* * *
Мэйрион... Та, с кем народная молва связала Робина крепко-накрепко. Та, что действительно много лет как была его женой — но так и не стала ему преданной подругой. Та, что приветливо встречала мужа в маленькой хижине возле дубовой рощи каждый раз, когда он возвращался из дальних странствий, и спокойно расставалась с ним, когда он уходил опять. Та, что когда-то давным-давно родила Робину сына, такого же ослепительно рыжего, как и он сам в молодости, но до сих пор по ночам, думая, что муж ее спит, часто плакала и шептала совсем другое имя... Впервые Робин услышал о ней больше тридцати лет назад. Это были легендарные времена, о которых потом бардами было сочинено немало баллад. Позади была победа над Хвикке, но Камбрии всё еще противостоял куда более сильный враг — Уэссекс, королевство западных саксов-гевиссеев. А далеко на юге вовсю бушевала война. Уэссексу, захватившему бо́льшую часть Думнонии, яростно сопротивлялись жители маленького княжества Керниу — родины короля Артура и последнего оплота думнонских бриттов. По большей части вчерашние земледельцы и рудокопы, от отчаяния они взялись за оружие и подняли его против бывалых саксонских воинов. Камбрия и союзная ей Мерсия помогали защитникам Керниу как могли, но силы все равно казались неравными. Робин тогда внимательно следил за всеми долетавшими оттуда слухами: ведь из Керниу родом были его старые друзья-мимы: магистр Пиран, Эрк, Мадрон, Дероуэн. И, конечно, одним из первым узнал о Проснувшемся. Сначала добрую весть принес в Гвент славный Гервон ап Дилан, бард из Порт-Эсгевина, морем вернувшийся в родной город из сражающегося Керниу. Вернувшийся — и в тот же день спевший в заезжем доме почтенного Родри ап Идана новую балладу. Балладу о Проснувшемся, об Артуровом рыцаре: тот будто бы возник прямо из пламени костра, разожженного язычниками-саксами в священной роще Тинтагеля, и будто бы вынес оттуда, спас от мучительной смерти юную бриттку по имени Мэйрион, предназначенную в жертву кровожадным германским богам... Двадцать гвентских добровольцев уплыли потом с бардом в Думнонию — на помощь отрезанным от соплеменной Камбрии, осажденным, но не сдающимся бриттам. А слухи продолжали множиться с каждым днем. Рассказывали разное. Что на борьбу с захватчиками поднялась уже вся Думнония. Что сам лес присоединился к войне и рядом с людьми против ненавистных саксов теперь сражались деревья, точь-в-точь как в поэме Талиесина. И что во главе волшебного лесного войска будто бы стояли Проснувшийся и та самая Мэйрион, вдруг оказавшаяся могущественной ведьмой, ученицей Неметоны. Странное дело: Робин, хорошо знавший цену слухам и сам, бывало, их намеренно распускавший, в этот раз им верил. Может быть, потому, что отчаянно жаждал услышать хорошие новости о друзьях. А может, и просто потому, что он, сын осевшей в Гвенте вольноотпущенницы из франков и неведомого ирландского сида, сам считал себя бриттом и страстно желал думнонцам победы. Только вот главные умения Робина — обхитрить ротозея, проучить жадину, устроить злую, но смешную каверзу — казались ему на войне бесполезными, ненужными. Оттого и странствовал он по-прежнему по Камбрии, от Гвента до Гвинеда, от Диведа до Моны — да промышлял, как всегда, большим и малым плутовством, — пока ненароком не разозлил Неметону. И вот тогда пришлось ему откупаться от леди Хранительницы — да не деньгами, а помощью. Оказалось вдруг, что от ловкого плута прок на войне все-таки есть, да еще и какой! Ох, и настранствовался он в те времена по Придайну, выполняя Неметонины поручения: побывал и в Дал Риаде, и в Нортумбрии, и в Уэссексе тоже, а под конец объявился даже в захваченном саксами куске Думнонии. И насмотрелся вволю всякого, и наслушался. Конечно же, слухи оказались правдивы не во всем. Нет, не