* * *
Пахло дымом — не зловещей гарью пожарищ, а мирным уютным торфяным дымком деревенского очага. И звуки снаружи доносились самые что ни на есть деревенские: печальные вздохи коровы, настороженное всхрапывание лошади, довольное похрюкивание сытой свиньи. А еще — шелестящее ночное стрекотание зеленых кузнечиков, совсем не похожее на лязгающие звуки дневных песен их пестрых собратьев. Танька приподнялась на локте, осмотрелась. Увидела затянутые тканью стены, заставленные мешками и сундуками деревянные полки, спящих на двухъярусном подобии кровати людей. И некоторое время мучительно соображала, где очутилась. На ужасную шерифову темницу было не похоже. На уютный дом Свамма и Гвен — тоже. Потом осенило: да она же в лицедейской повозке! И тут же снаружи послышались шаги — частые, легкие, женские. Потом потемнело. Фургон качнулся, скрипнуло колесо. А следом мягко, по-ласочьи, в повозку взлетела Гвен. Узнав добрую знакомую, Танька приветливо улыбнулась. Но та, безразлично скользнув взглядом по ее лицу, уверенно направилась к полке напротив, дотронулась до одного из спящих. Тот шумно вздохнул, поднялся на постели, повертел головой. Робин, ну конечно же! И понятно, почему госпожа Гвен не ответила на улыбку: просто не разглядела, ей же темно! — Робин, твоя очередь, — шепнула Гвен. — Смотри, осторожнее: ветер — в сторону деревни. Еще собаки учуют, чего доброго... — Разберусь, — хмыкнул тот, — не впервой! И, по-молодому легко вскочив на ноги, юркнул в проем полога. А Гвен, немного помешкав, опустилась на освободившуюся полку — да так и осталась сидеть, чуть пригнувшись и подперев рукой подбородок. Ох, странно-то как! Подождав немного, Танька решилась. Шепнула тихонько, чтобы никого не разбудить: — Госпожа Гвен... Гвен не отозвалась, даже не шевельнулась. Как все-таки сложно с этими людьми: то они не видят ничего, то не слышат! — Госпожа Гвен! — повторила Танька чуть громче. Тут наконец Гвен вздрогнула, повернулась к сиде. — Вы не спите, леди? Вот же мы неловкие какие: вас разбудили!.. Или вам нехорошо? Ну вот, еще и всполошила почем зря добрую женщину! Танька испуганно замотала головой: — Что вы, что вы! Я сама проснулась. Мы же с мамой всегда так: до глубокой ночи не спим. Гвен поднялась. Сделала пару неуверенных шагов. Наклонилась над Танькой. Шепнула: — Может, вам на улицу надо? Так вы не стесняйтесь! Танька благодарно кивнула. Потом опомнилась: Гвен же кивка не разглядеть! Ответила тихонько: — Вы так любезны, госпожа Гвен! Да, если можно... Гвен кивнула. На ощупь подала Таньке руку. Осторожно помогла подняться. И, заботливо поддерживая под руку, помогла спуститься по лесенке. Снаружи оказалось безветренно и, несмотря на ясное небо, неожиданно тепло. Ущербная, но все равно яркая луна и крупные звезды освещали опушку молодого леска. Покрытые перистыми листьями ветви одинокого ясеня замерли над тонувшим в густом молочно-белом тумане серым стволом. В проселочной колее светились серебром дождевые лужи. Неподвижно застыли на поросшем зеленой отавой лугу выпряженные лошадки — одна цвета лесного ореха, черногривая и чернохвостая, другая серая в яблоках. Превозмогая головокружение, Танька огляделась. Увидела неподалеку пару ольховых кустов и стожок сена между ними. А позади кустов тянулся плотный высокий частокол, из-за которого виднелось несколько островерхих крыш. — Хотели в деревне переночевать, да только староста внутрь не пустил... — виновато шепнула Гвен. — Ну, его понять можно: время-то неспокойное. Вот мы тут и приткнулись: всё же не посреди леса. А ночь чудесная, теплая — будто бы разгар лета!.. Вы туда не ходите, леди: там Робин устроился, сторожит нас... Вот здесь кусты тоже хорошие, густые. Обратная дорога давалась трудно. Головокружение немного унялось, но зато виски сдавила мучительная боль. Однако к фургону Танька упорно шла сама, не прося помощи. И затруднять Гвен не хотелось, и почему-то вдруг подумалось: если вести себя как здоровая, то и эта дурацкая, такая несвоевременная хворь испугается и хотя бы на время, но отступит. — Ну вот, никак вам и полегчало, — Гвен радостно улыбнулась. — Глядишь, отлежитесь, выспитесь — всё и вовсе пройдет! В ответ Танька ничего не ответила. Правду говорить не хотелось, ссориться с «цензором» — тоже. Понимала уже: не пройдет. Как сваренной Гвен каши поела, так сразу о причине своей болезни и догадалась. Но делиться догадкой так ни с кем и не стала: неловко было беспокоить радушных хозяев. А еще — очень уж не хотелось быть