* * *
— А ты, оказывается, и правда, волшебница! — Санни отрывает голову от столешницы, смотрит на сиду, блаженно улыбается. Танька сидит тут же, за столом, и на лице у нее выражение счастливой умиротворенной усталости, как будто бы она только что завершила какую-то работу — трудную, но очень важную. Безмятежно улыбнувшись уголком рта — улыбаться нормально так и не получается, но сейчас ушибленная губа кажется ей совершенным пустяком, не заслуживающим внимания, — она радостно откликается: — Что ты, Санни, какое тут волшебство? Если с нами, с сидами, обниматься да вместе плакать, такое очень часто случается! Мне кажется, что у нас в слезах есть какое-то вещество особое — ну, вроде тех, которыми ночные бабочки-самочки самцов приманивают или которыми пчелиные царицы вокруг себя остальных пчел собирают. Я уже знаешь какие опыты придумала! Вот в Кер-Сиди вернемся — попрошу и тебя помочь, поучаствовать! Санни, по-прежнему улыбаясь, мотает головой: — Нет-нет, Танни, это все-таки что-то совсем другое... Знаешь, на что это похоже? Вот когда ты слышала лиру или крут, или нашу гаэльскую арфу, тебе никогда не хотелось плакать или смеяться, да так, чтобы было совсем себя не сдержать? Помню, когда я совсем маленькая была, приходили к нам часто в дом бродячие певцы — отец их очень слушать любил. И вот заиграл как-то раз один такой певец на лире — а я словно голову потеряла: закричала, из комнатки детской выскочила, да к нему и бегу, словно бы ноги меня сами понесли! Бегу — и сразу и радуюсь, и пла́чу, а спроси меня сейчас, чему я радовалась тогда и отчего плакала — уже и не вспомню. Ну, а няня меня поймала да из залы на руках и вынесла... Так во́т, Танни, со мной ведь сейчас что-то похожее было — я словно в те времена вернулась! И тут Танька не выдерживает, радостно подпрыгивает на стуле, так, что Санни бросает на подругу удивленный взгляд. А сида ликует: «нашу гаэльскую арфу» — значит, Санни по-прежнему считает себя хотя бы чуточку ирландкой! Выходит, мысленно она уже в Кер-Сиди, с Падди! — А Падди в госпитале, — как бы невзначай бросает Танька, краем глаза поглядывая на подругу. — В госпитале... — задумчиво повторяет Санни. — В госпитале?.. Так он жив? — и вдруг радостно кричит: — Жив! Жив, жив, жив!.. О Фрео! Я же сейчас от счастья петь буду! И вдруг в самом деле затягивает песню высоким чуть хрипловатым голосом — на непонятном Таньке саксонском языке, протяжную, не сказать, чтобы веселую, скорее печальную, но неожиданно красивую. Вслушиваясь, сида шевелит ухом, чуть поворачивает голову — и взгляд ее случайно скользит по лицу принца Кердика. Тот сидит неподвижно, приоткрыв рот, и изумленно смотрит на Санни. Должно быть, странной она ему сейчас кажется: с огромными черными синяками вокруг глаз, с обритой наполовину головой, с длиннющей царапиной на виске, с распухшим разбитым носом — и самозабвенно поющая со счастливой улыбкой на лице. Или в полумраке ничего этого ему не видно — но как такое узнаешь, не спросив? А когда песня смолкает, принц тихо вздыхает — и вновь погружается в угрюмое молчание. Увы, и сама Санни тоже грустнеет, опускает голову. И наступает тишина, лишь из-за запертой двери доносятся чьи-то тяжелые шаги и позвякивание металла. — Санни! — тихо зовет Танька. — А? — еще тише откликается та, не поднимая головы. — Ты о чем пела-то? Красиво! — Ну... — Санни замолкает, задумывается. — В общем, о птичке на шиповнике. И о любви, конечно... Веришь, Танни, вот могла бы — обернулась бы я птичкой этой и улетела бы отсюда в Кер-Сиди! Я же здесь чужая теперь, совсем чужая! Отец — проклял, братья-сестры — отреклись. Матушку жалко только: плохо ей теперь... — она вновь запинается, всхлипывает, потом продолжает быстрым захлебывающимся