Этайн, дочь Хранительницы

      Если войти в крепость Кер-Леона через главные ворота, пересечь рыночную площадь и, никуда не сворачивая, отправиться дальше по Верхней улице, то вскоре на пути окажется двухэтажное приземистое здание из местного темно-бурого камня. Здание это явно было построено еще римлянами и, должно быть, имело совсем другое назначение в те времена, когда внутри форта раздавались латинские военные команды и маршировали легионеры. Но ничто не стоит на месте, и из некогда брошенной на произвол судьбы римской колонии Британия медленно, но верно превращается в новое государство – конфедерацию камбрийских королевств и их союзников. А значит, меняется жизнь и у людей, и у зданий, и у целых городов.       Гвентские города... Их судьбы порой складываются весьма причудливо. Некогда процветавшая Вента Силурум, от имени которой возникло само название королевства Гвент, после прихода саксов на восточные британские земли оказалась в стороне от новых торговых путей, постепенно захирела и скукожилась до совсем маленького селения. Соседний Порт-Эсгевин, следующая резиденция гвентских королей, с уцелевшим зданием римского храма и с причудливого вида остатками дольмена, сооруженного в незапамятные времена каким-то неведомым народом – уж не сидами ли? – ныне вовсю застраивается доками и мануфактурами, потеряв всю былую прелесть одного из самых красивых уголков Камбрии. Зато прежде суровый и воинственный Кер-Леон, наоборот, за последние десятилетия разросся, похорошел и превратился из военного укрепления в самую настоящую столицу. А где столица – там и королевский дворец, и место собраний устроенного на гленский манер Малого Сената, а с недавних пор – еще и биржа, учреждение, где собираются по своим торговым делам местные и приезжие купцы. Ну а где много приезжих – там, разумеется, всегда будет спрос и на ночлег, и на обеды... В общем, пару лет назад случилось то, что и должно было случиться: старый заезжий дом Кер-Леона, по обычаю располагавшийся за пределами городских стен, между амфитеатром и термами, перестал справляться с потоком гостей. Выяснилось это, когда в один прекрасный летний ярмарочный день в гвентский Сенат пришло сразу несколько жалоб от приезжих торговцев об одном и том же: негде переночевать. Сенаторы посовещались, поспорили – и представили королю, молодому Моргану ап Атруису, черновик указа об учреждении в столице новых заезжих домов. Король этот черновик прочитал, подумал, вздохнул, чуть подправил, да и подписал. И вскоре в старом двухэтажном здании рядом с рыночной площадью, на радость торговым гостям и на удивление горожанам, открылась каупона «Золотой Козерог» – заведение по местным меркам весьма странное. Название-то у нее вроде бы самое что ни на есть римское – вот только на этом всё сходство «Козерога» с каупонами былых времен, пожалуй, и заканчивается. Один только хозяин его чего сто́ит! Ну, то, что никакой он не Вилис-Кэдман, – это-то как раз не удивительно: чай, Гвент – не Дивед и не Глентуи: здесь и кланы свои, местные, и даже обычаи чуточку другие. Но чтобы заезжим домом или чем-то подобным в Камбрии владел не камбриец! А господин Плегга – не то англ, не то сакс, пусть родом и из союзной Мерсии, но все равно чужак, не состоящий ни в каком клане. Одно только и примиряет с ним горожан: каупона – хотя бы по названию никакой не заезжий дом, так что ни пра́ва на созыв совета гвентских кланов, ни каких-либо других привилегий этот самый мерсиец не имеет. Вот статус почтенного сэра Мархелла ап Сейссилта, хозяина старого доброго заведения возле амфитеатра, – это совсем другое дело... Ну а раз «Козерог» – не заезжий дом, то и собирается в нем народ далеко не самый почтенный: торговцы из числа тех, что победнее, небогатые чужестранцы, а порой и вовсе какие-то непонятные и сомнительные личности. Удивительно ли, что женщины, кроме, разве что, самых непутевых и самых отчаянных, обычно стараются обходить подозрительное заведение стороной?..       Но сейчас у двери «Золотого Козерога» стоят две юные ирландки, перешептываются друг с другом.       – Смотри-ка, Танни! Никак заезжий дом? – показывает на дверь каупоны одна из девушек, крепко сбитая и синеглазая.       – Не знаю, Орли... Кто же заезжие дома внутри городских стен ставит? – шепчет в ответ вторая, худенькая и пышноволосая. – И вот что, придумай мне лучше другое имя! А то ты меня Этайн называть никак не хочешь, а «Танни» – как-то оно очень уж не по-ирландски...       – А ты откликаться-то на другое сможешь, холмовая? – с сомнением откликается первая.       Худенькая опускает голову, ненадолго задумывается, потом решительно предлагает:       – Ну, зови меня, скажем, Этне... Это ведь все равно что Этайн, правда же?       – Угу, – отвечает Орли и вдруг весело улыбается. – Ну что, Этне, внутрь-то заглянем?       И решительно берется за дверную ручку.       

* * *

