«Я что-нибудь придумаю! Что-нибудь придумаю!»
Танька повторяет это уже который раз — мысленно, боясь произнести вслух. Ведь даже Санни не предложила никакого выхода — Санни, которая выросла в этом доме!
А в памяти сиды, сто́ит ей только отвлечься от привязавшейся фразы, тут же всплывает голос королевы Альхфлед — вежливый, приветливый, но все же с едва заметной фальшивой ноткой. Видимо, не ошибается поверье, будто бы фэйри чуют любую ложь. Вот и Танька почуяла — и даже почти не удивилась, когда после радушного приглашения в гости оказалась заперта в этой комнатушке.
Сейчас Танька чувствует себя совсем одинокой. Да, в комнате она не одна, но ни с кем и словом-то не обмолвишься! После нескольких бессонных ночей тяжелым, беспокойным сном забылась Санни. Прямо за столом со счастливой улыбкой заснул обнадеженный Танькиным обещанием несчастный принц Кердик... то есть Кэррадок. Наверное, королева Сэнэн баловала сына, звала «любимым»¹ — а теперь вот досталась ему злая мачеха, точь-в-точь как в нянюшкиной сказке про веретено... И, конечно же, Таньке вспоминается еще один Кэррадок — героически погибший в Думнонии брат бабушки Элейн, тот самый, в смерти которого толстый греческий монах обвинил Танькину маму. Ох, и странная, и загадочная эта история!
А в комнате кромешная тьма, и даже сидовское ночное зрение не помогает. Сало в светильнике давно выгорело, и он погас, испустив напоследок шлейф удушливо-вонючего дыма, совершенно забившего все остальные запахи. Но зато Танька больше не прячет уши, и теперь они замечательно ловят самые разные звуки — а звуки доносятся со всех сторон. Вот пошевелилась, ойкнула и тяжело вздохнула спящая Санни, вот прошептал во сне что-то по-камбрийски Кердик — то ли «рука», то ли «сытый»: слова эти звучат так похоже... А вот переругиваются о чем-то на саксонском языке двое мужчин за стеной — шепотом, лишь изредка в речи их прорываются слова в полный голос. Жаль, не понять ни слова — вдруг что-то важное?.. Эх, вот что мешало ей и правда походить в Университете на курсы мерсийского языка — или хотя бы у Санни языку поучиться!.. Санни? Да ведь она же здесь! Но разве можно ее будить?
Скрипит далекая дверь, и вот уже кто-то тихонько идет по залу, чуть шаркая ногами. Шелестит, цепляясь за настланную на пол солому, длинная одежда — женское платье, что ли? Но шаги при этом не похожи на женские. Странно! И почему-то тревожно.
Тем временем человек в длинной одежде явно приближается. Вот совсем рядом раздается голос англа-стражника, уже знакомого, того самого, что приносил еду. И опять, конечно же, не понять ни слова! А вот кто-то стражнику отвечает — уверенно, повелительно — и отчего-то очень знакомым голосом...
Вдруг тихо лязгает железо, затем приоткрывается дверь. Отсвет факела, темный силуэт низенького человека в рясе. Глаза сиды быстро приноравливаются к освещению, и Танька отчетливо различает пухлое красное лицо, курчавую бородку и маленькие, похожие на вороньи, черные глазки. Отец Гермоген!
Опасливо глянув на сиду, монах поворачивается к стоящему рядом стражнику, кивает. Тот выходит вперед, манит Таньку громадной ручищей:
— Зу, э́лвин, гэ ут!
Сердце у Таньки проваливается куда-то вниз, замирает. Перехватывает дыхание. Вдруг напоминают о себе тягучей ноющей болью все недавние ушибы и раны: и стертые ноги, и разбитая губа, и сломанный зуб. А следом, заставляя забыть о боли, в голове взрывается дикая смесь самых разных чувств и мыслей: испуг, гнев, недоумение — а еще любопытство. Откуда здесь взялся отец Гермоген — словно почуял, что его здесь вспоминали?! Что ему от нее, от Таньки, надо? И почему этот негодяй вообще на свободе — ведь сэр Талорк отвел его в Бат?