какой-то особенной, не такой, как все. Да и сомнения в срочности тоже были: мама же когда-то вот так очень долго продержалась... Мама — или, вернее, мамин Учитель? Нет, наверное, все-таки мама: организм-то все равно был ее. Между прочим, точно такой же сидовский организм, как и у Таньки. Значит, почему бы и не потерпеть ей еще несколько дней до Кер-Сиди — ну, или хотя бы до мирного, спокойного, сытого Керниу? До фургона оставалось совсем чуть-чуть, меньше полусотни шагов, когда Танька поймала на себе напряженный, умоляющий взгляд Гвен. — Великолепная, — Гвен потупила глаза. — Простите меня, славная леди... Можно с вами потолковать, пока все спят? Здесь же тепло... — Да-да, конечно, — не задумываясь, кивнула сида. А Гвен вдруг взволнованно, горячо зашептала: — Боюсь я, леди, очень боюсь... Был тут недавно у Эрка моего с Робином разговор — не для моих ушей, но я же все равно подслушала! Так вот, Робин-то, выходит, до сих пор всё ждет, что его ваши... простите, леди... что его славный народ к себе позовет — к отцу, значит... Ну, и Эрк... Тот, правда, и сам отнекиваться принялся, и Робина отговаривать, только я же всё вижу... Неладно у него с тех пор на душе стало, ох, неладно! Вас вот увидел — глаза так и загорелись! Нет-нет, не так загорелись, вы не подумайте!.. Он же столько лет свою матушку ждал... — Гвен вдруг запнулась, потом продолжила совсем тихо взволнованной скороговоркой: — Эрк ведь не родной Кэю и Трессе, подменыш он — это и ведьмы говорят, да и так понятно. У него же и наружность такая вот, и дар великий есть: песни складывает, будто сами Талиесин и Анейрин ему на ухо шепчут... Леди сида, посоветуйте, что делать! У вас же матушка такая славная — по-настоящему славная, не лукавлю! Может, она брату своему замолвит словечко, чтобы Эрка не тревожили, чтобы мне его оставили... Я же о нем тоже хорошо забочусь, леди! — Но, госпожа Гвен... — Танька растерянно остановилась. — Госпожа Гвен, да что вы! С чего вы решили, что мамин брат хочет забрать себе вашего мужа? — Но Эрк же из вашего народа, так ведь, леди? Или, — Гвен посмотрела на Таньку с отчаянной надеждой, в лунном свете блеснула вдруг слеза на ее бледной щеке, — все-таки не из вашего? Нет, тут уж точно надо сказать правду! Танька вздохнула. Помолчала, собираясь с духом. И решительно заговорила, чувствуя, как виски сжимаются от боли, как качается, словно на волнах, земля под ногами: — Да разве господин Эрк хоть чем-нибудь похож на меня или на маму? Вспомните хотя бы, какие уши у меня и какие у него! Что вы, госпожа Гвен! Человек он самый настоящий, это я вам как сида говорю! Просто у него болезнь такая. — Болезнь... — задумчиво повторила Гвен. — Болезнь! Господи, какая же я была глупая! — И вдруг торопливо, глотая слова, зашептала, сверкая широко раскрытыми глазами: — Леди, я никогда не думала, что... что смогу быть так счастлива оттого, что мой Эрк болен!.. Вы только ему этого не говорите, леди! Да-да, не говорите... Ни того, что я вас просила о помощи, ни того, что он не фэйри... то есть... — Гвен снова запнулась, смущенно замолчала. А Танька шла, опустив голову, и думала. Боль в висках и непривычные, ни с чем не сообразные мысли мучили, не отпускали, сплетясь в один колючий клубок. Услышанное никак не желало укладываться в голове. Разве мог бы обрадоваться чьей-нибудь болезни дедушка Эмрис? А отец — даже страшно представить себе, что́ бы он устроил Гвен, скажи та при нем вот такое! Но сейчас почему-то казалось, что Гвен права — может быть, не совсем, не до конца, но в чем-то совершенно определенно! Уже взбираясь по лестнице в фургон, Танька обернулась и быстро прошептала, отчего-то стыдясь своих слов: — Я не скажу, госпожа Гвенифер, не бойтесь! Даже если он сам меня спросит, промолчу, не стану отвечать. Только не просите меня лгать, пожалуйста: мне это очень трудно... — Спасибо, леди! — Гвен благодарно улыбнулась.* * *