шепотом: — А меня... меня отец сначала Хелл отдать хотел... Это у нас все равно как к Гвину в Аннон: руки-ноги свяжут — и в реку или в болото!.. — Так он раздумал? — радостно восклицает Танька и тут же чувствует, как лиловая краска заливает ее лицо. Вот что-то совсем не то она спросила сейчас... или не так. — Ага, раздумал, — вяло кивает Санни. — Решил меня в монастырь отправить: я же христианка, да и сам он теперь тоже. А мне что в монастырь, что в омут — всё одно... Вот как без меня Падди теперь будет? Пропадет ведь — он же как ребенок совсем! Танька машинально кивает в ответ. Думает-то сейчас она совсем о другом: о своем дурацком, некрасивом вопросе. И лишь потом до нее доходит смысл услышанного. — В монастырь насильно? Как? Мама же такое запретила!.. — сида ошеломленно смотрит на несчастную Санни. — Подожди-ка, подожди-ка... Значит, твой отец крестился? Вот это новость! — Ага, — вновь соглашается Санни. — С тех пор, как у нас эти греки объявились, тут много что изменилось. И отец крестился, и старый алтарь Тиу разрушен, и большая церковь строится... — Греки? Какие греки? Отец Гермоген? Толстый такой, бородатый, с маленькими глазками? — вопросы сыплются из Танькиного рта, как из рога изобилия. — Да не видела я их! — Санни грустно пожимает плечами, отвечает шепотом. — Ко мне нянюшка тайно с гостинцами приходила, вот кое-что и рассказала. Ни о каком Гермогене она не говорила и вообще никого по именам не называла... Нет, вру: про Оффу все-таки говорила! Оффу этого, между прочим, отсюда выгнали с позором — никакой награды он за меня не получил. Не любит отец мой подлецов, вот! А нянюшка — вот кого́ еще жалко, кроме матушки, так это ее: добрая она, заботливая. Сколько ее помню, все время меня балует... — Простите, что я вмешиваюсь, великолепная, — раздается вдруг тихий голос принца Кердика. — Должно быть, это монахи из патриаршей миссии, проповедники. Они уже больше года как по Придайну ходят, непросвещенных англов и саксов в Христову веру обращают. У нас в Тамуэрте монахи эти тоже есть. Один священник из миссии, отец Хризостом, часто к нам во дворец приходит — умный, добрый, почтительный. Так-то мы и без того христиане, но он все равно очень много нового поведал — такого, о чем я прежде и не слыхивал. — Из патриаршей?.. — задумчиво, едва слышно повторяет Танька. — Но ведь тот монах из хижины тоже говорил о патриархе! — Ты о чем, Танни? — Санни недоуменно смотрит на сиду. А та вдруг прикладывает палец к губам, наклоняется к самому уху подруги и тихо шепчет: — Я пока до тебя добиралась, чего только по дороге не встречала... Представляешь себе: какой-то монах — ну, тот самый, который отец Гермоген, — здешних бриттов против моей мамы настраивал! И так врал красиво: не захочешь, а поверишь! Знаешь, я думаю, он никак не может настоящим... И вдруг Танька обрывает фразу, оглядывается на принца Кердика. А тот сидит, отвернувшись, всем своим видом показывает, что никак этот разговор его не касается... Ой, как вышло-то некрасиво: ну куда это годится, шептаться с подругой, как какая-нибудь невоспитанная девчонка из глуши! А ведь он всё это время был тут же, рядом, — даже тогда, когда они с Санни обнимались да плакали! Ну вот что он теперь о них думает?! Охнув, Танька поворачивается к Кердику, тихо произносит, опустив глаза: — Простите, принц! Я не хотела вас обидеть... Просто я боюсь, что эти меня услышат... ну, те, которые нас сторожат. Принц пожимает плечами, кротко улыбается — и ничего не отвечает. А Санни пренебрежительно машет рукой: — Брось, Танни! Эти стражники — нортумбрийские англы из охраны королевы. Они и языка-то камбрийского не знают... Да хоть бы и знали — какая разница? Кто ж нас отсюда выпустит-то? Вроде и нового-то Санни ничего