танька, кажется, находит самый безобидный для себя ответ. — Когда домой вернемся.       Как еще ответишь-то, чтобы никому хуже не стало, ни себе, ни другим? Ну а то, что это самое «домой» можно понять по-разному: то ли «в «Козерог», то ли «в Кер-Сиди»... Да какая, в сущности, сейчас разница, как именно Орли это поймет?!       А Орли уже подхватывает Таньку под руку.       — Ты идти-то сможешь, Этнин? Давай доведу. А то, хочешь, этих двоих помочь попросим: зря, что ли, сидят?       — Смогу! — отрезает Танька. — Всё, пошли обратно!       И, превозмогая свинцовую тяжесть в ногах, делает первый шаг, потом второй, третий...       Танька не проходит и пяти метров, как слышит торопливые шаги навстречу — тяжелые, мужские. Сида с трудом поднимает голову — перед ней стоит бард, тоже кое-как одетый, весь мокрый, со всклокоченными волосами.       — Рад видеть вас, великолепная! Но я даже представить себе не мог, что вы отправитесь на улицу посреди ночи, в дождь...       — Ну, надо же было остановить вот это! — с трудом поднимая тяжелую, одеревеневшую руку, сида показывает в сторону бредущей следом парочки. Но как же все-таки трудно изображать бодрую деловитость, когда всё тело тебе едва повинуется!       — Надо! — неожиданно легко соглашается бард.       — Но зачем же тогда вы согласились стать распорядителем этого поединка? — немедленно откликается Танька, чудом удержавшись от того, чтобы высказать барду очень неприятные вещи. Ну это же надо: потакать поспешной, необдуманной выходке Орли — а она, между прочим, и погибнуть могла бы! Да и Снеллу — его ведь тоже жалко!       — Поединок все равно бы пришлось по меньшей мере переносить и пересматривать условия. Оба бойца, — бард усмехается, — слишком плохо знают обычаи. А я, по правде говоря, собирался его остановить совсем. Но вы меня успешно опередили! — и Овит вдруг весело подмигивает.       — Вот именно! — тут же подхватывает Танька, с удивлением ощущая, как улетучивается свинец из ее рук и ног, как проясняется голова, как мир вокруг, несмотря на дождь и холод, становится приветливым и уютным. — Ну какой тут может быть поединок, сами посудите! Снелла — он же просто слишком молод для того, чтобы драться! Да и Орли тоже, что бы она там ни говорила!.. И вообще, всё это сплошное недоразумение!       — Ага! — улыбается Овит. — К тому же, между прочим, ваша подруга уже успела нарушить кое-что из правил: вообще-то выбор оружия должен был быть не за ней, а за тем, кого она вызвала на бой. Да, по правде говоря, и сам-то поединок на пращах — очень странная затея, вы не находите, великолепная?       — Выходит, я всё это... зря? — и Танька чувствует, как у нее опять опускаются уши и тяжелеют руки.       Но бард снова улыбается в ответ:       — Нет, что вы, великолепная! Напротив: вы, я думаю, поступили более чем правильно! Кому же еще-то, как не вам, было сейчас вмешаться? Помните: если верить старому ирландскому преданию, кто́ останавливал поединок, когда Коналл Кернах и Лойгаре Победоносный вдвоем напали на Кухулина? Сам король Конхобар — которого улады-язычники почитали почти что как бога! Меня-то ведь эти юные горячие головы могли бы и не послушаться. А вот вас — это совсем другое дело... И все же давайте я вам помогу дойти до двери!       Странное дело: тяжесть в Танькиных руках и ногах никуда не уходит, тело по-прежнему словно бы не свое, да и настроение как было прескверным, так и осталось — но вот уши у нее отчего-то взлетают вверх. И бард тоже воспринимается теперь совсем иначе: не как странный и подозрительный насмешник, а как... А как кто? Танька так и не находит ответа на этот вопрос — ни пока они, все вместе, впятером, идут по мокрой ночной улице, ни пока поднимаются по лестнице на второй этаж «Золотого Козерога», ни пока преодолевают последние метры, остающиеся до двери в ее комнату.       