И опять Танька лежала на жесткой дорожной постели. Головная боль наконец отступила, зато отчаянно урчало в животе. И, конечно же, попросить что-нибудь поесть было просто немыслимо. Во-первых, она и так чувствовала себя нахлебницей добрых Гвен и Эрка — Сваммом коротышку-лицедея Танька теперь не называла даже в мыслях. А во-вторых, Гвен, должно быть, смотрела уже бог весть какой сон. С Орли тоже было не поболтать, не отогнать разговором с ней чувство голода: та тихо посапывала на верхней полке, прямо над Танькой. Да и остальные тоже вроде бы спали. На верхнем ярусе второй кровати, напротив Орли, шептала во сне что-то по-саксонски Санни. Храпел Эрк, притулившийся в торце повозки на совсем короткой полочке — да много ли места ему было и надо? Ровно дышала завернувшаяся с головой в плед Гвен. Нет, все-таки ночь — время, когда людям положено спать. Так то ж людям... А она, сида, как всегда, неправильная! Поворочавшись в постели, Танька уткнулась носом в деревянную стенку, добросовестно закрыла глаза... Ох, лучше бы она этого не делала! Сон, конечно же, так и не пришел. Зато как наяву встал перед глазами праздничный стол, ломящийся от всяких вкусных вещей — краснобоких яблок, полных терпковатого верескового меда пчелиных сотов, коричневых лесных орехов. И, конечно же, от мяса и рыбы в самых разных видах — и в жареном, и в вареном, и в запеченном... Тихо вздохнув, Танька погнала виде́ние прочь. Но оно оказалось упрямым и никак не желало уходить. Не помогало ничего — ни рассматривание обстановки внутри фургона, ни вызываемые из памяти образы — от безобидной бабочки, порхающей над лугом, до должного, казалось бы, отвратить ото всяких мыслей о еде черного с рыжим жука-могильщика, деловито закапывающего в рыхлую садовую землю дохлую мышь. Хуже того, в Танькиной голове завелась совсем безумная мысль. А что, если выбраться наружу и дойти до леска? В фургоне все спят — значит, никто ее не хватится. Зато если там удастся найти куст лещины, то можно будет нарвать орехов на всех! Боролась с этой мыслью Танька долго, но безуспешно. Наконец, не в силах противостоять соблазну, попыталась подняться. Стоило ей сесть, как фургончик качнулся — или ей показалось? Голову вновь сжало невидимым, но тугим обручем. Всё же, опершись на край постели, Танька смогла встать. Пошатываясь, сделала пару шагов к лазу наружу. И услышала удивленный шепот: — Леди?.. Испуганно обернулась назад. В ее сторону всматривалась Гвен — встревоженная, вовсе не спящая. Господи, как же хорошо, что люди плохо видят в темноте! Чувствуя, как пылают щеки, Танька растерянно пробормотала: — Я вас разбудила, госпожа Гвен? А та, приподнявшись, обеспокоенно шепнула: — Что случилось, леди? Пришлось признаваться. Стесняясь нелепости своей затеи, Танька едва слышно ответила: — Да я за орехами сходить хотела... Я же ночью вижу хорошо — что мне сто́ит их нарвать? Гвен перевела взгляд куда-то за плечо Таньке, вздохнула: — Ох, леди! Какие уж здесь орехи-то, рядом с деревней: детишки, поди, всё давно оборвали! Да и вообще не надо бы туда ходить: еще собаки залают, чего доброго — всю деревню разбудят. Помрачнев, Танька вернулась к постели. Осторожно, стараясь не шуметь, присела с краю. Помолчали. Потом Гвен вдруг оживилась: — А знаете что, леди! У меня ведь с собой есть лепешки с сушеной смородиной. Давайте полакомимся, пока остальные спят, — отметим маленький праздник, о котором больше никому не нужно знать!.. — и, словно угадав завертевшийся на Танькином языке вопрос, тут же добавила: — Да вы не беспокойтесь: мы только свои доли съедим, чужого не тронем. Я же обо всех позаботилась: целую дюжину испекла. А орехов мы с вами непременно наберем в другой раз! Тут уж Танька не выдержала искушения, сдалась. Предложила, правда, взять лишь по одной лепешке — чтобы осталось еще и для следующего раза. Сама отыскала их в большой корзине, припрятанной как раз под полочкой, на которой спал господин Эрк. И, похоже, очень удивила Гвен тем, как легко нашла корзину в кромешной темноте. А потом они вдвоем выбрались из фургона и, закутавшись в пледы, пристроились на его дышле: Гвен внизу, у самой земли, а Танька чуть повыше. Голова у Таньки сейчас совсем не кружилась и почти не болела, ее даже можно было запрокинуть и любоваться сиявшим во всем великолепии звездным небом. Сразу же отыскалась похожая на звериную голову с разинутой пастью Большая Медведица — сида видела вовсе не привычный людям семизвездный ковш, она легко различала в ней никак не меньше пяти дюжин ярких звезд. Когда-то Танька даже обижалась на Кайла, не замечавшего на небе страшной медвежьей пасти, — а тот лишь улыбался в ответ: «Где уж мне, Танни, разглядеть такое! Это только сиды и могут: сама же говоришь, что вы эльдар, звездный народ». Господи, как же давно это было! Вспомнив тот разговор, Танька невольно улыбнулась. Ох, знал бы Кайл, где очутилась сейчас дама его сердца, в каких дальних краях любуется на звезды! Но тут же вдруг появилась тревога, погасила улыбку. Сколько же людей знают уже ее сокровенную тайну, ее мечту о Срединной Земле?! Нет-нет, она