      Сколоченная из дубового теса входная дверь, низкая и покрытая трещинами, украшенная грубо намалеванным на темном дереве странным желтым существом с козлиной головой и рыбьим хвостом, оказывается неожиданно тяжелой и скрипучей. Орли открывает ее с видимым усилием, осторожно заглядывает внутрь.       – Ну, что там? – машинально спрашивает Танька, хотя доносящиеся изнутри мужские голоса, треньканье расстроенного крута и вырвавшиеся наружу густые запахи кислого дешевого пива, чеснока и тушеного мяса и так не оставляют никаких сомнений.       – Я же говорила: заезжий дом – а ты мне не верила! – бодро отвечает сиде Орли, окончательно подтверждая догадку, – и тихонько, почти шепотом, добавляет: – Пахнет-то как вкусно!       И говорит это Орли так соблазнительно, что Танька, к своему ужасу, ощущает вдруг, как рот у нее наполняется слюной, а в животе начинает предательски урчать. Ну вот как тут устоять?       В последний момент перед тем, как нырнуть в приоткрытую дверь, сида все-таки чуточку задерживается на улице, осторожно, как можно незаметнее, вертит ушами, ловя летящие со всех сторон звуки, – и вдруг с удивлением понимает, что пытается отыскать среди них знакомые шаги Эмлин. Увы, ничего похожего! Разочарованно вздохнув и тут же устыдившись своей слабости, Танька делает шаг внутрь – чуть-чуть отстав от устремившейся туда же подруги.       Помещение, в которое попадают девушки, оказывается неожиданно вместительным для не такого уж и большого с виду здания. Вместительным, но не просторным: низкий потолок и закопченные стены словно бы сжимают пространство, скукоживают его. Должно быть, здесь, по людским меркам, темно – Танька не уверена в этом точно, но догадывается: ведь окошки совсем маленькие, а на стенах горят факелы – кто ж их просто так зажигать-то будет? Полумрак – это, пожалуй, плохо: вот только красного отсвета сидовских глаз сейчас и не хватало! А вдруг кто-нибудь заметит да всполошится? И Танька на всякий случай жмурится, как на ярком солнце. А потом осторожно, стараясь не особенно заметно вертеть головой, осматривается по сторонам.       Заезжий дом внутри оказывается почти таким же, как в Кер-Мирддине. Слева от входа в заведение – стойка, рядом с ней – две большие пузатые бочки. У дальней стены – обустроенный на римский лад очаг, по правой стороне пиршественной залы расставлены маленькие столики, а еще один стол, длинный и узкий, протянулся по ее середине чуть ли не через все помещение.       Людей в зале совсем немного. За стойкой обосновался седой сутулый бородач с маленькими светлыми глазками: должно быть, хозяин. Возле самого очага в кресле устроился мужчина с длинными темными волосами, собранными в хвост. Танька видит только его затылок, широкие плечи и часть спины, и ей даже не понять, молод он или стар: не все же с годами седеют! Еще она замечает верхнюю часть деки крута, виднеющуюся из-за левого плеча сидящего: выходит, это он только что бренчал на инструменте! А вокруг одного из дальних столиков устроилась компания мужчин странного и воинственного вида. Пятеро, все как один смуглые, со спутанными темными волосами до плеч, с синими узорами на лицах и руках, они бурно спорят о чем-то между собой на совсем непонятном Таньке языке, полном гортанных и шипящих звуков, изредка вставляя в разговор слова и целые фразы на ирландском. Непривычна сиде и их одежда: пестрые пледы, длинные клетчатые рубахи до колен...       – Смотри-ка, круитни! – тянет Таньку за рукав Орли. – Вон там, у окна! Самые настоящие круитни, как в Уладе! И откуда только они здесь взялись!       И тут же задумчиво добавляет:       – Только разговаривают как-то непонятно, совсем не по-уладски...       – И наши с тобой не то улады, не то мунстерцы тоже здесь! – Танька показывает подруге на другой столик, самый ближний к очагу. А за ним и правда устроились два уже знакомых ирландца в серых лейне, жадно поглощают из глиняных мисок что-то горячее, исходящее паром, то и дело отхлебывая пиво из больших кружек.       Орли поворачивает голову, куда указывает сида, вздыхает. А потом жалобно говорит, почти уткнувшись подруге лицом в висок:       – Слушай, Этне, я на это спокойно смотреть не могу! Есть же хочется – сил нет как, аж слюнки текут!       И получается это так громко для острого сидовского слуха, что Танька непроизвольно отшатывается, да так неудачно, что едва удерживает равновесие. Волосы ее слегка растрепываются, и – о ужас! – кажется, из-под них высовывается кончик левого уха! Осторожно поправив прическу, Танька быстро оглядывает посетителей. Уф-ф!.. Вроде бы ни ужаса, ни удивления ни на чьих лицах нет. Правда, трое из пестро одетой компании с интересом посматривают на девушек – но, пожалуй, больше на Орли, чем на сиду. А еще бородач, что за стойкой, повернулся к новым посетительницам и заученно-приветливо им улыбается. Слава богу, кажется, все обошлось – каким-то чудом...       – С ума сошла, мунстерская! – тихо фыркает сида. – Я же сейчас чуть не упала!.. Ладно, давай что-нибудь закажем!       – Давай лучше уйдем! – отвечает Орли. – Бог уж с ней, с едой! Вдруг потом у нас на травы на твои денег не хватит?       И, помявшись, шепотом добавляет:       – Да, по правде говоря, я и круитни побаиваюсь немножко. Дикари же! И этих двоих тоже боюсь...       Девушки уже совсем было решают развернуться и направиться к выходу – но тут вмешивается бородач, стоящий за стойкой.       – Эй, девочки! – низкий чуть хрипловатый голос, произносящий ирландские слова с акцентом, похожим на саксонский, кажется вдруг сиде подозрительно знакомым... Ну да, именно так и говорил тот, кто сначала переругивался со лже-уладами, а потом все-таки пустил их в заведение! А бородач между тем продолжает: – Что стесняетесь? Раз зашли, так делайте заказ!       И неожиданно добродушно улыбается, а Танька вдруг чувствует: делает он это сейчас не по обязанности, а вполне искренне, по-настоящему.       – Да заходите, заходите! – продолжает бородач из-за стойки. – Вижу: издалека! Ну и славно: путешественникам и по пятницам мясное разрешено. А у нас сегодня есть каул со свининой – как раз для вас: и недорого, и вкусно. Соглашайтесь, не пожалеете!       И Орли, а за ней и Танька, не выдерживают, кивают головами.       – И большую кружку пива! – решительно добавляет к заказу ирландка.       – И чашечку кофе, пожалуйста! – робко просит сида. – Если можно, со сливками.       Бородач как-то странно-задумчиво смотрит на Таньку, потом все-таки кивает головой:       – Сделаем и со сливками, глазастая! Сейчас свою знакомую кликну – она и не такое готовить умеет. Долго ждать не придется: она живет совсем неподалеку... Эй, Снелла, займи пока барышень, чтобы не скучали!       