не сказала — всего лишь озвучила то, что и так было понятно. Но Танька тут же сникает — словно воздух из нее выпустили. А и правда: что же их ждет-то? Зачем их вообще собрали вместе, зачем держат взаперти уже второй день — и ни о чем не спрашивают, ничего не требуют, ничего не предлагают?.. То есть это она, Танька, здесь второй день, а сколько провели в этой клетушке Санни и принц Кердик — и подумать страшно!.. В клетушке?.. Так ведь и правда клетка — как в университетском виварии! А ее, сиду ушастую, наверное, вообще можно было бы по городам возить и на ярмарках показывать. Эй, почтенная публика, не угодно ли посмотреть на чудо чудное, диво дивное — девчонку с лошадиными ушами?! И, нет-нет, не бойтесь: колдовать она не умеет! В реальность Танька возвращается, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд. Оказывается, Санни настороженно и даже встревоженно смотрит на нее... Господи, неужели она что-нибудь вслух выболванила? — Я что-то сказала сейчас? — испуганно спрашивает Танька у Санни, переводит взгляд на принца, а потом еще и оглядывается по сторонам, словно бы здесь спрятался кто-нибудь еще. Санни качает головой, но ответ ее все равно малоутешителен: — Эх, Танни, Танни! Думаешь, я по ушам твоим читать не умею? Они же у тебя совсем опустились — почти до плеч достали. Боишься? Ну и зря! Хочешь, скажу, что с нами дальше будет? — Санни натужно улыбается, потом преувеличенно бодро продолжает: — А будет вот что. Меня зашлют в какой-нибудь дальний монастырь да и постригут — буду в келье сидеть и богу христианскому молиться, пока он меня совсем к себе не заберет. Тебя, скорее всего, заложницей сделают... Эх, спасибо тебе, Танни, за доброту твою да за привет с воли, а только ничего лучшего я тебе не пообещаю! Вздохнув, Санни поворачивается к принцу Кердику и продолжает тем же неестественно-бодрым тоном: — А тебе, мой принц, я только одно сказать могу: радуйся, что жив! Раз не убили сразу — значит, вряд ли уже и убьют. Но и не выпустят тоже — даже не надейся! В общем, хорошего ничего не будет, но могло бы быть куда хуже. Смотрит Танька на подругу-одногруппницу — и не узнаёт ее, и ужасается. И дело вовсе не в ее разбитом лице и не в охрипшем голосе. Да что же такое случилось с Санни за эти дни?! Словно на много лет старше она стала — и, как иные в старости, изверилась в доброте мира. Такой вот последние свои годы была бабушка Глэдис, та, что жила в «Голове Грифона». Прежде Танька думала, что бабушкино мрачное отношение к жизни — просто примета ее старости, как седые волосы или морщины на лице, — и даже, стыдясь, радовалась иногда про себя, что уж что-что, а такое ей самой точно не грозит. А теперь, глядя на Санни, вновь погасшую после недолгой бурной вспышки радости, она вдруг отчетливо понимает: дело вовсе не в годах, а в чем-то другом: может быть, в жизненных невзгодах, а может быть — и в самом человеке. И тут же в Танькиной памяти воскресает дедушка Эмрис, тоже давным-давно умерший. А ведь и правда, он-то даже на самом склоне лет был совсем другим... – Хайре, папэ Амбросиэ!¹ – Хайре, Зелиара! Это для пациентов и чиновников, даже для невестки-базилиссы, мэтр Амвросий Аркиатр — главный врач Британии, а для са́мой ушастой и са́мой любимой внучки он просто дедушка Эмрис. Правда, сегодня четверг, «греческий день» — так что дедушка откликается исключительно на имя Амбросиос и говорит с внуками только на греческом языке, да не на нынешнем, безнадежно испорченном и исковерканном оварварившимися потомками эллинов, а на настоящем, как во времена Александра Македонского. Сама же маленькая Танюшка зовется у дедушки по «греческим дням» Зелиарой: так уж перевел он имя Этайн с ирландского. По случаю четверга дедушка даже оделся по-особому — в белый хитон, специально сшитый по его просьбе бабушкой Элейн — то есть сегодня она, конечно же, тэтэ Эленэ! Правда, греческого языка бабушка совсем не знает — так что дедушка будет разговаривать и за себя, и за нее. И разумеется, как всегда, расскажет много интересного — например, что-нибудь из жизни богов, которым молились древние эллины. А еще он непременно поведает о лечении какой-нибудь редкой болезни — а Танька, если к этому времени еще не устанет, будет выуживать из дедушкиного рассказа всяческие интересности о лекарственных травах. Сколько же таких полезных растений дедушка специально выращивает в своем маленьком садике: даже удивительно, как они все в нем умещаются! И вот Танька семенит рядом с дедушкой, за обе щеки уплетая гостинец — большущий кусок пшеничного хлеба, густо намазанный душистым медом. Мед, по дедушкиному мнению, — продукт не только вкусный, но и полезный — по крайней мере, для тех, кто его, как Танюшка-Зелиара, хорошо переносит. А дедушка важно вышагивает по узенькой садовой дорожке, словно Аристотель возле Ликея, и вдохновенно вещает: — Вот ты рассказала мне о своих энтах, о Древобороде об этом, гм... — а ведь их история известна и описана давным-давно. В Фессалии их знали под именем лапифов, а Диодор Сицилийский поведал об их войне с кентаврами. В Британии же с деревьями-воинами встречался некогда Талиесин, который счел их, кхм... творениями Гвидиона. Ну, а в наши времена, э-э-э... если деревья и воюют, то только в руках человека. Вяз дает воинам луки, тополь и ясень — древки стрел, ольха и ива — материал для щитов... Сейчас дедушка Эмрис, высокий, худой, велеречивый, то и дело вставляющий в свои рассуждения «гм», «кхм» и прочие странные звуки, сам кажется ей Древобородом, точь-в-точь, как того описывала ей мама, — и даже в волосах у него застряла пара зеленых листочков, оторвавшихся от случайно задетой головой яблоневой ветки. Жаль только, бороды у дедушки Эмриса нет: как истинный римлянин, потомок врача, ходившего в военные походы с армией императора Нерона, он всегда чисто выбрит, не признаёт даже обычных для камбрийцев усов. — Но оставим же воинское искусство воинам, — увлеченно продолжает дедушка, — и поговорим лучше об искусстве медицинском — ведь сотни воителей сто́ит один врачеватель искусный! Знаешь ли ты, о Зелиара, как помогают растения нам в лекарском служении? Возьмем хоть этот дуб! И дедушка решительно останавливается возле небольшого деревца, изо всех сил пытающегося расти в тени высокого вяза. — Посмотри на него, Зелиара! — дедушка простирает руку к тоненькой веточке, дотрагивается до покрытого мучнистой росой листочка. — Чем не Геракл в юности! А бритт, для которого это дерево женского рода, сравнил бы, наверное, дуб с Боуддикой, королевой икенов, — слышала ли ты историю этой отважной женщины, бросившей вызов, кхм... самому Риму?! А между тем дерево это и правда весьма славно своими полезными свойствами. Великий Теофраст утверждал, что по урожаю желудей можно предсказать, какой будет зима, а славный наш с тобою предок, Педаний Диоскорид, прекрасно знал лечебные свойства дубовой коры, лечил ее отваром кровохаркание и колики... Тс-с! Ты только посмотри вот на это чудо! Дедушка даже сбивается с греческого языка на камбрийский — так и мудрено ли? На толстой дубовой ветке выясняют отношения друг с другом два огромных черно-бурых жука. Как рыцари на поединке, они наступают друг на друга, высоко приподнявшись на неожиданно длинных и тонких ногах и раскрыв могучие, похожие на оленьи рога челюсти цвета переспелой вишни. Некоторое время жуки толкаются, как два подвыпивших драчуна — и вдруг один из них обхватывает другого челюстями поперек туловища и, смешно пошатываясь, несет к обломанному