выходили на бой с саксами древние тисы и могучие дубы: воевали не деревья, а люди. Незваным пришельцам несли смерть меткие стрелы думнонских лучников, таившихся среди густых зарослей. Но возвращавшиеся с запада саксы, похоже, верили в колдовство местных «уэлов» — так, «чужими», они называли бриттов. Оттого-то и брали они теперь во все походы жрецов-годи — служителей воинственного Тиу, оттого-то и полыхали жертвенные костры по всему востоку Думнонии. А местные бритты, от которых Робин по Неметонину поручению выспрашивал все подробности восстания, рассказывали ему о доблестном сэре Кэррадоке ап Придери, о его отважной и хитроумной подруге Мэйрион-озерной… Сэра Кэррадока по рассказам этим Робин узнал сразу: хорошо помнил по Диведу. Но разрушать легенду о Проснувшемся, конечно же, не стал, лишь в который уже раз порадовался своей наполовину человеческой крови, не мешавшей говорить святую ложь во имя праведного дела. А вот вспомнить Мэйрион он тогда так и не сумел, хотя учениц Неметоны встречал в Кер-Сиди не раз. Однако же то, как ее описывали, в голове отложилось, да так подробно, что Робин видел Мэйрион в своем воображении словно наяву. Видел, как мчалась она с развевающимися пшеничными волосами в самую гущу битвы верхом на рыжей как огонь лошади, с белым штандартом в руке. Как объясняла что-то мудреное графу Аррансу, а тот важно кивал, да на деле так ничего и не понял и едва не погубил своих рыцарей ни за что ни про что. И как однажды, не выдержав, выплакала одной не в меру болтливой старухе свое горе — что Проснувшийся только и думает о своей Неметоне, а на нее, на Мэйрион-озерную, даже и не смотрит. Робин уже исполнил всё обещанное леди Хранительнице и собиралcя возвращаться в Глентуи, когда случилась беда. Рассказывали о ней по-разному. Кто-то божился, что сам видел, как во время осады Кареска шальная стрела ударила Проснувшегося в глаз. Другой человек уверял, что случилось это всё ни в каком не в Кареске, а возле маленького деревянного бурга неподалеку, и не стрелой был сражен сэр Кэррадок, а саксонским копьем. Третий и вовсе рассказывал про мост через Уск и про засевшего возле него в засаде пращника. Но все сходились в одном: тяжело раненый в голову рыцарь на третий день скончался. Еще говорили, что до последнего мига своей жизни он повторял и повторял имя Неметоны, что в горячечном бреду принимал за нее сидевшую рядом и рыдавшую Мэйрион... А еще рассказывали, что на следующий же день после похорон появилась Мэйрион перед повстанцами — с коротко, по-вдовьи, обрезанными волосами, с черными тенями под ввалившимися красными глазами, непривычно бледная и суровая. Появилась — и объявила, что отныне берет на себя всё руководство восстанием. А потом призвала к себе клановых вождей — обсуждать большой поход на восток. И на смену прежней легенде пришла новая. Раньше в Думнонии больше вспоминали короля Артура, теперь же заговорили о второй королеве Боудикке. А Мэйрион словно бы жила за двоих — за себя и за Проснувшегося. И успевала одна, казалось, столько же, сколько прежде с ним вместе. А Робин впервые увидел Мэйрион только в Кер-Сиди, вскоре после победы. И получилась их встреча совсем неожиданной и совсем неправильной. Это потом уже узнал он, что́ произошло в тот день на праздничном пиру. Что Неметона спросила тогда у Мэйрион, какую награду она желала бы, а та в ответ потребовала вернуть ей Кэррадока. Что леди Хранительница развела руками и сказала, что не в ее власти возвращать к жизни погибших. Что белая как полотно Мэйрион крикнула Неметоне: «Погубительница!», что швырнула ей в лицо монетку с просверленной дырочкой — давнюю награду за заслуги в войне с Хвикке. Что к Мэйрион-озерной, к героине Думнонии, бросились охранники с обнаженными клинками. Что Неметона, вспыхнувшая