И тут же, не слушая никаких возражений сиды, исчезает за перегородкой. А к стойке выходит белобрысый мальчишка, по виду примерно Танькин сверстник, а может, даже и помладше.       – Привет! – говорит он по-камбрийски. – Это тебя, что ли, развлекать надо?       И ведь вроде бы ничего плохого этот Снелла не сказал – а Таньке вдруг делается обидно-преобидно: должно быть, от того пренебрежительного тона, каким мальчишка с нею поздоровался.       – Вот еще! – фыркает сида в ответ. – Мне и так не скучно!       – Верно, девочка! – оборачивается вдруг мужчина с крутом. Оказывается, он довольно молод, но уже изрядно потрепан жизнью: порванная и кое-как зашитая рубаха, одутловатое лицо, мешки под глазами, обвисшие неровно подстриженные усы, густая щетина на щеках... Однако выражение лица у него неожиданно довольное и веселое. Подмигнув Таньке, мужчина продолжает:       – Как можно здесь скучать? Ведь сегодня я принес в «Козерог» новые песни!       – Вы, должно быть, бард? – спрашивает сида. Ну, надо же что-то ответить хотя бы из вежливости! А о том, что ее собеседник – бродячий бард, догадаться и так нетрудно.       – Должно быть?.. – недовольно, с обидой в голосе, повторяет мужчина. – Да Овита ап Гервона вся Камбрия знает! Меня и король Морган не раз на пиры приглашал, и король Гулидиен, и даже сама Немайн-Хранительница!       Увы, из всех поэтов с мало-мальски похожим именем Этайн в состоянии вспомнить разве что римского Овидия. Но как признаться в своем невежестве, да еще и не обидеть собеседника? Потом Танька вдруг соображает: это когда же, интересно, мама устраивала пиры с приглашенными бардами? Да она же вечно занята, вечно что-то изобретает, что-то инспектирует, а еще разбирает судебные дела по всей стране – до пиров ли тут? А уж если выдается свободное время, то мама не бардов слушает, а сама поет – да так здо́рово, так красиво, как, кажется, никто больше в Камбрии и не умеет! Жаль, что никто, кроме папы, Ладди да самой Таньки, ничего этого не слышал – ни «Casta Diva», ни «Хабанеры», ни арии Лауретты... Так, может, этот Овит просто соврал? Но зачем? Странные все-таки существа люди...       А бард всё расхваливает себя и расхваливает. И баллады-то у него самые красивые, и на круте-то он играет лучше всех, если не во всей Камбрии, то уж в Гвенте точно, и на всех-то состязаниях он оказывается победителем... Доверия, правда, от этого к его словам у Таньки не прибавляется, однако же и любопытство никуда не денешь! И когда, распалив себя окончательно, Овит ап Гервон, наконец, чуточку прикрыв глаза, начинает петь, сида и вправду принимается его слушать, позабыв обо всем на свете.       А послушать, оказывается, и на самом деле, есть что. Может, конечно, насчет самой лучшей в Гвенте игры на круте бард и прихвастнул: ухо сиды отчетливо ловит фальшивые ноты – а что удивительного-то, если инструмент изрядно расстроен? Может, и голос у этого Овита вовсе не такой уж и замечательный: пожалуй, Эйрин, тот, что летом ушел на войну, пел на студенческих посиделках куда лучше… Но вот слова исполняемой сейчас баллады оказываются неожиданно хороши. Страдальчески-недовольное выражение Танькиного лица, появившееся было при первых звуках старого крута, как-то само собой пропадает после первых же строчек торжественной и печальной баллады:              Хвалу пою отважной королеве Сибн верх Кинвайл,       Ценою своей жизни спасшей тех,       Чьи потомки ныне очистили Кер-Глоуи от скверны!       Я помню, как пал от руки сакса старый Кинвайл,       Как его горячая кровь обагрила зеленое поле возле Дирхама,       Как верные рыцари сложили свои головы рядом со своим королем.       Я помню, как полчища врагов окружали осиротевший Кер-Глоуи,       Как пылал город, захваченный саксами,       Да будут они прокляты во веки веков!       Я помню, как варвары убивали беременную женщину,       Как они распинали старого монаха на стене его кельи,       Как они волокли на растерзание юную деву...              И хоть Этайн давно знает и о несчастной судьбе маленького королевства на левом берегу Хабрен, стертого с лица Земли дикими саксами Хвикке и Уэссекса, и о героической гибели его юной королевы, вместе со своей дружиной отвлекшей на себя врагов, пока камбрийские монахи подземным ходом выводили детей и стариков из гибнущего города, и о ее последней мести завоевателям – все равно сердце сиды сжимается от боли, как будто бы она услышала об этой трагедии впервые!       Высунула из кухни любопытную мордашку юная повариха-камбрийка – да так и застыла, сосредоточенно слушает барда, и по щеке ее скатывается слезинка. Хмурится и прячет глаза юный то ли сакс, то ли англ Снелла, как будто он лично виноват в произошедшем без малого сто лет назад. Повернули свои лица к певцу пестро одетые «круитни»; один из них, с темной остроконечной бородкой, что-то тихо рассказывает остальным. Даже подозрительные ирландцы – и те оторвались от мисок и кружек, прислушиваются к мелодии крута и к голосу певца...       Но вот звучит последнее слово баллады, умолкает голос струн – и барда как будто кто-то подменяет. Исчезает вся одухотворенность и сосредоточенность его лица, теперь оно становится веселым и самодовольным.       – Ну что, девочка, поняла теперь, что такое настоящий бард? – гордо вопрошает Овит Таньку, и сида, искренне восхищенная его песней, согласно кивает.       Должно быть, за этой балладой последовала бы другая, а может, даже и несколько баллад, и Танька узнала бы из них много нового и интересного и о героической камбрийской истории, и о приемах стихосложения, – но судьба распоряжается иначе. И орудием ее на сей раз оказывается не кто иная, как Орли.       – Подумаешь, песню спел! – вдруг заявляет она на ломаном камбрийском, презрительно глядя на барда. – Еще и бедную Этне совсем засмущал, она теперь и рот раскрыть боится. А Этне наша – она знаешь как петь умеет! Да тебе так, как она, ни в жисть не спеть, вот!       И Танька с ужасом замечает в руках у подруги огромную пивную кружку – вот когда только Орли успела ее заполучить?!       Бард с усмешкой смотрит на, должно быть, изрядно уже захмелевшую ирландку, потом с любопытством переводит глаза на Таньку.       – Это правда, девочка? – вдруг спрашивает он сиду. – Говорят, ты поёшь лучше меня? Может, покажешь свое искусство?       – Нет-нет, что вы! Вы спели эту балладу замечательно, поверьте! – Танька отчаянно мотает головой. – Просто моя подруга... ну, она слишком высокого мнения обо мне... А петь – да я и не пою-то вовсе... Ой!..       Как же не вовремя в голове у Таньки вдруг просыпается давно молчавший «цензор», и как же беспощадно он ее карает за совсем пустяковую ложь! Вдруг сдавливает виски, перед глазами всё начинает кружиться, стремительно тяжелеют руки и ноги... Сида едва не падает прямо на Снеллу, лишь каким-то чудом ей удается устоять на ногах, ухватившись за край стойки. И, испугавшись, что иначе ей станет еще хуже, Танька вдруг кивает головой:       – Хорошо, я сейчас попробую... Только я на трехструнном круте никогда не играла... Я на шестиструнном умею... ну, и немножечко на арфе...       – Никогда о таких крутах не слышал, лгунья! – немедленно заявляет в ответ возмущенный бард. – Арфа, говоришь?.. Хорошо, я, пожалуй, дам тебе арфу! И если ты меня перепоешь, то она твоя! Но не дай бог ты, десси, порвешь на ней хоть одну струну!       И зловеще усмехается.       А Таньке после сказанной ею правды сразу становится лучше: резко отпускает головная боль, успокаивается пульс, а тяжесть в руках и ногах сменяется удивительным чувством необычайной легкости в теле: кажется, взмахни руками – и полетишь! И, удивляясь самой себе, сида вдруг весело улыбается и кивает в ответ.       И вот Танька восседает возле очага, в кресле, еще недавно занятом Овитом, и возится с арфой, такой же обшарпанной и старой, как и крут, но хотя бы с привычными и знакомыми струнами. Арфу приходится долго-предолго настраивать: струн-то много, и больше половины из них фальшивят просто безумно. А потом, когда инструмент вроде бы подготовлен, настает самое сложное – выбор песни...       Да что бы такое спеть-то? Ну не студенческие же веселые куплеты: разве можно их исполнять после баллады о королеве Сибн? Тогда, может быть, историю Берена и Лютиэн? Так страшно же: бард-то, поди, не друзья-студенты, истинную цену неумелому виршеплетству определит быстро! Нет, нужно вспомнить что-то очень героическое и с очень хорошими стихами... Да вот же!       – Почтенный господин Овит ап... – сида, к ужасу своему, вдруг понимает, что забыла отчество барда, и немедленно ощущает, как ее лицо заливает краска. – А можно, я не свою песню исполню, а чужую... Я ведь все-таки не бард, правда же?       – Бог с тобой, пой, что хочешь! – машет рукой Овит. – А то мне уже ждать надоело!       Танька встряхивает головой, решительно выпрямляется в кресле, руки ее пробегают по струнам раз, другой... Звучит самая простенькая мелодия, исполнявшаяся ею еще в раннем детстве, на домашних музыкальных занятиях. Короткое вступление – и наконец раздается чистый серебристый голос сиды. По пиршественной зале «Золотого Козерога» разносятся слова, когда-то давным-давно и невероятно далеко отсюда, на другой, хоть и очень похожей, планете, написанные на английском языке, а затем переведенные на русский¹. И вот теперь, переведенные в свое время уже с русского Танькиной мамой, они звучат по-камбрийски – должно быть, в первый раз перед незнакомыми людьми:              Из вереска напиток       Забыт давным-давно.       А был он слаще меда,       Пьянее, чем вино.       В котлах его варили       И пили всей семьей       Малютки-медовары       В пещерах под землей.       Пришел правитель скоттов,       Безжалостный к врагам,       Погнал он бедных пиктов       К скалистым берегам.       На вересковом поле,       На поле боевом       Лежал живой на мертвом       И мертвый – на живом.              Танька прикрыла глаза – и чтобы лучше сосредоточиться на исполнении песни, и чтобы спрятать свои огромные радужки от дружно повернувшихся к ней посетителей «Козерога». И именно потому-то она и не видит, как бледнеет лицо у совсем юного «круитни», как его рука безуспешно пытается нащупать у пояса эфес предусмотрительно отобранного на входе меча, как «круитни» постарше, с клочковатыми черными усами, силой удерживает его на скамье. Ничего не подозревая, сида продолжает увлеченно петь:              Лето в стране настало,       Вереск опять цветет,       Но некому готовить       Вересковый мед.       В своих могилках тесных,       В горах родной земли,       Малютки-медовары       Приют себе нашли.              В этот миг усатый «круитни» ненароком чуть ослабляет хватку. Молодой воин тут же вырывается из его рук, вылетает из-за столика – и устремляется к двум «уладам» в серых лейне, размахивая кулаками.       – Проклятые скотты! – кричит он по-ирландски на всю залу, так, что Танька сбивается и берет неверную ноту. – Клан Одор-ко-Домельх помнит вырезанные вами подчистую Стразмигло и Мигмарре!       Миг – и оба ирландца вскакивают, опрокидывая столик, поворачиваются навстречу бегущему к ним «круитни». Вслед за звоном бьющейся глиняной посуды раздается грохот падающего тела: из кухни, сбив с ног зазевавшуюся девушку-кухарку, вылетает высоченный мужчина, вооруженный большой дубиной, – должно быть, здешний вышибала. Первое, что он делает, очутившись в зале, – устремляется туда, где изготовились к схватке два ирландца и молодой «круитни», и решительно встает между противниками.       – Остановитесь, почтенные! – кричит он. – Каупона – не место для драк! Хотите махать кулаками – отправляйтесь на улицу!       Тщетно! Оставшиеся четверо «круитни» устремляются к своему приятелю, встают рядом с ним...       Опомнившаяся наконец Танька обрывает мелодию, замолкает на полуслове, с ужасом вслушивается в разноязыкую брань и в тяжелые звуки ударов. Боженьки! Круитни – это же... Так же, вроде бы, ирландцы называют пиктов! Выходит, она сейчас пела пиктским воинам про то, как мирное селение их народа вы́резали скотты Дал Риады! Да еще и в присутствии двух ирландцев, одетых по-уладски, выглядящих точь-в-точь как те скотты! Ну надо же было такое натворить!.. Ой! Кухарка – она же так и лежит, где упала, и, кажется, не может встать! Неужели ранена?.. И Танька бросается к скорчившейся на полу девушке. А дальше – действует, как ее учили отец и мэтресса Бриана: заставляет пострадавшую шевелить пальцами рук и ног, выясняет, не ударилась ли она головой... Наконец сида убеждается, что та отделалась всего лишь легкими ушибами, и облегченно вздыхает.       Когда Танька, закончив разбираться с девушкой, оборачивается, драка уже закончена. Вышибала, уже без дубины, и еще несколько мужчин, должно быть, позванных кем-то ему на подмогу, крепко держат под руки и пиктов, и ирландцев. Один из «уладов», со спутанной рыжей бородой, яростно извивается, пытаясь высвободиться, и поливает держащего его здоровяка с черно-желто-синей клановой ленточкой на груди отборными ирландскими ругательствами – по-прежнему произнося выкрикиваемые слова по-мунстерски. Второй «улад», худой, черноволосый и смуглый, угрюмо молчит, бросая злобные взгляды то на Таньку, то на прислонившуюся к стене бледную как мел Орли. Пикт с бородкой тоже смотрит на Этайн – и ничего хорошего для себя в выражении его лица сида не находит.       В довершение всего, и Снелла, и молоденькая кухарка – та самая, которой Танька только что пыталась оказать помощь, – оба набрасываются на нее – по счастью, все-таки не с кулаками, а всего лишь с руганью и обвинениями:       – Ты зачем пиктов на скоттов натравила, дрянь?       – Кто будет за поломанный стол и побитую посуду расплачиваться? Ты?       – Как мне теперь с ушибленной рукой на кухне работать? Это тебе не песенки распевать!       – Вот уж хозяин с тебя убытков взыщет – вовек не расплатишься!       И только барду, кажется, всё нипочем: пристроившись за уцелевшим столиком возле стойки, он с видимым удовольствием прихлебывает пиво из большой кружки и знай себе посмеивается в усы. Должно быть, Таньке только потому и удается не расплакаться, что ее успокаивает и даже чуточку заражает эта безмятежность.       Допив свое пиво, Овит довольно вытирает усы рукавом, поднимается из-за столика и, не торопясь, направляется к стойке. Поравнявшись со стоящей неподалеку от нее огорченной Танькой, он вдруг весело, широко улыбается.       – Знатная драка вышла, ничего не скажешь! Давно таких не видывал, спасибо тебе! Позабавила ты меня от души, ирландка!       – Но я... – Танька пытается сказать какие-то слова сожаления о произошедшем, однако бард не дает ей договорить.       – Девочка! Ты пела и правда восхитительно. Арфа – твоя, так и быть! А вообще, у тебя, похоже, большое будущее – особенно на войне... Кстати, тебя случайно не Бадб зовут?       – Я... Этне! – с усилием выговаривает в ответ Танька, а сама, изо всех сил стараясь не показать виду, трепещет от страха: только бы «цензор» сейчас не возмутился, не счел ее ответ ложью! Но нет: кажется, всё обходится. Выходит, в глубине души она и правда считает это имя своим...       – Хм... Странно, – бард замолкает и некоторое время беззвучно шевелит губами, словно бы силится что-то вспомнить. Потом продолжает: – Нет, не припомню ни одной Этне, которая владела бы таким колдовством... Я бы решил, что ты сама Немайн-Хранительница, – вот только я видывал ее так же близко, как сейчас тебя. Нет, ты, конечно же, не она. Но в тебе ведь тоже есть сидова кровь, правда же?       – Как вы узнали? – испуганно восклицает Танька – и тут же поправляет себя: – То есть с чего вы решили?       – У обычных людей таких огромных глаз не бывает, – пожимает плечами бард. – А у Хранительницы Британии они как раз как у тебя, только цвет у них другой. Так что все просто. И откуда ты язык-то наш так хорошо знаешь, добрая соседка? Или ты вовсе и не с Эрина?       Танька растерянно смотрит на барда, не знает, что и отвечать. Больше всего на свете сейчас ей хочется бежать куда глаза глядят. Или просто взять да и сказать правду, – но ведь делать этого нельзя ни в коем случае! Сида в отчаянии оглядывается по сторонам, прислушивается ко всем доносящимся с улицы звукам, в тщетной надежде услышать спасительные шаги Эмлин...       – Друг мой Овит, да прекрати ты уже бедную девочку мучить! – раздается вдруг со стороны входа знакомый низкий хрипловатый голос хозяина заведения – и Танька облегченно вздыхает. А ведь еще недавно этот мрачного вида бородач казался ей таким подозрительным!       А хозяин заведения и бард переглядываются друг с другом – и Овит вдруг принимается громко, заливисто хохотать.       – Нет, право, друг мой Плегга, такого чуда я еще не видывал... – с трудом произносит он сквозь смех. – Сначала девчонка в твоей каупоне устраивает настоящее побоище, а потом мирного барда пугается – и всего-то оттого, что он узнал в ней сидову родню!.. Эй, Плегга, ты чего такой хмурый?       – Так, друг мой Овит! – хозяин заведения смотрит на своего приятеля серьезно, даже мрачно. И говорит ему тихо-тихо – только Танька-то все равно слышит! – Вот что: ты, это, о своих догадках особо-то не трепись! И о побоище об этом тоже. Не нашего с тобой ума это дело!       И снова у Таньки душа в пятки уходит: страшно же, и за себя, и за Орли! Сида осторожно, как можно неприметнее, вертит головой, выискивая подругу: всё ли с ней в порядке?       Нет, ничего плохого с Орли вроде бы не случилось. Стоит всё там же, прислонившись к стенке, глаз с Таньки не сводит, мнет в руках какой-то серый лоскуток... Да нет же, не лоскуток – листок то ли пергамента, то ли гленской бумаги! Странно: откуда он у нее взялся-то? Подобрала на месте драки, что ли?.. Стоп, а ирландцы где, а пикты? Ага, пикты – вон там, в углу, за столиком, – все пятеро: сидят и, кажется, переругиваются друг с другом на своем непонятном языке. А вот оба «улада» куда-то исчезли...       – Юная леди, кофе-то заказывать будете? – голос хозяина заезжего дома, приветливый и бодрый – пожалуй, даже чересчур приветливый и чересчур бодрый – обрывает Танькины размышления. – Зря я, что ли, нашу умелицу прямо из дома вызвал?       И растерявшаяся Танька покорно кивает.       – Эй, Флир! – хозяин реагирует на кивок немедленно. – К тебе юная красавица с заказом: кофе сварить просит!       И тотчас же из кухни выходит немолодая женщина с изрядно разбавленными сединой рыжими волосами и крупной бородавкой над правым глазом. Только вот почему-то на ней нет ни чепца, ни белого фартука, как принято в университетской столовой и у дяди Кейра... Да ведь и хозяин заезжего дома тоже выглядит как-то неправильно: и одет он вовсе не в положенные четыре цвета, а в скромную темно-синюю тунику, и клановой ленточки на нем нет... Ну да, откуда ленточка-то возьмется у явного не то англа, не то сакса? А может быть, он вовсе и не хозяин? Тогда кто? Работник? Какой-нибудь сакс-хвикке, рискнувший остаться в Гвенте после отвоевания камбрийцами правого берега Хабрен? Нет, это вряд ли: кто бы ему тогда доверил такое ответственное дело?..       А женщина подходит к Таньке вплотную и скрипучим голосом спрашивает:       – Тебе какой кофе сварить, деточка? Уж и не знаю я, понравится ли тебе наш цикорий: больно уж песка в нем много. Глянь-ка, а! А то я могу сделать и простой кофе, ячменный.       И пальцем манит сиду на кухню.       Танька недоумевает, колеблется, но в зале так неуютно! Кажется, одна только Орли и смотрит на нее по-доброму. Нет, и хозяин, кажется, тоже улыбается... и настойчиво кивает ей, явно приглашая последовать за старухой. И, готовая попасть из огня да в полымя, Этайн решается и все-таки заходит в дверь.       – Великолепная, как же вы меня напугали! – говорит «Флир» голосом леди Эмлин, едва лишь за ними закрывается дверь. – Ну вот разве можно оставлять вас одних?       И, упреждая готовый вырваться из Танькиного рта радостный крик, прижимает палец к губам:       – Тс-с! Не привлекайте внимания, пожалуйста! Вас и так уже в Кер-Леоне долго не забудут!       А потом вдруг улыбается:       – Каул-то свой будете, леди? Да и кофе вас ждет – по гленски, почти такой же, как варит сама Святая и Вечная, – ну, может быть, самую малость похуже: я же все-таки не леди Хранительница. Вообще-то в подобных заведениях обычно кофе не заказывают – не повторяйте впредь этой ошибки!       И показывает на столик – такой же, как в пиршественной зале. А на столике-то – большая миска с аппетитно дымящейся густой похлебкой, кусок хлеба с сыром и самая настоящая кофейная чашка!       Уже очутившись за столиком и поднеся ложку ко рту, Танька вдруг оглядывается по сторонам. Оказывается, никого, кроме нее самой и загримированной под пожилую кухарку Эмлин, на кухне-то и нет.       – А как же Орли!.. – спохватывается совсем было успокоившаяся и размякшая Танька. – Она же там совсем одна – голодная, рядом с этими дикими пиктами, с бардом, от которого не знаешь, что и ждать... Да и хозяин заезжего дома – странный он какой-то, подозрительный... Леди Эмлин! Заберите ее оттуда, пожалуйста!       – Ничего с Орли не случится, – улыбается скрибонесса. – Если, конечно, она там сама опять что-нибудь не учудит. И вряд ли ваша подруга так уж голодна: она же, пока вы пели, за один присест опустошила большущую миску каула. А что до диких пиктов... Сэр Талорк мекк Бруде, младший сын короля Пиктавии, – между прочим, выпускник нашего Университета. А его дружинники – истинные рыцари, достойные всяческого уважения.       И, выдержав небольшую паузу и явно насладившись изумленным выражением Танькиного лица, продолжает:       – И почтенный Плегга – тоже никакой вам не враг. Только вот служба у него очень непростая – вот и приходится ему быть таким... как вы говорите, подозрительным. А Овит ап Гервон – известный в здешних краях бард, старый друг Плегги. Зато два ирландца, за которыми вы зачем-то принялись следить, – с ними вам и правда лучше было бы не знакомиться... Ну да теперь их уже можно не бояться!       – Значит, мы с Орли сумели от вас убежать? – Таньку охватывают одновременно недоумение, разочарование – но и гордость тоже! Выходит, и они с подругой не лыком шиты, так-то!       Но Эмлин с легкой улыбкой качает головой:       – Нет, не сумели: я вас до самой каупоны довела. Но в том, что произошло в зале, есть все-таки и моя вина, так что искренне прошу у вас прощения. Меня ведь тоже те два ирландца очень заинтересовали – и, честное слово, вовсе не из праздного любопытства. А успевать следить за всеми сразу, увы, не так просто. Мне даже пришлось немножко ввести в курс дела почтенного Плеггу – правда, сначала он сам ко мне прибежал.       – Я ничего не понимаю, леди Эмлин... – только и может вымолвить Танька. – Вы бы не могли объяснить мне всё попроще – ну, про скоттов, которые мунстерцы, и про господина Плеггу!.. Ну, пожалуйста!       