кончику ветки — а потом решительно сбрасывает вниз. Побежденный, впрочем, не особо унывает: прямо в воздухе он раскрывает крылья и с громким жужжанием уносится прочь. — Не бойся жуков-рогачей: они сами на тебя никогда не нападут, — принимается объяснять дедушка, хотя Танька вовсе и не думает никого пугаться. — Всё, что им нужно, — это сок, вытекающий из трещин в дубовой коре. Они пьют его... — гм, ну, как пьянчужки эль в «Голове Грифона» у почтенного сэра Кейра — и, возможно, оттого-то вот так друг с другом и дерутся. Но посмотрим же лучше на вот эти чудесные наросты на дубовых листьях — по свидетельству... — Папэ Амбросиэ, а можно еще меда? Если бы знала тогда Танька, что это последняя их встреча, — может быть, и слушала бы дедушку Эмриса почтительнее, и не норовила бы убежать поскорее к бабушке Элейн, которая хоть и не говорила совсем по-гречески, и не знала наверняка ни про Теофраста, ни про целебные свойства дубовой коры, но зато всегда находила ей вкусные гостинцы... Может быть, не вертелась бы и не ныла, когда дедушка взвешивал ее и измерял ее рост, может быть, лучше бы запоминала те сведения о болезнях и о лечебных травах, которыми он пытался делиться с внучкой, позабыв про ее возраст... Вскоре после того визита, уже в Кер-Сиди, Танька поймала в городском парке такого же жука, принесла домой, посадила в коробочку, пыталась кормить его разными травами и хлебными крошками — но жук ничего не ел, и через несколько дней она обнаружила его неподвижно лежащим брюхом вверх на дне коробочки. А вечером того же дня из Кер-Мирддина к ним в башню принесся гонец с горестной вестью: скоропостижно скончался знаменитый мэтр Амвросий Аркиатр — умер во сне, с улыбкой на лице...* * *
— Великолепная, простите, что я вас бужу... — тихий голос принца Кердика врывается в воспоминания Этайн, возвращает ее в реальность. Сколько же времени прошло с тех пор, как она слушала мрачные пророчества Санни?.. Увы, здесь нет часов — а с другой стороны, ну были бы они, ну узнала бы она время — и что толку? А времени, видимо, прошло все-таки немало. Санни, оказывается, спит: угнездилась в углу на какой-то куче тряпья и свернулась калачиком. Стоит на столе миска остывшей перловки — видимо, это ей оставили... Ну почему же она не слышала, как ей принесли еду?.. — Я что, и правда спала? Даже не заметила... Простите, принц, мне так неловко... — Танька пытается улыбнуться. — Это мне́ должно быть неловко, — качает головой принц Кердик. — Но, может быть, у меня не будет другой возможности поговорить с вами. Видите: леди Саннива заснула, наконец, — принц кивает в сторону лежащей на тряпичной подстилке Санни. — Она ведь уже три дня, по-моему, глаз не смыкала. А может, и четыре: здесь, сидя взаперти, легко потерять счет времени... Она ведь ваша подруга, да? Танька кивает, не раздумывая: конечно, подруга — как же иначе? И только сейчас замечает, каким умоляющим взглядом глядит на нее принц. А тот, помявшись немного и густо покраснев, вдруг горячо, торопливо шепчет: — Тогда прошу вас, великолепная, ну предпримите же что-нибудь! Неужели вам не жалко эту прекрасную девушку! У меня сердце кровью обливается от ее несчастного вида и от сознания своей беспомощности! А вы же фэйри... то есть эльфийка... то есть сида... ну, как Святая и Вечная — значит, умеете творить волшеб... И вдруг замолкает, оборвав фразу на полуслове, — должно быть, замечает, что Танька яростно мотает головой. — Что вы, принц! — восклицает сида, позабыв и про стражу за дверью, и даже про спящую Санни. — Ну какая из меня волшебница! Я немножко болезни лечить умею, и то не самые сложные, да еще иногда могу ненадолго настроение поправить — вот и всё! А когда мне надо всего лишь за себя-то постоять — сразу