лиловым, как вересковый цвет, остановила охрану, не допустила кровопролития, но велела вывести Мэйрион вон из зала... А тогда Робин увидел лишь странно бледную девушку, с отрешенным лицом шедшую в сторону свинцово-серой, покрытой мелкой рябью волн Туи. Девушка добрела до берега — да так, как была, в нарядном праздничном платье, и ступила прямо в реку, и пошла дальше, забираясь всё глубже и глубже. В какой-то миг платье девушки вздулось пузырем, она неловко взмахнула руками... Тут-то Робин, наконец понявший происходившее, и бросился следом. Когда он выволок девушку на берег, та была без сознания. А когда пришла в себя — недоуменно, даже разочарованно посмотрела на склонившегося над ней Робина и тут же отвернулась, устремила неподвижный взгляд куда-то вдаль. А Робин рассматривал ее и удивлялся. Удивлялся и восхищался не виданной прежде красотой. Большие синие глаза, золотистый оттенок коротко остриженных светло-русых волос, чуть заостренные, хоть и человеческие, не как у Неметоны, уши — всё кричало Робину: у девушки в роду, как и у него у самого, был кто-то из волшебного народа! И сердце его сжималось и таяло от вспыхнувшей в нем непривычной нежности к загадочной, но явно очень несчастной незнакомке. Потом девушка равнодушно соглашалась на всё, что бы Робин ей ни предлагал. Протянул ей удачно нашедшееся в суме яблоко — та покорно съела его, недоуменно повертела оставшийся огрызок в руках, словно впервые увидела — и отдала Робину. Взял за руку, повел в свое временное пристанище — безучастно поплелась за ним следом. И так же равнодушно кивнула, когда Робин, удивляясь себе, вдруг предложил ей стать его женой. Позже Робин сам недоумевал от произошедшего. Недоумевал — но все-таки радовался. А Мэйрион потихоньку обвыкалась, приноравливалась к своей новой, совсем иной жизни. Странствовала вместе с мужем пешком по Камбрии. Неумело, но старательно хозяйничала в их часто сменявшихся жилищах. Бывало и так, что вместе с Робином пряталась от разъяренных обывателей, в очередной раз обведенных им вокруг пальца. И, казалась, отреклась от всего бывшего с нею прежде — как когда-то отказалась от своего аннонского имени Ллиувелла, принимая святое крещение. Но до конца так и не оттаивала. Часто сидела погруженная в какие-то думы, ничего не замечая вокруг, — и никогда не делилась ими с Робином. Поначалу обрывала всякие попытки не то что расспросить ее о Думнонии, но даже завести разговор о чем-то, с нею связанном. Постепенно Мэйрион вроде бы немного отпустило: она стала вспоминать о тех временах сама — но все равно избегала упоминать о Проснувшемся. И по-прежнему вздрагивала и бледнела каждый раз, когда кто-нибудь заговаривал при ней о леди Хранительнице. А Робин, хоть и старался выглядеть, как прежде, веселым и беззаботным, страдал, глядя на медленно истаивавшую жену. И однажды, очень кстати получив весточку от магистра Пирана, все-таки решился: предложил перебраться вместе в Думнонию — туда, где Мэйрион почитали как освободительницу, а не попрекали испорченным праздником и оскорблением Святой и Вечной. Сначала Мэйрион вроде бы оживилась. На предложение это согласилась с радостью, даже сама отыскала каких-то ирландцев, не знавших ни ее, ни Робина в лицо, и те подрядились перевезти их на куррахе в Керниу. И пока плыли через залив, Мэйрион то и дело вглядывалась в приближавшийся думнонский берег, и на лице ее Робин читал надежду. Но стоило сойти на сушу, как Мэйрион словно подменили. Неверными шагами, пошатываясь то ли после недавней морской качки, то ли от усталости, она отошла подальше от берега — и остановилась. Растерянно посмотрела на свежеотстроенную каменную крепость Тинтагеля, на молодые дубовые деревца, высаженные на месте сожженной саксами священной рощи, на окруженную аккуратной оградкой