Тем временем в комнату входит стражник. Двигаясь осторожными шагами, он приближается к сиде, тяжелой глыбой нависает над ней, протягивает к ее плечу толстенную руку — но, едва дотронувшись, опасливо ее отдергивает, поворачивается в сторону отца Гермогена. Однако там лишь благоразумно прикрытая дверь, из-за которой доносится тихое бубнение на греческом языке: «О катэко́н эн воифе́йя то эпси́стоу»... Хвалебная песнь царя Давида, верное средство от нечистой силы! Вот ведь как: пришли за сидой — а сами-то ее боятся, особенно этот трусливый греческий монах!
Таньку боятся — но и ей самой страшновато. На мгновение в ней даже просыпается дикое, первобытное желание испуганного зверька: нырнуть под стол, затаиться, спрятаться. И, повинуясь ему, сида даже чуть приподнимается со стула и заглядывает под столешницу. Приподнимается — но тут же вновь садится. На смену непроизвольному порыву вдруг приходит понимание: нет, так нельзя! Тебя все равно найдут, только еще и перевернут всю комнату вверх дном, переполошат Санни и принца... Да и надо же разобраться, в конце концов: чего от тебя хотят?
Вздохнув, Танька решительно поднимается из-за стола и тихо, стараясь никого не разбудить, скользит к выходу. А стражник — тот не церемонится с пленниками: шагает следом за ней тяжело, громко, напоследок с силой хлопает дверью, гремит связкой ключей.
Потом они долго, пробираясь между столами и спящими вповалку на соломенном полу воинами, идут через длинный зал: впереди — отец Гермоген, за ним на изрядном расстоянии — Танька, а позади всех — стражник. Наконец монах распахивает дверь.
Во дворе Таньку встречает глубокая ночь. Капает мелкий дождик, звезд совсем не видно, лишь ущербная луна размытым силуэтом проступает сквозь низкие облака. И опять в голове вспыхивает глупое звериное желание: рвануться, побежать куда глаза глядят, забиться в какое-нибудь укромное место, а то и перемахнуть через стену... Это ведь так просто: люди — они же сейчас почти ничего не видят: что толку с этого жалкого факела!
И вновь Таньке удается справиться с собой. Ну разве можно оставить в беде подругу и этого принца — странного, бестолкового, но все-таки так располагающего к себе?! Вдруг в памяти всплывает фраза из маминой сказки: «Ты всегда будешь в ответе за того, кого приручил». А значит, надо обязательно взять себя в руки, чего бы это ни стоило! Взять — и пройти весь путь — чтобы потом, может быть, вернуться к друзьям. А для начала — подавить в себе эту дурацкую дрожь в коленках, на что-то отвлечься, лучше всего — на смешное... И вдруг Танька и правда хихикает: в голову ей приходит неожиданное сравнение. Вот ведь как забавно получилось: рыжая сида с острыми звериными ушами сейчас оказалась на месте принца из сказки, а настоящий принц — на месте то ли рыжего лиса, то ли вообще розы!
Где-то вдалеке то и дело раздается пронзительное «ки-ви́и» — так кричат хорошо знакомые Таньке крупные бурые в пестринку совы². Попискивая, в мокрой траве возится какой-то мелкий зверек — то ли лесная мышь, то ли полевка. Топоча и фыркая, дорожку перебегает деловитый ежик. А Танька тем временем продолжает воевать со своим страхом. Ах, тебе страшно от неизвестности? Ну так считай, что ты просто на экскурсии, просто вышла послушать звуки ночной природы — как на практике с мэтром Финном!
Возмущенно стучит кулаком под ребро тут же проснувшийся «цензор» — оказывается, ему не нравится, даже когда ты лжешь лишь самой себе! Впрочем, и без «цензора» поверить в увлекательную прогулку, наверное, не вышло бы: не успевает Танька пройти и сотни шагов, как стражник позади что-то громко и грозно кричит на своем языке — то ли ей, то ли отцу Гермогену. Монах тут же поворачивается и, подслеповато вглядываясь сиде в лицо, вдруг торопливо выкрикивает по-камбрийски — хриплым дрожащим голосом, совсем не похожим на тот, каким он вещал калхвинедцу в Уэстбери:
— Стой, стой, отродье преисподней! Иди в дом!