как та бабочка оказываюсь: только и могу, что напугать — а ни ужалить, ни укусить... — Какая бабочка? — принц недоумевающе смотрит на Таньку. — Ну... — Танька запинается: вот как объяснить принцу про ту «танцующую» бабочку? — Ну, у некоторых ночных бабочек под тусклыми, невзрачными передними крыльями спрятаны очень яркие задние крылышки. Нападет птица на такую бабочку — а та в ответ крылышки эти ей и покажет, да еще и подпрыгивать примется. Если птица испугается — повезет бабочке! А если не испугается — ну, так бабочку и склюет. — Значит, не сможете помочь? — печально заключает принц. — Что ж, буду сам что-нибудь придумывать. Сначала ее спасу — а потом отомщу этим негодяям за всё! — голос принца вздрагивает, а сам он вытягивает тонкую шею и делается похожим на птенца в гнезде, тянущегося за кормом. И это «отомщу» так не вяжется с жалобным голосом и беспомощным видом принца, что Танька, к стыду своему, не выдерживает и хихикает. А потом вдруг замечает на глазах принца слезы. Но уже не успевает остановить свой торопливый язык. Вот ведь никогда не позволяла себе таких дерзостей — а тут... — Сколько лет вам, принц? Десять? Двенадцать? — Пятнадцать! — гордо отвечает Кердик. — Меня уже давно должны были посвятить в рыцари... Леди, а может быть, вы меня посвятите — вы ведь дочь императрицы, значит, вроде бы, имеете право! Танька сидит лиловая-лиловая, от стыда глаза поднять боится: угораздило же ее такое спросить! А в воображении ее помимо воли вдруг вспыхивает странный образ: худющий старик с острой бородкой, наряженный в ржавые доспехи, стоит на коленях перед хозяином какого-то неведомого заезжего дома... Ну да, одна из маминых сказок — про безумного, но полного благородства старика-рыцаря, жившего в далекой стране, расположенной на крайнем западе Европы... А может быть, и принц Кердик тоже безумен? — Вы думаете, я сумасшедший? — словно угадав ее мысли, восклицает принц. — Не знаю, может быть, оно и так: у нас во дворце такое творится, что и правда с ума сойти недолго! И все-таки я немного владею мечом — а значит, смог бы хотя бы попытаться отомстить и за эту подлую измену, и за унижение, которому подвергли меня, вас... и прекрасную леди Санниву тоже... а еще — за жизнь своей матери! Весь мерсийский народ любил королеву Сэнэн — и бритты, и англы, и даже саксы, с родичами которых воевали ее отец и брат, Ноуи Старый и Гулидиен Король-над-Королями! Но это не помогло: ее все равно убили... — Убили?! — изумленно восклицает Танька. Вот что-что, а такое услышать она не ожидала ну никак! Уж мама точно ни о чем подобном никогда ей не рассказывала — хотя известие о скоропостижной смерти Сэнэн Мерсийской восприняла как большое горе, даже задержалась после похорон в Тамуэрте у короля Пеады куда дольше, чем того требовал обычай. А потом, после маминого возвращения, родители долго обсуждали эту, как они говорили, нелепую и неожиданную смерть, придумывали, как улучшить в Британии подготовку врачей — и ни разу в тех разговорах не прозвучало ни слова о возможном злодеянии!.. — Да, именно убили — я теперь ничуть в этом не сомневаюсь! — принц Кердик говорит горячо, быстро, взволнованно. — Матушка умерла от пустячной болезни, от легкой простуды — и знаете ли вы, кто ее лечил? Так во́т, лечил нортумбрийский знахарь, который сумел потом оправдаться перед доверчивым отцом! А дальше — ну... вы знаете! Проклятый мирный договор, из-за которого отцу припомнили старую клятву и навязали эту Альхфлед, вдову уже не первой молодости — и тоже нортумбрийку родом! — Но ведь... — перебивает Танька — и тут же замолкает. Да, мама никогда не позволяла себе плохо отзываться о новой мерсийской королеве — зато Падди не стеснялся в выражениях, а сэр Талорк — тот и вовсе