ничего лишнего Кайлу не говорила, лишь ответила когда-то на его вопрос, как сиды называют себя на родном языке. Вот только Кайл запомнил всё сказанное ею слово в слово, а она тогда даже не поняла, почему — ну и глупая же была! А потом Танька и вовсе помрачнела: сообразила, что рассказывала о Срединной Земле еще и Орли — это не говоря уже о принце Кердике! И, выходит, дорассказывалась — до знамени Рохана над мерсийской деревней! Хорошо хоть, с Морлео не поделилась... Одернула себя: не о том думаешь! Кайл и Ладди сейчас на войне — а ты не о них беспокоишься, а о всяких глупостях! Вздохнула. И сразу же встрепенулась задумчиво сидевшая рядом Гвен. Шепнула Таньке тихонько, словно боялась разбудить спящих в фургоне: — Знаете, леди, а я ведь тоже заснуть не могла. Лежала, лежала — а сон никак не приходил. А тут и вы поднялись... Ну разве могла бы я подумать, что буду так вот запросто сидеть на бревне и разговаривать с внучкой той самой Дон, слезы которой век за веком проливаются над моею Босвеной! Тут Таньке и вовсе захотелось провалиться под землю. Ну какая из нее внучка Дон! Дон — это же легендарная праматерь древних богов, которую чтут и в Камбрии, и на Эрине. Великая, могучая. А она, Танька, кто? Да просто девчонка — только уши и глаза неправильные! Но ведь и отречься от такого родства невозможно: все же верят, что ее мама — та самая Немайн, дочь Дон и Ллуда. Даже показать, что тебе неловко, — и то нельзя! Но не провалилась — и даже не сбежала от Гвен. Справилась с собой, как бывало уже не раз, — лишь спрятала глаза, да еще сами собой печально опустились уши. А в голове вертелась только одна мысль: хоть бы Гвен не стала ее ни о чем расспрашивать! А Гвен и правда ничего спрашивать не стала. Протянула баклажку со знакомым уже травяным настоем: — Это вам вместо эля, леди. Спасибо Орли: предупредила о вашем гейсе!.. Ой, смотрите, звезда упала! И правда, прямо над Танькиной головой, в той части неба, где раскинулись похожее на бегущего ушастого сида созвездие Персея, промелькнула черточка метеора. — А вот еще одна! — воскликнула Гвен. — Смотрите, как красиво! Это был самый замечательный пир на Танькиной памяти! Еще не успевшая зачерстветь овсяная лепешка, начиненная кисловатой, но ароматной смородиной, показалась ей вкуснее самых изысканных праздничных кушаний. Не хватило разве что горячего цикориевого кофе с медом и сливками — а тепловатый терпко-горький настой заменял его все-таки плохо. Но все равно это было так здо́рово: теплой безветренной ночью любоваться падающими звездами под песни кузнечиков!* * *
Сон Орли привиделся славный. Вновь стоял в Иннишкарре целый и невредимый домик Кормака Мак-Бриана, да и само селение — Орли это точно знала — было еще не одиноким хутором, как в последние годы, а самой настоящей деревней из почти двадцати домов. Матушка, молодая, совсем без морщин на лице, без желтых прядей в огненно-рыжих волосах, возилась у жаровни и напевала себе под нос песню — ту самую, слышанную от Свамма, про шесть славных лошадок. От жаровни вкусно пахло хлебом и почему-то смородиной. Это было странно: с кислыми до оскомины, но так вкусно пахнущими красными смородиновыми ягодами Орли познакомилась только на Придайне, в Мунстере же их не бывало отродясь. Но сейчас матушка уверенно, вовсе не удивляясь, горсть за горстью зачерпывала смородину из корзины и щедрой рукой сыпала в сероватое овсяное тесто. А потом вдруг протянула по свежеиспеченной лепешке ей и невесть откуда взявшемуся младшему брату Кормаккану, тому, что уже два года как пропал без вести: — Ешьте вот! Мясо-то надо бы нашей ши оставить: не может она без него! Тут-то Орли и проснулась — да сразу за голову и схватилась. Вот же почему Этнин болеет: у проклятого сакса-то ее, поди, вовсе не кормили! Мало того, у лицедеев тоже ведь ни мяса, ни рыбы не нашлось, одни лишь хлеб да каша. Ну, и сама холмовая тоже молодец: нет бы попросить у хозяев подходящей ей еды: те бы непременно уж что-нибудь да придумали! Сон у Орли как рукой сняло. Догадкой нужно было срочно поделиться — с Робином, с Санни, с лицедеями. А прежде всего — расспросить саму Этнин — и заодно отругать как следует! Вот как только проснется она, так сразу и... И вновь Орли удивилась: внизу было совсем тихо, не слышалось дыхания ни Этнин, ни Гвен. Зато снаружи, из-за стенки, доносились тихие, приглушенные голоса. Осторожно, чтобы не потревожить шумом спавшую напротив нее Санни, Орли сползла вниз. Вдруг почувствовала доносившийся откуда-то из-под