И правда, сейчас они стоят возле небольшой, но опрятной, ухоженной хижины. Через приоткрытую дверь Танька замечает сполохи слабенького огонька, а доносящийся из нее легкий запах расплавленного воска подсказывает: горит дорогая свеча наподобие церковной. И вновь становится боязно: неужели же ее решили поселить здесь, отдельно от друзей?.. Но нет, это вряд ли! В хижине явно кто-то есть: даже на расстоянии слышны шорохи и шумное, прерывистое дыхание. А может быть, это часовня? Да, пожалуй, на то похоже: с чего бы в обычном доме жечь церковные свечи? И что с того, что на домике нет ни шпиля, ни даже креста: говорила же Санни, что христиане появились здесь совсем недавно! Ну, не успели еще обустроиться — вот и объяснение! И Танька, чуть успокоившись, смело заходит внутрь, опередив и стражника, и отца Гермогена.
Однако внутри хижина оказывается вовсе не похожей на часовню. Никаких икон, никакого убранства. Застеленный соломой пол, прямоугольный стол, небольшой очаг, несколько скамеек. На скамейках сидят двое мужчин в черных рясах: один, в черной круглой шапочке — горбоносый сухощавый старик с курчавой бородой, второй, с непокрытой головой — средних лет толстяк с бритым лицом и с огромной, занимающей почти всё темя, тонзурой.
При появлении Таньки толстяк с тонзурой тотчас же вскакивает, отступает к дальней стене и размашисто крестится. Горбоносый же не двигается с места и вдруг заговорщицки подмигивает сиде — однако вслед за тем повторяет жест толстяка³. А стражник-англ тут же больно сжимает Танькино плечо сильными пальцами.
— Станд роу, де́рин! — рычит он сиде прямо в ухо. Та вздрагивает от неожиданности, пошатывается — но все-таки удерживается на ногах.
А двое мужчин в рясах молча разглядывают ее.
Вскоре, однако, бритый обладатель тонзуры нарушает тишину. Кашлянув, он обращается к своему товарищу на койне — языке, заметно отличающемся от хорошо знакомого Таньке классического греческого, но все таки не настолько, чтобы быть ей совсем непонятным:
— Ну, и каково твое мнение, отец Хризостом?
— Похожа, — выносит вердикт горбоносый. — Той же породы, что и их Хранительница. А может, и правда дочь...
— Здешняя королева узнала ее, — кивнув, перебивает бритый. — Да, это Этайн. Танка — кажется, в семье ее называют так.
— Странное имя, — задумчиво откликается горбоносый отец Хризостом. — Не похожее ни на бриттское, ни на гаэльское. Встречается разве что у остроготов, но у них оно мужское.
— Воистину странное, — соглашается бритый. — И само наречие, на котором Немхэйн общается с дочерью, тоже удивляет. Брат Ансельм, прежде бывавший в Далмации и во Фракии, вроде бы признал в нем язык славян.
— Славян? — по-прежнему задумчиво переспрашивает отец Хризостом — и тут же сам себе отвечает: — Впрочем, почему бы и нет? Пела же Немхэйн славянскую песню на свадьбе Пеады... Что ж, это можно и проверить!
И вдруг, повернувшись к Таньке, с ласковой улыбкой спрашивает ее на чудно́м, полупонятном языке:
— А́ли мя разби́раши, отрокови́че?
Вот так! Только что этот монах рассматривал и обсуждал Таньку, словно бы та была экспонатом в музее, а теперь вдруг пытается говорить с ней на мамином языке, на языке Учителя! На языке, на которым они с мамой обсуждали самое сокровенное, на языке колыбельных песен раннего детства: нянюшка Нарин пела их на камбрийском, почему-то упорно избегая родного ирландского, а мама — на русском...
А изобразить добрую улыбку пытается теперь уже и толстяк с тонзурой — только получается это у него плохо, фальшиво: глаза остаются всё теми же — настороженными, враждебными.