В ответ Эмлин только тихо вздыхает. А Танька – она, посмотрев на скрибонессу, вдруг отчетливо понимает, что та почему-то очень не хочет отвечать на эти вопросы, и вовсе не из вредности и не из лени. И, переборов себя, сида решительно меняет тему разговора:       – Леди Эмлин, я, пожалуй, выгляну в залу, Орли сюда позову, ладно? Ну... в общем, беспокойно мне за нее все-таки!       Эмлин устало улыбается, благодарно кивает в ответ. И, должно быть, сжалившись над явно страдающей от неудовлетворенного любопытства Этайн, даже пытается ее чуточку утешить:       – Может быть, я вам потом, в Кер-Сиди, всё объясню и обо всем расскажу – если, конечно, мне разрешат.       А Орли – та, оказывается, уже стоит под дверью. Таньке даже не приходится звать ее: завидев подругу, ирландка немедленно сама устремляется на кухню. И первым делом, не обращая внимания на делающую ей знаки Эмлин, хватает сиду за руку, выдергивает из-за столика, тащит к большой печи.       – Смотри, Этне, что я нашла! – громко шепчет Орли, обдавая Таньку запахом пива. – Это у мунстерца из сумы выпало, у чернявого. А я-то и подобрала! Я вот что думаю: мунстерец этот – должно быть, колдун, да только никчемный, неумеха. Нашел в какой-то книге новое заклинание – а запомнить-то его и не смог, вот лист и выдрал. Да посмотри сама – ты ж грамотная! Может, оно и тебе на что-нибудь сгодится!       И протягивает Таньке тот самый листочек – серебристо-серый обрывок плотной гленской бумаги, кажется, половинку печатной страницы, выдранной из какой-то книги. Сида быстро пробегает глазами по листку, узнаёт ирландские слова: «В шестой же месяц послан был Ангел Гавриил от Бога в город Галилейский, называемый Назарет, к Деве, обрученной мужу, именем Иосифу, из дома Давидова; имя же Деве: Мария»... И вовсе это никакие не колдовские заклинания, а просто-напросто ирландский перевод Нового Завета – кажется, Евангелие от Луки!.. Ой, а это что такое? В самом низу страницы между печатными строчками отчетливо просматривается бурый рукописный текст, написанный мельчайшим убористым почерком. Латинские буквы узнаю́тся легко – вот только Этайн не может понять ни одного слова: то ли это тайнопись, то ли незнакомый язык. Но ведь есть же замечательная Эмлин, которая наверняка справится и не с такой загадкой!       – Леди Эмлин! – тихонько, чтобы не услышали за дверью, зовет Танька. – Посмотрите, что наша Орли нашла!       Ну вот разве может Орли остаться безучастной к такому разговору? Ирландка с недоумением смотрит то на подругу, то на «кухарку Флир», спустя какое-то время вдруг узнаёт переодетую и загримированную скрибонессу – и тут же с радостным визгом кидается ей на шею. А потом принимается взахлеб пересказывать бедной Эмлин свои и Танькины приключения в каупоне.       – Этне-то наша – она поистине дочь своей великой матери! – восклицает Орли с неподдельным восторгом.       – Да всё я видела и слышала… – грустно усмехается скрибонесса. – Я же говорю: вас без присмотра оставлять просто нельзя. И, дорогая Орли, не кричите вы так, ради бога! Иначе скоро весь Гвент будет знать, кто такая на самом деле ваша подруга Этне!       Орли испуганно замолкает, прикрывает ладошкой рот, приглушенно бормочет:       – Ой! Леди Эмлин, я нечаянно…       – Меня тоже лучше пока по имени не называть, – чуть улыбнувшись, отвечает скрибонесса.       И Орли, покраснев как рак, окончательно замолкает.       Тут-то, наконец, Таньке и удается показать Эмлин загадочный листок бумаги.       – Леди… Флир! Посмотрите, пожалуйста, вот это!       Эмлин с недоумением берет листок в руку, рассматривает его, пожимает плечами:       – Листок как листок, обычная страница из ирландской Библии. По-моему, нет в ней ничего интересного. Ну, вообще-то, конечно, это может быть какой-нибудь условный знак... Хорошо, я скажу об этом почтенному Плегге.       – И эти строчки внизу тоже совсем не интересны? – удивляется Танька.       А Эмлин-то, оказывается, удивлена не меньше!       – Какие такие строчки? – переспрашивает она с совершенно искренним недоумением. – Я ничего особенного ни в чем не заметила.       – Да я же не о напечатанном, а о написанном от руки! – досадуя на странную непонятливость Эмлин, восклицает сида.       Вот тут-то и происходит нечто странное.       – Но я не вижу тут никаких рукописных знаков! – задумчиво отвечает скрибонесса.       Танька озадаченно смотрит на листочек: а вдруг буквы, написанные от руки, и вправду на нем исчезли? Или леди Эмлин зачем-то ее разыгрывает? Или – это предположение пугает Таньку больше всего – у нее у самой начались галлюцинации? После странных скачков настроения, последний из которых произошел сегодняшним утром, она готова уже поверить и в это... Но вот же они, прямо перед глазами: мелкие, но четкие буроватые буквы на серебристом фоне, чуть скругленные, каллиграфически выписанные, с идеальным наклоном! Нет, все-таки невозможно себе представить, чтобы они просто мерещились – в таких-то подробностях! Только вот как доказать, что этот текст не привиделся твоему расстроенному рассудку, что он, действительно, написан на этом листе бумаги?       – Но вы же не думаете, что я лгу? – растерянно говорит сида полушепотом. – Правда же?       Эмлин задумчиво кивает головой, потом добавляет:       – Не думаю. Ложь ведь дается вам слишком трудно, я знаю.       Должно быть, скрибонесса говорит это очень не вовремя! Танька, и без того страдающая от недоверия Эмлин, из последних сил борющаяся с прямо-таки рвущейся из нее обидой, теперь все-таки не выдерживает, громко фыркает:       – Думаете, если бы мне это было просто, я бы стала вас обманывать? Зачем мне это нужно?       