Сваммовой лавки запах овсяного хлеба и смородины — вещий, выходит, был сон! Тут же предательски заурчало в животе. Тихонько вздохнув и проглотив слюну, Орли пробралась к выходу, прижалась ухом к матерчатому пологу. Уловила бриттскую речь. Узнала Гвен: та что-то увлеченно рассказывала, только вот бо́льшую часть слов было не разобрать. Потом расслышала еще и голос Этнин. Обрадовалась: ни будить ее не придется, ни ждать, пока проснется, — а дело-то, похоже, неотложное! И, чуть поколебавшись, осторожно высунула голову наружу. Оказалось, уже вовсю светало. Догорали последние звезды, но за крышами деревенских домов полыхала заря, и редкие облачка, похожие на разбросанные по небу клоки овечьей шерсти, были подсвечены розовым. Дул легкий прохладный ветерок, носил над полянкой пушинки бодяка и осенние летучие паутинки. Этнин и Гвен нашлись совсем неподалеку. Одна сидела на дышле повозки у самой земли, уткнув подбородок в колени и задрав вверх уши, а другая стояла перед ней и обеими руками чертила какие-то знаки в воздухе. — Было это на самом севере Кередигиона, у гвинедской границы, — Гвен говорила совсем тихо, но все-таки разборчиво. — Не совсем у моря, но недалеко. Мы тогда в Гвинед ехали, а Эрк все мечтал побывать у могилы Талиесина — ну, я и уговорила отца завернуть туда по пути... Орли вовсе не собиралась подслушивать — но попробуй утерпи, когда рядом с тобой рассказывают какую-то увлекательную историю. Любопытство ее и подвело. Высунувшись чуть сильнее, Орли едва не потеряла равновесие. На ногах все-таки удержалась: успела ухватиться за стенку. Однако повозка покачнулась, скрипнуло колесо. Этнин вздрогнула, дернула ушами. Потом повернула голову. Воскликнула сразу и приветливо, и удивленно, и испуганно: — Ой, мунстерская!.. А что ты не спишь — мы тебя разбудили? — Так я выспалась уже, — соврала Орли: еще не хватало, чтобы Этнин из-за такого пустяка огорчилась! И тут же заговорила о том, что считала по-настоящему важным: — Послушай-ка, холмовая! Ты когда последний раз мясо ела? — Я?.. — щеки Этнин вдруг стали стремительно лиловеть. Вздохнув, сида отвела глаза, опустила голову. — Ага, — кивнула Орли. — Небось, еще в Гвенте? Вот и болеешь теперь, горюшко ты мое! И, подумав, добавила: — Да я и сама хороша: совсем тебя забросила... — Мясо? — удивленно переспросила Гвен. — Ну да, — подтвердила Орли. — Холмовой народ — он же такой: долго без мяса не может. Ну, или без рыбы на худой конец. И, заметив еще большее недоумение Гвен, продолжила: — Да я прежде и сама этого не знала — пока леди Эмлин не рассказала. А Этнин — она, выходит, уже который день голодает: с каши-то ей толку мало. Небось, оттого и заболела! А потом глянула на свою подругу-ши. И ужаснулась. Этнин, только что беззаботно и радостно слушавшую рассказ Гвен, было не узнать. Она по-прежнему сидела на толстой жерди дышла, но сгорбилась еще больше, сжалась совсем в комок и тихо, почти беззвучно рыдала. И уши ее теперь не торчали бодро вверх, а бессильно свисали. Встревоженной птицей метнулась Орли к подруге. Соскочила с высокого передка фургона — хорошо хоть удержалась на ногах, не шлепнулась на коленки. — Этнин, Этнин! — Орли... — прошептала сида сквозь всхлипывания. — Я... не хотела... не хотела вспоминать, что я не человек!.. Я же как все была — и в беде, и в радости!.. Ну почему всё так несправедливо?.. Нет-нет, не обнимай, пожалуйста, — а то сейчас вместе со мной расплачешься!.. «Не обнимай» — ага, так Орли и послушалась! Как же иначе подругу утешать-то? Ну, а если и расплачется — что такого-то в том? Можно подумать, ей, сестру, брата и даже дом родной потерявшей, привыкать плакать?! А следом откуда ни возьмись подоспела и Санни, тоже прижалась к Этнин, принялась гладить по голове. И тоже захлюпала носом.* * *
Ох, и ревели они втроем — сида, ирландка и шерифская дочка! Ко всему прочему, девчонки еще и разбудили своим плачем собак — те так разлаялись, что хоть уши затыкай. Робин, наблюдавший за окрестностями со старого ясеня, встревожился не на шутку. Наверняка ведь собаки всю деревню на ноги подняли — того и гляди, местные сюда заявятся. И не приведи господи, если кто-нибудь его узнает! Причины для опасений у Робина имелись веские. Выменять на батском рынке у здешнего мельника дюжину мешков отменной пшеничной муки на старый засаленный колпак — такое помнится долго. Уж пять лет — точно не срок. И не застань путешественников ночь именно возле Кэйнесхамме, останавливаться в этой деревне он бы не согласился