Ну, и к чему устраивать это нелепое представление, к чему лживо улыбаться, к чему коверкать мамин язык?! Отчаянная обида захлестывает Таньку, слезы застилают глаза. И, позабыв про всё, она вдруг устремляет взгляд на отца Хризостома и горячо восклицает по-русски:
— Да зачем же вы лжете! Зачем пытаетесь казаться добрыми — а сами... Вы и принца обманули, и короля Пеаду!..
И тут же отец Хризостом, задумчиво кивнув и так и не спрятав улыбки, поворачивается к товарищу:
— Да, несомненно, она ответила по-славянски. Но это, однако же, не наречие тех племен, что осели на Балканах. Я думаю, так изъясняется какая-то отдаленная ветвь славян — возможно, те, что живут на востоке за Эльбой, — и, тут же вновь повернувшись к сиде, дружелюбно продолжает, сначала на том же языке, похожем на исковерканный русский: — Благо́дарам тя, де́войче! — а потом, перейдя вдруг на камбрийский: — Дитя мое, с чего ты решила, что тебя обманывают? Мы и вправду хотим тебе добра.
— Добра? — фыркает сида в ответ. — И поэтому держите взаперти меня и моих друзей?
— О, это для вашего же блага, дитя мое! — бойко откликается отец Хризостом всё с той же дружелюбной улыбкой. — Здешние англы — они очень злы и на несчастных бриттов и гаэлов, и на народ холмов. А ведь бедный принц Кердик — наполовину бритт. Что же до несчастной твоей подруги, согрешившей с гаэлом, то это поистине чудо, что она спаслась от мучительной смерти. Так что возблагодарите господа нашего Иисуса Христа за то, что он надоумил королеву так вовремя приехать сюда и взять вас под защиту! А иначе бы... — и монах, перекрестившись, печально вздыхает.
А Танька подавленно молчит, пытаясь осмыслить услышанное. Ну не была она готова столкнуться с такой явной, бесстыдной ложью — да еще и в устах почтенных ученых людей! Нет, среди преподавателей в Университете, конечно, попадались и лукавые, и неискренние, и несправедливые, как мэтр Бонифаций. Бывало и так, что на лекциях им рассказывали о каких-то вещах, которые позже опровергались, — но это же были просто ошибки, а не осознанная ложь!
И, конечно же, ей опять не удается скрыть своих чувств! Сида чувствует, как щеки ее прямо-таки вспыхивают огнем — должно быть, они вот-вот станут совсем фиолетовые!.. Нет, лицо-то можно попытаться спрятать, наклонив голову, но как быть с ушами?.. Они же сейчас откинутся совсем назад, чуть ли не к затылку, как у разъяренной собаки!
Но отец Хризостом, видимо, совсем не разбирается в сидовых ушах. И понимает он поникший Танькин вид, должно быть, по-своему. Чуть заметно кивнув кому-то за ее спиной, он елейным голосом произносит:
— Фиск, мин би́рэ, а́лин хэ́о, уэ́лдэ!
И Танька ощущает, что железная хватка стражника, все это время сдавливавшего ее плечо, вдруг ослабевает.
А отец Хризостом, смиренно опустив глаза, вновь обращается к ней:
— Дитя мое, я думаю, мы сможем вывезти вас отсюда — всех троих, прямо в Камбрию, в Кер-Сиди.
Сердце Таньки вдруг подпрыгивает в груди, принимается бешено колотиться. А следом и уши радостно взмывают вверх — вот только маленький червячок сомнения никуда не девается. А еще в голове у сиды упорно крутится мысль: она ведь точно где-то уже слышала имя этого монаха!
А отец Хризостом, выдержав паузу и печально вздохнув, между тем продолжает:
— Правда, нам придется уговаривать королеву — она ведь боится отпускать вас в такой опасный путь! Но... Брат Якоб, — отец Хризостом кивает на прислонившегося к стене толстяка, — кажется, придумал выход.
Отец Хризостом опять ненадолго замолкает — а затем продолжает совсем тихо, почти шепотом:
— Дело в том, что королева очень надеется на помощь нашей миссии. Только вот оказать ее мы не в силах: не знаем средства. Но, может быть, то, в чем она нуждается, известно тебе? Тогда мы бы смогли помочь ей — и заодно уговорить ее отправить вас в Глентуи под надежной охраной.