обугленную мертвую иву. И, вдруг склонив голову, тихо прошептала подоспевшему мужу: — Робин, я не хочу всё это видеть... Давай заберемся куда-нибудь совсем далеко-далеко в глушь, где меня никто не узна́ет! Будем жить вдвоем, я научусь ткать, научусь готовить вкусную еду, стану лечить фермеров — я умею это, еще в Анноне обучена... И они обосновались на самой дальней окраине Керниу, возле неведомо почему заброшенной, недостроенной старинной крепости, звавшейся местными фермерами Вороньей, Кер-Бран — то ли в честь древнего короля Брана Благословенного, то ли просто из-за многочисленных угольно-черных ворон, облюбовавших окрестные деревья. Робину и Мэйрион сильно повезло: по соседству с дубовой рощицей нашелся явно бесхозный, но вполне пригодный для жилья домик. Сначала, впрочем, не обошлось без неприятностей: на второй день к ним заявился вождь здешнего клана и с ходу предложил чужакам убраться из священных угодий Брана. Однако Робин не был бы Робином, если бы не сумел с ним поладить. А вскоре и остальные жители перестали их сторониться, хотя и долго не признавали совсем уж своими. Мэйрион быстро обжилась в тех краях и, казалось, наконец-то оттаяла душой. Она почти по-детски радовалась странному и смешному, необычному даже для Думнонии местному говору, перенимала из него непривычные для камбрийца словечки, обучалась премудростям выращивания овощей — а еще увлеченно собирала в здешних полях и лесах лекарственные травы. Вскоре Мэйрион и в самом деле приобрела славу толковой знахарки. А спустя еще какое-то время фермеры стали всерьез подозревать в ней тайную друидессу — однако же прямо о том не спрашивали, и ей не приходилось ни лгать, ни отпираться. Зато право Мэйрион и ее мужа жить в хижине покойного хранителя Брановой рощи местные жители, похоже, больше не ставили под сомнение. А самое главное: здесь и правда никто не узнавал прославленную освободительницу Думнонии — и Мэйрион этому только радовалась. Со стороны могло показаться, что у Робина и Мэйрион настали счастливые времена. Они больше не странствовали по свету, жили в своем доме мирной фермерской жизнью, у них подрастал маленький Родри. Вот только под покровом кажущегося благополучия медленно, но верно вызревало нечто совсем другое. Вечным бродягой Робином всё больше овладевали охота к перемене мест и жажда приключений — он списывал это на сидову кровь, но все-таки, пусть и с трудом, до поры до времени справлялся с собой. А на Мэйрион каждую весну наваливалась мучительная, звериная тоска, и тогда она, забывая о сыне и о муже, начинала отчаянно рваться в Камбрию — чтобы не то отомстить за свою поломанную жизнь сиде-разлучнице, не то наконец с нею помириться. В десять лет, не выдержав частых ссор между родителями, сбежал из дому Родри. Потом до Робина не раз долетали слухи о вдруг объявившемся в Керниу проказливом рыжем букке, обманывавшем доверчивых селян. На словах Робин сочувствовал фермерам, пострадавшим от зловредного фэйри, но, узнавая подробности его новых и новых проделок, втайне все больше гордился своим отпрыском. Мэйрион же отнеслась к побегу сына до странности равнодушно — лишь еще чаще стала заговаривать о возвращении в Камбрию, в Кер-Сиди. А потом сорвался с насиженного места и Робин. Однажды ранним февральским утром он просто собрал немудреные дорожные пожитки и, поцеловав на прощание так до конца и не проснувшуюся жену, пустился в путь. Всю весну провел он в Мерсии и Камбрии и лишь к самому Калан-Маю возвратился домой. В странствиях своих Робин промышлял, как когда-то в молодости, обманом богатых простаков — а заодно пытался найти следы давно не дававшего о себе знать Родри. Это же повторилось и на второй год, и на третий, и на четвертый... В дороге, случалось, до него долетали слухи о сыне, но теперь они уже