нипочем. Так что Робин решил поторопиться. Легко, как в молодости, спрыгнул с дерева. Подбежал к заливающейся слезами куче-мале. Недоуменно послушал рыдания, сокрушенно вздохнул — да и полез в фургон будить Свамма: уж кто-кто, а тот успокаивать плачущих женщин умел! Оказалось, впрочем, что Свамм уже проснулся. Не оттого, что выспался, — тоже от шума. А Гвен — та и вовсе не спала. Им-то Робин и препоручил заплаканных девчонок. А сам пошел запрягать лошадей. Не успел он самую малость. Оставалось всего лишь пристегнуть вожжи к уздечкам, когда за спиной раздались шаги. Обернувшись, Робин так и застыл с вожжой в руке, спрятав тревогу под маской давно выученной ухмылки. К нему приближались трое крепких мужчин. Впереди, помахивая толстой терновой дубиной, шагал широкоплечий чернобородый великан в рваной и измазанной углем синей тунике. Грубые мозолистые ладони, въевшаяся в лицо копоть, след старого ожога на щеке — всё выдавало в нем кузнеца — а значит, силищей он должен быть обладать неимоверной. Под стать великану были и остальные двое гостей, если и уступавшие ему в росте, то ненамного. Утешало только одно: знакомых среди них вроде бы не было. Пришедшие остановились возле самого фургона. — Эй вы! Сказано же было убраться! — сходу вместо приветствия заявил кузнец. — Ну, теперь берегитесь! Робин осторожно огляделся. Убедился: никого из девчонок поблизости нет. Мысленно поблагодарил Свамма: догадался увести их прочь. Чуть успокоился. Потихоньку стал изобретать спасительную хитрость. Однако решилось всё куда проще. Полог фургона вдруг зашевелился, и из-за него показалась рыжая голова Свамма. Оглядев гостей, Свамм тихонько хмыкнул. Затем, покряхтывая, осторожно спустился на землю. Немного отдышавшись, вразвалочку направился к по-прежнему угрюмо рассматривавшему Робина кузнецу. И, подойдя к нему вплотную со спины, радостно воскликнул по-англски: — О! Никак старина Пэга! Кузнец резко обернулся, чуть попятился, близоруко всмотрелся в лицо коротышке. И вдруг тоже расплылся в улыбке. — Ха! Свамм-весельчак! Сказывали же, ты больше не странствуешь. Врали, выходит? И, повернувшись к своим спутникам, махнул рукой: — Эти дурного не сделают, ручаюсь!* * *
Девчонки отыскались в фургоне: сидели кучкой на постели сиды, перешептывались. Слёз и всхлипываний больше не было и в помине: наоборот, то и дело раздавалось тихое хихиканье. A Гвен, устроившаяся наособицу и в разговоре не участвовавшая, задумчиво мурлыкала себе под нос песенку — Робин разобрал знакомые слова: — Такая белоликая, как золото коса, Куда идешь ты, девушка-краса? — Я, добрый сэр, к прозрачному иду ключу, От земляничных листьев красиве́е стать хочу!¹ Песенку эту, про девушку и портного, Робин помнил хорошо: когда-то давным-давно ее любила напевать в дороге веселая лицедейка Дероуэн. Так что мотив он подхватил легко: — Такая белоликая, как золото коса, Позволь пойти с тобою, девушка-краса! Гвен оборвала песню, повернулась. Обрадованно воскликнула: — Ой, Робин! Как же хорошо, что ты пришел! И тут же перешла к делу: — Слушай, Робин, нужно бы где-нибудь мяса добыть. Я же знаю, ты непременно что-нибудь да придумаешь! — Мяса? — удивленно переспросил тот — Может, дотерпим до Керниу? Гвен мотнула головой, взволнованно заговорила громким шепотом: — Робин, да выслушай же меня! Орли думает, что Этнин заболела от неправильной еды. Говорит, сидам нужно очень часто есть мясо — ну, или хотя бы рыбу. Им будто бы даже в посты скоромное разрешают. Вот что: загляни-ка в деревню, поспрашивай: вдруг кто продаст окорок или курицу? И не вздумай затевать там своих проделок: не до того! Робин даже растерялся. Да где же это слыхано, чтобы с ним так разговаривали! Та́к разве что жена мужу указывать может — да и то, пожалуй, только если она в браке главная. А кто Гвен Робину? Ну, давняя знакомая, которую он помнил еще сопливой девчонкой. Ну, жена старого друга. И что с того? Некоторое время Робин безмолвно стоял, переваривал обиду. Потом опять заговорила Гвен, должно быть, истолковавшая его молчание по-своему: — Да пойми же, Робин: кто со мной, с незнакомой женщиной, да еще и с бритткой, станет разговаривать в англской деревне? Они же Эрка, и того толком слушать не стали: позубоскалили чуток, новости обсудили — а продать-то так ничего и не продали. Тут только до Робина и дошло: не приказывает ему Гвен ничего, всего лишь просит — только от волнения плохо выбирает слова. А обратиться-то ей больше и не к кому. Потом вспомнилось вдруг ему, что