И тут вдруг в разговор встревает толстый брат Якоб. Перебив велеречивого отца Хризостома, он немедленно переходит к делу:
— Скажи, дитя, что ты знаешь об эликсире, возвращающем молодость?..
Брезгливо поморщившись, отец Хризостом бросает на брата Якоба недовольный взгляд. Тот сразу же обрывает фразу, склоняет голову и принимается шептать какую-то молитву. А отец Хризостом, скорбно покачав головой, продолжает:
— Ох... Воистину, Господь даровал брату Якобу не только живой ум, но и чересчур поспешный язык. Но, дитя мое, не держи обиды на смиренного служителя Святой Церкви. К тому же брат Якоб со свойственной ему прямотой сказал то, что он думает. Да, он полагает, что вашей почтенной матушке ведома тайна этого эликсира... И, поверь, брата Якоба можно понять. Все ведь знают, что леди Хранительнице определенно больше полувека от роду. Однако согласись, дитя мое, что с виду ей не дашь и двадцати лет!
«Хризостом, Хризостом, — вертится всё это время в голове у Таньки. — Откуда же я знаю это имя?»
А отец Хризостом замолкает и, вперив в нее печальный взгляд, застывает явно в ожидании какого-то ответа.
«Хризостом?» — вновь мысленно переспрашивает себя Танька — и вдруг находит ответ! Да уж не тот ли это самый отец Хризостом, которого так расхваливал доверчивый принц Кердик, — «умный, добрый, почтительный»?.. Выходит, всё, что надо и монахам, и королеве, — это секрет вечной молодости сидов? Эх, знали бы они, чем приходится за эту молодость платить — может быть, ее и не пожелали бы вовсе!
И в воображении своем Танька переносится на два года назад, в те жуткие осенние дни.
* * *
Приближение обновления мама почувствовала заранее, недели за полторы. Как Танька узнала уже потом, первое, что мама тогда сделала, — написала кучу распоряжений на случай своей смерти — для Сената Британии, для Малого Сената Глентуи, для своей семьи... И только потом уже организовала себе, как она это назвала, «кокон для превращения». В маленькой комнатушке на нижнем этаже Жилой башни служители быстро обустроили не то спальню, не то больничную палату — с точно такой же увешанной всяческими приспособлениями кроватью, как у папы в клинике, и с целым шкафом лекарств. Вскоре в башне плотно обосновались тетя Бриана и мэтресса Нион, а папа стал необычно рано возвращаться из Университета. И все втроем каждый вечер надолго пропадали в этом «коконе», а потом папа еще обсуждал с тетей Брианой какие-то врачебные дела, связанные с маминым здоровьем.
Спустя примерно неделю из Алт Клуита примчался взволнованный Ладди — и еще несколько дней Танька провела вместе с ним в тревожном ожидании. И, наконец, настал вечер, когда мама со всеми попрощалась. Вышло это на редкость буднично, вовсе не страшно — как будто бы она просто куда-то надолго уезжала. А потом за мамой окончательно закрылась дверь ее «кокона»...
На следующий день в Кер-Сиди объявили, что леди Хранительница заболела, неприятно, но не очень тяжело. Новые приятели-первокурсники Таньке, конечно, сочувствовали — но особо за ее маму никто из них не беспокоился. А Танька теперь каждый раз после занятий стремглав неслась в Жилую башню, не задерживаясь ни на миг. Очутившись же дома и наскоро перекусив, она, вопреки обыкновению, не спешила тотчас в кровать, а устраивалась возле «кокона» в беспокойном ожидании новостей. Вслушивалась в доносящиеся из-за двери звуки — тяжелое прерывистое дыхание, редкие тихие стоны, еще более редкие бессвязные слова на камбрийском и на русском... Провожала тревожным взглядом тетю Бриану и ее добровольных помощниц нянюшку Нарин и мэтрессу Нион каждый раз, когда те ныряли в «кокон». Встречала выходивших из «кокона» расспросами: как там мама, всё ли с ней в порядке, когда она поправится?.. Но мэтресса Нион всегда лишь лучезарно улыбалась в ответ, а нянюшка пожимала плечами — и обе молчали. Тетя Бриана же отделывалась короткими дежурными фразами: «пока нет причин волноваться», «всё идет как положено» — а сама каждый вечер, едва дождавшись папу, сразу же отправлялась вместе с ним в мамину библиотеку. Папа доставал с полки два-три тома полного пособия по физиологии сидов, вооружался самодельным словариком и принимался что-то надиктовывать тете Бриане, переводя с «сидовского» языка на камбрийский. Та внимательно слушала, кивала головой, делала пометки в своей тетрадке — а потом, случалось, посылала нянюшку Нарин за какими-то снадобьями в клинику...