И вдруг видит, как щеки у скрибонессы становятся густо-пунцовыми.       – Ну хотите, я прочту это вслух? – продолжает сида, сама не понимая, зачем она это предлагает: то ли чтобы смягчить неловкую ситуацию, то ли чтобы доказать собственную правоту. – Вот, пожалуйста! «Мин леоф бропор»… Ой, то есть не «бропор», там не «пэ»... Это какая-то другая буква, у нас такой нет...       Танька запинается, поднимает глаза… И обнаруживает, что Эмлин совершенно преобразилась. С лица скрибонессы полностью исчезли и недоумение, и смущение. Больше всего она похожа сейчас на гончую собаку, взявшую след зверя, – собранную, внимательную и при этом полную охотничьего азарта.       – Это читается чуточку иначе, леди! – тихо поправляет Эмлин Таньку. – «Мин леф брозор», что означает «мой дорогой брат» на языке саксов. Но вы ведь его не изучали... Да, все-таки это очень странно!       – Если нужно, я могу переписать все слова другим цветом, – тут же предлагает Танька. И вдруг понимает, что уже разгадала загадку!       – Я же знаю, отчего вы их не можете разглядеть! – восклицает она, позабыв об осторожности. – Смотрите: я различаю на желтых лепестках цветка пятна, которые не замечает Орли. Это потому что у пятен такой особый цвет, ультрафиолетовый: нам, сидам, он кажется серебристым, а люди – они вообще его не видят. И с бумагой то же самое! Здесь, возле открытого окна, листок чуть серебрится, а эти строчки остаются темными – значит, бумага отражает солнечный ультрафиолет, а буквы – нет! Видите, как всё просто!.. Ой! А для кого же тогда их писали? Может быть, для мамы?       – Леди Хранительницу совершенно определенно не назвали бы дорогим братом, – не соглашается скрибонесса. – Да и сами эти ирландцы ей совсем не братья и даже не друзья... Вот что, пожалуй!.. Орли, можно вас попросить посторожить дверь снаружи, чтобы сюда никто не вошел?       И, поймав взглядом быстрый кивок ирландки, тут же уточняет:       – Вообще никто! Ни почтенный Плегга, ни повара, ни посетители!       А когда Орли скрывается за дверью, Эмлин тут же достает из-под скамейки свою дорожную сумку и извлекает из нее письменные принадлежности.       – Да, леди, вы были правы, – спокойно, даже бесстрастно, говорит она Таньке, но та замечает, что щеки у скрибонессы опять порозовели, хотя и совсем чуть-чуть. – Этот текст действительно надо переписать. Один в один! И никто, кроме вас, сделать это не сможет – ну, разве что сама Святая и Вечная.       – Я сейчас! – радостно кивает Танька, протягивая руку за чернильницей, и на лице у нее расцветает счастливая улыбка, а уши взлетают вверх, встопорщивая волосы.       – Только поешьте сначала! – улыбается Эмлин.       И вот Танька сидит за столиком и, пристроив чернильницу и бумагу рядом с уже пустой посудой, тщательно перерисовывает буквы на новый лист бумаги. И, беззвучно шевеля губами, пытается про себя проговаривать то, что из них складывается, – только ничего понятного все равно не выходит... Зато Эмлин очень сосредоточенно смотрит сиде через плечо – и по мере продвижения Танькиной работы все больше и больше хмурится. А когда наконец сида дописывает последнюю букву, скрибонесса решительно забирает себе оба листка. И тихо, но твердо говорит:       – Огромное спасибо вам, леди!       – Это Орли молодец: она же листок подобрала, – напоминает Танька. И робко смотрит на Эмлин с немым вопросом в глазах.       – Только не спрашивайте, леди, что там написано! – сразу же предупреждает Эмлин.       – Нет-нет, что вы! – Танька отчаянно мотает головой. – Я же сама понимаю, что совсем не могу хранить тайны... Я просто хотела узнать: а как люди читают такие письма? Ну, написанные невидимыми для них чернилами?       Эмлин отвечает сразу же, почти не задумываясь:       – Довольно просто, леди. Обычно получатель обрабатывает тайное послание особым зельем, и тогда буквы становятся видимыми. Правда, для разных чернил требуются разные зелья, и тут важно не ошибиться. А иногда письмо бывает достаточно всего лишь нагреть...       И некоторое время задумчиво смотрит на сиду, словно бы что-то хочет ей сказать, но никак не может решиться. А Танька – та замечает этот взгляд, и отчего-то ей вдруг делается совсем неуютно и тревожно.       – Леди Эмлин, вы ведь хотели сказать мне что-то еще, правда же? Я опять сделала какую-то глупость?       – Нет, что вы, великолепная! Просто... В общем, я боюсь, что мне придется просить вас отпустить меня в Кер-Сиди – туда и сразу же обратно.       – Да, разумеется... – сида грустно кивает головой.       – Простите меня, великолепная, что так получается, – Эмлин виновато опускает глаза. – Я все-таки объясню вам, в чем дело. Вы сейчас прочли мне очень важное письмо. Я должна как можно скорее доставить его в Кер-Сиди и передать леди Хранительнице или сэру Эмилию. Иначе... В общем, для Британии могут настать очень плохие времена. И доверить это письмо кому-то другому я тоже не могу... Больше ни о чем меня не спрашивайте, леди!       И, совсем смутившись, тихо добавляет:       – Это не потому, что я вам не доверяю. В отличие от одного старого пикта, я верю в стойкость юных. Просто не хочу, чтобы вы наделали глупостей из самых лучших побуждений. И... я не прощу себе, если с вами что-нибудь случится... Извините меня за эту дерзость, леди! И спасибо, что вы меня отпустили!       Уже возле двери Эмлин оборачивается, смотрит на Таньку.       – Великолепная, я на всякий случай попрошу господина Плеггу позаботиться о вас с Орли на время моего отсутствия. Если почтенный Плегга согласится, – а я думаю, возражать он не станет – то, пожалуйста, слушайтесь его... и не придумывайте себе новых приключений! – и скрибонесса едва приметно улыбается.