Мэйрион почему-то никогда не пела — даже маленький Родри рос без колыбельных песен. Стало сразу и неловко, и грустно, а от воспоминаний о жене и сыне защемило сердце. И все-таки, отводя глаза, Робин тихо промолвил: — Извини, Гвенифер, я в этих краях куда угодно пойду, но только не в Кэйнесхамме. Гвен вздохнула: — Ясно с тобой всё, Добрый Малый: и тут наследил. Эх!.. И так глянула на Робина, что тому захотелось провалиться сквозь землю. И почти не осталось сил сопротивляться. Чуть подумав, Робин кивнул в ответ, уклончиво ответил: — Гвен, я подумаю. И, отводя глаза, повернулся к выходу. Далеко от фургона Робин не пошел, устроился возле колеса прямо на земле, благо роса уже высохла. Задумался. Одолевали сомнения. Неужели же Неметонина дочка заболела всего лишь оттого, что давно не ела мяса? Да быть такого не может: где же слыхано, чтобы фэйри болели от такого пустяка! Эллилы вот, например, прекрасно одними грибами обходятся и живут себе припеваючи. Да что эллилы: сам Робин, сын сида, случалось, не видел мяса месяцами — и ничего! Наверняка ошиблась рыжая ирландка, наверняка что-нибудь не так поняла. О том, что его матушка была вовсе не из волшебного народа, Робин вспоминать сейчас не хотел. А еще настойчиво, но безуспешно отгонял от себя упорно всплывавшие в памяти рассказы, не раз слышанные от камбрийцев и ирландцев: про охоту тилвит тег на оленей, про волшебных свиней Мананнана, про то, как кто-то из ирландских сидов воровал жарко́е у фениев... По всему выходило, что любили фэйри мясо, ох, любили. Но ведь любить — еще не значит нуждаться! А стало быть, причина болезни Неметониной дочки вполне могла быть совсем в другом. Как ни странно, Робина эта мысль утешала и ободряла. Нет, разумеется, он вовсе не желал Этайн зла. Однако быстрое исцеление сиды грозило разрушить весь его тщательно продуманный замысел. Ну, а так все-таки оставалась надежда на удачу — тем более, что, как казалось Робину, ничего по-настоящему опасного в этой болезни не было.* * *
Хоть и старалась Санни держаться перед подругами бодро, на самом деле на душе у нее было очень неспокойно. Конечно же, она волновалась за Падди, но тот хотя бы нашелся живым, пусть и избитым; спасибо Танни: обрадовала хорошей вестью. Сильнее тревожила неведомая судьба матери. После своего возвращения домой Санни видела леди Леофлед в имении всего один раз, да и то мельком. Но ее опущенные плечи и погасший взгляд успела разглядеть — и запомнила, должно быть, навсегда. А что стало с матушкой теперь, после побега пленников, — об этом боязно было даже подумать. Отец — он бывал разным. Иногда — справедливым и рассудительным. Иногда же в него словно вселялся какой-то злой и упрямый дух, и тогда он вымещал свое дурное настроение на всех попадавшихся на глаза, не разбирая ни правых, ни виноватых. Ох, только бы весть о побеге пришла к отцу не в такое время! А еще Санни чувствовала себя виноватой перед сидой. Разве могла она представить себе, что маленькая, домашняя Танни помчится к ней на помощь из далекого Кер-Сиди через всю Камбрию?! А та взяла — и пустилась в далекий путь, да еще и под конец сама попала в беду. А что получила в ответ? Злые насмешливые слова вместо благодарности? Глупую, бессмысленную попытку отказаться бежать вместе с ней и с принцем? Ну, добейся Санни тогда своего, останься одна в темном чулане — кому бы стало от того лучше? Уж точно ни Падди, ни ей самой — да и матушку это тоже вряд ли бы обрадовало. Мучительные мысли эти стали являться Санни не сразу. Сначала все чувства ее притупились от пережитого. Потом пришло радостное чувство свободы. И лишь потом — осознание произошедшего. Было ли случившееся волей старых богов или же бога христиан, которому она недавно вручила свою душу, было ли оно наказанием за своеволие или же испытанием — всего этого Санни не знала и боялась даже гадать, лишь по давней, еще детской привычке шептала каждое утро молитвы доброй Эостре — чтобы та берегла матушку и Падди. Сегодняшние обнимашки с Танни помогли ей мало — разве что подарили возможность чуточку забыться. И успокоение, и приятная безмятежность пришли совсем ненадолго и быстро развеялись, словно их и не было. А вот чувство общности осталось. Теперь Санни ощущала мучительный недуг сиды так же остро, как если бы страдала им сама. И не просто не могла остаться равнодушной — всё существо ее требовало действий. Шептались они с Орли и Танни не так уж и долго. Вскоре сида, должно быть, обессиленная болезнью и недавним плачем, прилегла