День пролетал за днем, а у мамы, казалось, ничего не менялось. Изредка она на час-другой приходила в себя — и тогда к ней тут же устремлялись и тетя Бриана, и мэтресса Нион, и нянюшка — а вот Таньку в «кокон» не пускали ни в какую.
Однажды, уже ближе к концу обновления, когда папа и тетя Бриана вроде бы чуточку повеселели, Таньке все-таки удалось выпросить разрешение навестить маму после учебы. Как же радовалась она тогда, с каким нетерпением ждала конца последней пары! А по дороге домой даже забежала ненадолго к своему новому приятелю Олафу и нарвала у него в саду целую корзинку вкусных краснобоких яблок — угощение для мамы.
Только вот угостить маму так и не получилось. Увидев корзинку, тетя Бриана тут же развела руками и покачала головой, так что растерявшаяся Танька едва не расплакалась. Правда, тетя сразу же и объяснила, в чем дело. Оказалось, что именно в эти дни у мамы вовсю рассасывалась старая печень и вместо нее отрастала новая. Поэтому-то мама уже больше недели ничего не могла есть и вообще приходила в себя очень редко и очень ненадолго. Какие уж тут яблоки!
Чуть успокоившись, Танька осторожно протиснулась в узкую дверь «кокона», бесшумно подбежала к кровати — и растерянно остановилась.
Мама лежала в постели без сознания — маленькая, беспомощная, неподвижная, свернувшаяся калачиком. Лохмотья отставшей кожи на покрытой черными струпьями зеленоватой щеке, спутанные волосы, кровавые разводы на совсем недавно перестеленной простыне — и тяжелый «больничный» запах, заполнявший всю комнату, куда более сильный, чем в коридоре. Конечно же, мама никак не отозвалась на Танькин голос, лишь чуть заметно шевельнула ухом — но, скорее всего, это было просто случайным совпадением.
Кажется, целую вечность Танька просидела, тихо всхлипывая, у маминого изголовья. Потом до ее макушки дотронулась теплая, вкусно пахнущая мятой и ромашкой рука.
— Пойдем, рыжик! — тетя Бриана ласково провела ладонью по Танькиной голове. — Всё у мамы твоей идет хорошо, не печалься. Еще дня четыре — и встанет она на ноги. Может, даже сразу и очнется. А может, еще денек побродит в забытье по комнате — иногда бывает и так, но это не страшно — надо всего лишь запереть дверь.
* * *
Тогда, конечно же, всё закончилось благополучно. Как раз на пятые сутки после того посещения мама окончательно пришла в себя. Обошлось даже без хождения по «кокону» в беспамятстве: как по-научному объяснила тетя Бриана, на этот раз обновление не затронуло коры больших полушарий головного мозга. Похудевшая, ослабшая, но удивительно помолодевшая, казавшаяся теперь лишь немного старше Таньки, мама в считанные дни вернулась к обычной жизни и к обычным делам — разве что поначалу чересчур быстро уставала. Сбросившие с себя груз забот папа и тетя Бриана стали говорить даже, что на этот раз обновление, хоть и началось на целых два года позже обычного, прошло на удивление гладко, без серьезных осложнений. И только Танька, не раз примерявшая мысленно на себя недавнее мамино состояние, никак не могла отделаться от преследовавшего ее страха. Липкая, неприятная мысль то и дело пробиралась к ней в голову, заставляя лиловеть от стыда и прятать глаза: «Какие же люди счастливые! Пусть они и стареют, пусть и рано умирают, но зато они знают сидовские обновления лишь со стороны, а не как мама и не как потом придется узнать мне!»