предупреждал, что Альхфлед ни в чем нельзя не доверять. Да и с чего бы защищать ту, которая держит их в плену? — Я знаю, что́ вы скажете! — так же горячо продолжает принц. — Скажете, что при новой королеве Мерсия стала процветать, что у нас не было ни одного мора, ни одного неурожая за все эти годы, что в Тамуэрте и в Уорике появились новые великолепные храмы, что у нас в мире живут англы и бритты, христиане и приверженцы Вотана и Тонара. Но, поверьте, не всё в Мерсии так замечательно! От нас тихо, незаметно уходит всё римское, всё то, что так любила моя матушка... и что до сих пор дорого отцу, что бы там ни говорили! Сначала мачеха всего лишь упросила отца освободить мерсийцев от обязательного изучения камбрийского и латыни — хотя сама-то она владеет обоими языками свободно! Тогда многие англы и саксы облегченно вздохнули: ведь отныне стало можно не учить такие трудные чужие языки! Потом она добилась разрешения вновь, как в давние времена, обращать должников и пленных в рабство — да еще и сослалась на старые римские обычаи. И опять многие возликовали: ведь рабы — это такие нужные в хозяйстве руки! А теперь она ради строительства нового дворца собирается уничтожить наш тамуэртский университет... — Университет? — удивленно переспрашивает Танька. — Разве у вас тоже есть университет? Принц Кердик качает головой: — Отец чуть-чуть не успел. Уже подобрал здание, даже пригласил ученых людей — из Константинополя, из Александрии, из Триполи... А теперь, когда он отправился в африканский поход, Альхфлед вдруг затеяла эту стройку — и, кажется, народ опять радуется. Новый дворец — это ведь понятно, это честь королевства, а университет — это что-то совсем непривычное, чужое, колдовское, опасное... А приехавшие к нам мэтры — они уже разъезжаются кто куда: в Глентуи, на Мону, даже в Думнонию!.. Простите, что я так много говорю об университете, но это была мечта моего отца... и моя мечта тоже. Отец обещал, что там будут учить стихосложению — не только ему, конечно, но мне именно это было очень важно: я хоть и подражаю немного Публию Вергилию Марону, но... — и вдруг, вопреки всякой логике, продолжает, заставляя Таньку перевести уши и глаза на подругу: не проснулась ли, не дай бог! — А еще мне очень важно, чтобы всё было хорошо с леди Саннивой — не знаю, поймете ли вы меня? Да что тут понимать-то? Ясно же, что принц потерял голову от Санни — и когда его только угораздило в нее влюбиться? Неужели когда она пела эту песню про птичку, радуясь тому, что жив Падди? Вот ведь как плохо-то — для принца уж точно беда: не полюбит его Санни ни за что! Нет, если принц смог бы что-то предпринять и помочь освободиться хотя бы кому-нибудь из них — это было бы замечательно! Только... Может быть, стихи сочинять он и правда умеет — а вот сражаться — ох, вряд ли!.. И вдруг, помимо воли, в Танькином воображении появляется Морлео — и сердце ее сжимается в таком неуместном, таком неправильном трепете... С каким же трудом переводит она сейчас свои мысли в правильное направление! Морлео ведь, наверное, сверстник Кердика — а как владеет оружием! Как наяву Танька видит вороненый клинок пиктского меча, устремляющийся навстречу светящейся в солнечных лучах спате калхвинедца... Как-то Морлео сейчас, успел ли уйти из Бата до того, как закрыли ворота? «Морлан», — вдруг вспоминается, как ласково его назвала Орли... Господи, а Орли-то сейчас как, и вообще, что с ней? Танька же, кажется, за всё это время ни разу не вспомнила о подруге — позор-то какой! А потом на память ей приходят, конечно же, Кайл и Ладди — где-то они сейчас? Наверное ведь, к Александрии подплывают — а может быть, уже и добрались... и неужели прямо в бой? Ой, мамочки!.. А тут еще и Кердик этот воевать собрался — ох!.. Вот сэра Кихота в той маминой истории в рыцари посвятили — он и отправился сражаться с овцами да с ветряными мельницами. А от принца что ждать? Вряд ли ведь он поступит более разумно! А тот по-прежнему смотрит на нее с мольбой и надеждой: ждет, что она то ли посвятит его в рыцари, то ли придумает, как освободить Санни. Ну вот что тут скажешь?! Однако слова все-таки находятся. И тон тоже — позаимствованный у университетских мэтров, строгий и важный. — Не знаю, вправе ли я посвящать вас в рыцари: на царство помазана я не была, да вряд ли и буду, — голос Таньки звучит так, словно бы она старше принца лет эдак на десять, а то и на все двадцать. — И в любом случае у нас нет меча — а значит, мне будет нечем вас подпоясать. Поэтому... давайте отложим этот разговор на потом! И, кажется, закончилась на этом уверенная в себе мэтресса Этайн и вернулась ей на смену маленькая испуганная Танька. Но разве можно это хоть как-то показать? Не зажмуришься, не отведешь глаза — а еще, наверное, надо непременно держать приподнятыми уши! — Я понял, — принц кивает, нерешительно поднимает глаза. — Да, должно быть, вы правы, великолепная... Но ведь, наверное, все-таки что-нибудь можно придумать — ну разве можно заточить ее в монастыре! Эх, если бы и правда хоть что-нибудь пришло в голову! Вот в древних сказаниях или в маминых сказках всегда непременно находится какой-нибудь выход, какое-нибудь спасение: то Дагда усыпит пленивших его фоморов игрой на волшебной арфе, то Лютиэн сплетет веревку из волос и по ней выберется из башни, а то просто явится кто-нибудь из рыцарей короля Артура и освободит несчастных пленников... А тут на кого или на что надеяться? Даже Санни — уж кому лучше-то знать этот дом? — ничего не придумала... Правда, где-то там, возле Бата, осталась Орли — а она ведь такая: может и правда отправиться на помощь... Но нет, лучше бы Орли даже и не догадалась, где их искать: помочь-то она вряд ли сможет, а вот сама в беду попадет запросто!.. Но если сейчас честно сказать такое принцу — он же или совсем падет духом, или сотворит какую-нибудь глупость — и неизвестно еще, что лучше! Эх, не разминуться, видать, Таньке с «цензором» — придется опять лгать, обещать какое-то неведомое спасение! — Хорошо, я подумаю! — решительно заявляет сида — и с удивлением замечает, что «цензор» молчит — совсем молчит, никак о себе не напоминает! И это оказывается так неожиданно, что она даже пугается... Неужели «цензор» так устал от ее лжи, что покинул ее? Объясняла ведь мама: «цензор» — это всего лишь выдуманный Танькой образ, а на самом деле есть только внутренний запрет на ложь, заложенный в сидов Сущностями... Вот сама мама воспринимает этот запрет иначе: у нее просто не слушается язык, но никакой «цензор» ей никогда не является. Счастливая!.. Но ведь если это такой внутренний запрет, то молчание «цензора» — это же одно из двух: либо она перестала быть сидой, либо... Либо не солгала, сказала правду — сама того не поняв, но где-то в глубине души почувствовав. А Танькина рука против воли тянется уже к уху: вдруг оно стало обычным, человеческим?! Но пальцы тут же находят привычный острый кончик — нет, не превратилась она в человека, конечно же... И тогда Танька уже уверенно повторяет: — Я подумаю, принц! И, может быть, что-нибудь все-таки придумаю. Может быть, соображу, как вызволить из этой клетки Санни, а может быть — и как освободить нас всех. Только не торопите меня, пожалуйста! — Да, великолепная! — принц встает из-за стола и вдруг кланяется ей. А потом опять говорит что-то странное, ни с чем не сообразное: — И... пожалуйста, лучше называйте меня Кэррадок, — так звала меня покойная матушка. А у вас выговор южный, диведский, — точь-в-точь как у нее...