А у двери их встречает совершенно незнакомая Таньке женщина в бесформенном темном балахоне — старая, низенькая, сгорбленная, с узким морщинистым лицом, с крючковатым носом, кажущимся невероятно длинным в неверном свете факела, и с ярко-рыжими, без малейших признаков седины, взлохмаченными волосами. Старуха пристроилась возле стены на стуле, сидит, свесив голову, и, кажется, дремлет. А перед ее коленями стоит на полу большой холщовый мешок, перевязанный толстой веревкой.       Волосы у старухи, разумеется, распущены по-ведьмински — хотя, пожалуй, о роде ее занятий было бы нетрудно догадаться и без того: достаточно уловить исходящий от мешка травяной аромат — не запах сена, боже упаси, а именно аромат колдовских трав, резкий, пряный, сразу и взбадривающий, и дурманящий.       Танька недоуменно оглядывается на барда — но он лишь загадочно улыбается в ответ. Зато Кати — та, кажется, не знает, куда себя деть: мечется между Снеллой и Овитом, пытается спрятаться за их спины, лицо у нее то бледнеет, то, наоборот, становится пунцово-красным. А старуха, должно быть, пробудившись от света факела, вдруг медленно поднимает голову и открывает глаза. А потом устремляет взгляд на Кати. Та совсем съеживается, однако выходит из-за спины Снеллы, чуть кланяется старой ведьме и тихо, с самым почтительным видом говорит:       — Здравствуйте, дорогая бабушка Марред!       Старуха недовольно морщится, чуть слышно вздыхает и, удостоив Кати мимолетным ответным кивком, тут же принимается рассматривать остальных. Цепкий, внимательный взгляд ее на мгновение задерживается на Орли, затем скользит дальше — и вдруг останавливается на Таньке.       — Вот ты какая, выходит! — голос у ведьмы оказывается на удивление молодым, звонким, совсем не вяжущимся с ее обликом, так что у Таньки на миг даже закрадывается подозрение: а не грим ли это наподобие того, что был у леди Эмлин? — Надо же, и правда из славного народа! А ну, зайдем-ка в комнату!       Ведьма неожиданно проворно поднимается со стула, распрямляется — и, к Танькиному удивлению, прямо-таки преображается. Оказывается, не такого уж и маленького она роста, да и не горбата вовсе, и даже нос у нее длинноват лишь чуточку. Подхватив свой мешок, ведьма бодро устремляется к двери Танькиной комнаты, широко распахивает ее, манит сиду узловатым костлявым пальцем — и Танька, провожаемая одобрительным взглядом барда, неожиданно для самой себя покорно заходит внутрь. Тут же, расталкивая всех, к двери устремляется Орли — но ведьма оказывается проворнее: быстро проскальзывает в комнату вслед за сидой и захлопывает дверь перед носом ирландки, успев погрозить ей пальцем напоследок. Сгоряча Орли пару раз дергает дверную ручку — тщетно: заперто! И тут же чувствует чью-то руку на своем плече. Оборачивается — Овит.       — Да не беспокойся ты так! Уж старая Марред верх Падриг отродясь никому ничего дурного не сделала! — широко улыбается бард. — Ну, разве что меня как-то раз заставила пару дней в кустиках провести — так ведь я сам перед ней и провинился!       — Да-да, бабушка — она на самом деле добрая, ты не думай! — кивает головой осмелевшая Кати. — Только ее сердить не надо! Так что ты лучше просто спокойно посиди.       А Снелла — тот, так и не решившись произнести ни слова, лишь чуточку, почти незаметно, улыбается — и, словно чего-то испугавшись, тут же прячет глаза.       Вздохнув, Орли отходит наконец от двери, устраивается на том самом стуле, где только что сидела ведьма, и, подперев подбородок обеими руками, устало закрывает глаза.       А за окном тем временем едва-едва начинает светать.