Мыслью этой так хотелось поделиться с мамой, не для того, чтобы та ее поддержала, — наоборот, чтобы помогла прогнать! Но разве можно было напоминать маме, только что прошедшей обновление, о ее недавних муках? И Танька, улучив момент, прямо в Университете заговорила с тетей Брианой — вернее, уже с мэтрессой Брианой: одно дело дом, совсем другое — Университет!
— Что ты, Танни! Да разве можно роптать на такое! — мэтресса Бриана ахнула, всплеснула руками. — Ты даже представить себе не сможешь, как много людей согласилось бы и на куда бо́льшие мучения, только бы не стареть!
— А почему нельзя не стареть без этих мучений, без обновлений? — не подумав, брякнула тогда в ответ Танька — и сама себе ужаснулась. Ну надо же было такое сказануть: мало тебе вечной молодости, так еще чтобы и без мучений! Глянула на тетю — не обиделась ли? Но нет: та смотрела на нее по-прежнему ласково — правда, еще и как-то необычно задумчиво... Смутившись, Танька все-таки продолжила: — Ну, или пусть бы каждый мог сам решить, кем ему быть, — хотя бы раз в жизни, как те два брата, Элронд и Элрос, один из которых выбрал судьбу сида, а другой — судьбу человека!
Но мэтресса Бриана, увы, не знала ничего ни об Элронде, ни об Элросе: она ведь вообще никогда не слышала сказок о Срединной Земле. Оттого-то, должно быть, и поведала она тогда Таньке совсем о других существах — и не о людях, и не о сидах.
— Давай-ка я тебе кое-что покажу, Танни, — мэтресса Бриана жестом пригласила Таньку к себе в кабинет, усадила там за стол, разлила из термоса кофе по двум чашкам. — Есть у меня в лаборатории один мальчик, Гури ап Ллара, старательный такой, терпеливый и очень наблюдательный. Так вот, как-то раз задался он вопросом, как это так у нас в стаканчиках из червячков-личинок получаются мушки. И принялся он мушиные куколки резать и смотреть под микроскопом — выяснять, что в них делается на первый день, что на второй, что на третий, что на четвертый, что на пятый... Всё развитие куколки зарисовал — до самого вылупления мушки. И знаешь, что оказалось?
Мэтресса Бриана выдвинула ящик стола, вытащила, немного покопавшись, пухлую папку. Разложила по столу листочки пергамента. Загадочно улыбнулась:
— Посмотри-ка, Танни, для начала вот этот рисунок. Видишь? Почти всё старое разрушается — и мышцы, и внутренности. Остаются мозг, нервные узелки и волокна — а еще сердце и будущие яичники — ну, или семенники. И больше почти ничего! А теперь смотри вот сюда! — мэтресса Бриана пододвинула к Таньке другой листок. — Видишь: вот это — растущее крыло, а вот это — будущая нога. Вот тут видны новые мышцы, а тут прорастает трахея. Всё это развивается из особых зачатков, которые есть уже у червячка, но по-настоящему трогаются в рост только после того, как он превращается в куколку. Ну, сообразила, к чему я тебе это рассказала?
Увы, не поняла тогда Танька ничего. В том и призналась, честно покачала головой. Мэтресса Бриана огорченно вздохнула.
— А подумай-ка получше, Танни!.. Ладно, подсказываю. Допустим, старое в куколке разрушилось бы, а вот этих самых зачатков в ней не оказалось? Что бы с такой куколкой стало?
— Ну, погибла бы, конечно! — Танька недоуменно пожала плечами. — Только при чем тут это всё, мэтресса Бриана?
— А очень даже при том! — мэтресса Бриана даже чуть нахмурилась — правда, тут же улыбнулась. — Ты книгу-то про устройство своего тела читала? Помнишь, что происходит с вами при обновлениях: старые органы разрушаются, а новые развиваются из стволовых клеток, хранящихся в особых обновительных железах? А у обычных людей новому-то вырастать и не из чего: никаких обновительных желез у нас отродясь не бывало... Ну вот, кофе совсем остыл! — мэтресса Бриана отхлебнула из своей чашки и чуть слышно вздохнула. — И ничего уж тут, Танни, не поделать!