не радовали: тот то и дело прятался от правосудия в гвентских или поуисских лесах. Слыша такое, Робин каждый раз морщился: не передалось, видно, все-таки Родри отцовское изящество в плутовском искусстве. Еще досаднее было узнавать про сына совсем уж дурные вещи: где-то он обобрал до последней нитки глуповатого, но доброго и безобидного священника, где-то совершенно разорил доверчивую многодетную вдову, где-то расстроил брак любящих друг друга парня и девушки. А молва, конечно же, приписывала все эти выходки самому Робину, и теперь ему то и дело приходилось оправдываться перед старыми друзьями и просить у них прощения за сыновьи грехи. В довершение всего, Мэйрион как-то очень уж легко мирилась с его долгими отлучками — и это тоже угнетало Робина, как никогда остро чувствовавшего свою случайность и ненужность в ее жизни. В позапрошлую весну Мэйрион вдруг удивила: нежданно-негаданно стала просить Робина, чтобы тот взял ее с собой в Камбрию. И вместо тайной вылазки пришлось чинно, будто богатые фермеры на целебные воды, ехать с ней вдвоем через всю Думнонию аж до самого Бата. Всю дорогу Мэйрион пряталась в глубине брички: боялась, что ее кто-нибудь узна́ет. И, сидя позади Робина, не переставая рассказывала ему, о чем молчала прежде много лет: о своем странном детстве посреди болот Аннона, о недолгой, но памятной жизни в Кер-Сиди, о войне с Хвикке... Странное дело: вопреки обыкновению, теперь она то и дело вспоминала Хранительницу, даже находила для нее добрые слова. Робин искренне радовался этому: ссора жены с Неметоной казалась ему растянувшимся на годы нелепым недоразумением. Однако примирения с сидой, на которое он надеялся, так и не случилось. Оказавшись в Уэстбери, Мэйрион вдруг раздумала переправляться через Хабрен. Бог весть сколько времени простояла она на дощатом причале, задумчиво рассматривая полупрозрачные, окутанные желтовато-зеленой дымкой распускающихся листочков заросли вязов на противоположном, гвентском берегу. А потом вздохнула, развернулась — и молча пошла прочь...* * *
— Спасибо вам огромное, господин Робин! Голос Неметониной дочки оборвал воспоминания, вернул в действительность. «Что-то больно уж часто я прошлое вспоминаю: уже второй раз за сегодня. Неужто и правда старость?» — от этой грустной мысли, и прежде иногда уже появлявшейся, в этот раз почему-то было особенно больно. Но показать огорчение он все-таки себе не позволил — наоборот, бодро улыбнулся: — Полно вам, леди! Нам шагать еще и шагать. Вот до деревни доберемся — тогда и благодарите! — Да-да, разумеется, — девчонка быстро кивнула, и странные уши ее смешно дернулись. — Я уже отдохнула и готова идти, правда! Робин удивленно глянул на сиду. Какая же она, оказывается, слабая: полутора миль не прошли — а уже устала! И тут же устыдил себя: да эти трое — они же, небось, после темницы едва живы! Виду, впрочем, не подал, лишь решил идти дальше помедленнее. А потом то и дело оглядывался: все ли в порядке с его подопечными? Оказалось, оглядывался не зря. Не прошли и четверти мили, и сида вновь остановилась, испуганно посмотрела на Робина. Показалось вдруг, что глаза у нее сделались огромными-преогромными, а еще — что она совсем побледнела — хотя куда уж больше-то? А потом сида вдруг зажмурилась и быстро прижала ладошку к носу. И между ее тонкими полупрозрачными пальчиками заструилась кровь — вовсе не синеватая, как почему-то ожидал Робин, а такая же ярко-красная, как у всех людей. Как ни странно, неладное сразу же почувствовала Орли — хотя и шла далеко позади. Робин даже не успел толком сообразить, что происходит, а она уже подбежала к пошатнувшейся, оседавшей на землю подруге, подхватила ее под мышки. Воскликнула своим певучим мунстерским говорком: — Этнин, Этнин, да что с тобой?.. Ну, помоги же, Санни!