В общем, хоть и поняла тетя Бриана Таньку, хоть и не обиделась на нее, но ничем и не утешила. Вышло, что у людей одна судьба, а у них с мамой — другая: людям — стареть, сидам — каждые десять лет мучиться. А удастся ли хотя бы когда-нибудь эту несправедливость исправить — разве что через много столетий, когда ученые придумают, как управлять старением. И, хоть домой она вернулась и не совсем уж в расстроенных чувствах, мама почувствовала неладное. Пришлось во всем признаваться — и в своих размышлениях о старости и об обновлениях, и в разговоре с тетей Брианой. Вот тогда-то Танька и услышала впервые историю про остров Нуменор, жители которого решили оружием завоевать себе бессмертие, но добились лишь страшного наказания. Кажется, мама пыталась объяснить ей на этом примере, что такие сложные проблемы нельзя решать поспешно и без должных знаний — но Танька поняла рассказ по-своему...
И на следующий день ей приснился кошмар.
Громадная, неотвратимая волна надвигалась с моря, накатывалась на землю. Была глубокая ночь, усыпанное звездами серебро неба освещало мирно спящий город, так похожий на родной Кер-Сиди. Потом волна обрушилась на дома, погребла под собой и людей, может быть, вовсе и не повинных в том, что их соотечественники дерзнули пойти войной на страну вечной юности, и домашних животных, наверное, даже не подозревавших ни о старости, ни о смерти, а просто живших рядом с человеком, верно служа ему из века в век. А когда море успокоилось, на месте цветущего края ничего и никого не было — одна бескрайняя свинцово-серая рябь.
Этайн, как Лютиэн, летучей мышью носилась над волнами, тщетно стараясь найти кого-нибудь живого, выплывшего — а потом вдруг поняла, что в обличье крошечного зверька у нее не хватит сил помочь даже маленькому ребенку. И тогда она, позабыв обо всем, обернулась собой настоящей — и, бескрылая, рухнула в равнодушно колыхавшуюся под ней воду...
* * *
Воспоминания пронеслись вихрем, оставив после себя частый пульс в висках и дрожь в коленях. Исчезли и мама, и тетя Бриана, и свинцовые волны над Нуменором. Танька по-прежнему стоит в маленькой хижине перед двумя монахами, а третий прячется где-то за ее спиной, рядом с англом-стражником. Смуглый, бородатый, чем-то похожий на демона с иконы, изображающей Страшный суд, отец Хризостом все так же неотрывно смотрит на нее, ожидая ответа...
— Нет никакого эликсира! — решительно заявляет Танька. — Нет и быть не может!
Снова нетерпеливо вмешивается толстый брат Якоб:
— Значит, колдовской обряд? Или тайный ход из башни в ваш этот самый Аннон?
«Нет же! Не обряд и не ход! Не ищите ни снадобий, ни заклинаний, ни путей в волшебные страны: ничего такого у нас нет! Просто мы с мамой другие!» — горячие, взволнованные, честные слова уже готовы вырваться на свободу, и лишь в последний миг внезапная мысль останавливает Таньку: «Да ведь если я сейчас прямо откажу им — они же ни за что не выпустят отсюда ни меня, ни Санни, ни принца! А так все-таки остается какая-то надежда — хотя этот монах, отец Хризостом, конечно, и лжет!»
— Я постараюсь всё объяснить. Но мне надо подумать, подготовиться... — как же тяжело даются сиде эти слова! И как же настороженно слушает их притаившийся где-то в груди, прямо возле трепещущего сердца, «цензор»! Слушает, явно недовольствует — но пока все-таки молчит, словно бы сомневается!.. Преодолевая тягучее сопротивление своего мучителя-«цензора», Этайн тихо произносит: — Только дайте мне, чем и на чём писать!
И, окончательно успокаивая его, тихо, едва слышно, добавляет:
— Правда, я боюсь, мое объяснение вам не поможет...