на постели, свернулась калачиком и быстро заснула. Орли, бережно укрыв ее пледом, выбралась из фургона, отправилась по каким-то своим делам. А Санни осталась предоставлена сама себе. Сначала она просто приходила в себя, с трудом возвращалась к действительности. Потом до сознания стали долетать голоса: совсем рядом разговаривали Гвен и Робин, что-то тихо, но горячо обсуждали. Не утерпела, прислушалась. Разобрала слова, с трудом одолев и без того странный, да еще и искаженный скороговоркой выговор уроженки Керниу. Поняла самое главное: для Танни нужно срочно добыть мясо, Гвен никто из здешних жителей не станет и слушать, а Робин помогать ей в этом деле не берется. Сначала Санни изрядно огорчилась, даже обиделась на Робина. А на жителей деревни и вовсе разозлилась: неужели же этим англам так трудно торговать с чужаками! Однако быстро остыла. Сообразила: сама-то она, конечно, тоже нездешняя, но ведь не бриттка, а все-таки саксонка, язык англов для нее почти родной — так, может, ей повезет больше? И решилась. Дождалась, пока Гвен закончила разговор с Робином. А потом тихонько подсела к ней. — Госпожа Гвенифер, а можно я попробую купить мяса в деревне? Гвен в ответ вздохнула, пожала плечами. Помочь, однако же, согласилась. Отыскала в лицедейских запасах саксонский платок. Санни обрадовалась: можно спрятать под ним стриженую голову! А уж когда Гвен выдала ей дюжину потертых медных монет — и вовсе той низко поклонилась. Снарядилась в деревню Санни не быстро. Платок — это, конечно, было хорошо, но вот с остальной одеждой оказалась настоящая беда. Рубище, в котором она сбежала из отцовского имения, сгинуло в доме у Свамма. Впрочем, хоть и было то платье саксонского покроя, показываться в нем в деревне все равно не стоило. Изорвано и испачкано оно было до того, что, пожалуй, его постеснялась бы надеть даже последняя нищенка. А из Суэйнсуика Санни выехала и вовсе одетая как бриттка: в чуть великоватом старом платье Гвен — правда, клановой ленточки себе не повязала. Ну, так а что ей было повязывать? У немногочисленных мерсийских саксов кланы если когда и были, то в такой седой древности, что ни названий их, ни цветов, поди, не помнили даже старики. А нацепить себе на платье красно-бело-желтую ленточку Дал Каш Санни не осмелилась, хоть Орли и предлагала отрезать кусочек от своей. Вот когда ее замужество призна́ет наконец старейшина гленских десси, тогда... Как вспомнила Санни про рыжую подругу-ирландку, так та сразу и объявилась — словно услышала. Пришла Орли, правда, раздосадованная и поникшая: оказывается, ходила с пращой по окрестным полям, да вышло, что напрасно. Думала подбить для больной сиды куропатку или хотя бы жаворонка — только вот ни одной птицы поблизости так и не встретила. То ли люди своими войнами всех распугали, то ли — ирландка боялась этого больше всего — вредил нарушенный Танни гейс. Об истории с этим злополучным нарушением запрета Санни была уже наслышана. По правде говоря, саксонку одолевали большие сомнения: ну не на жреческом же священном кольце клялась Танни никогда не пробовать хмельного! Но спорить с подругой не хотелось, да и все равно вряд ли бы она ее переубедила. Об ирландских поверьях и об ирландском упрямстве Санни знала хорошо, да и с Орли не вчера познакомилась. Так что она просто рассказала о своей задумке Узнав, куда собирается Санни, Орли сразу оживилась. Предложила ей свое красное платье — то, в котором они с Робином давали представление. Конечно же, подошло платье плохо. Оно и для Орли-то было великовато, а уж на худенькой Санни и вовсе повисло как на пугале. Но по покрою оно все-таки было самым настоящим саксонским — пусть и с уэссексскими узорами, а не с мерсийскими. Подумав, Санни все-таки решилась отправиться в нем в деревню. Должно быть, разговор со Сваммом и в самом деле успокоил местных жителей. Во всяком случае, никто не выскочил навстречу с угрозами, никто не погнал прочь. Возле распахнутых настежь ворот вообще оказались только двое мальчишек лет восьми-девяти и девчонка чуть постарше, что-то бурно обсуждавшие. К ним-то Санни и решилась обратиться. Заговорила, старательно подражая матушкиной манере: — Ребятишки, а где тут у вас… Договорить Санни не успела. Один из мальчишек, тощий, белобрысый, хмуро посмотрел на нее и хмыкнул: — Хвикке, что ли? Девчонка тут же яростно замотала головой: — Скажешь тоже! Где ты у хвикке такие узоры видел? — Все равно же саксонка! — отозвался белобрысый мальчишка, брезгливо скривившись. — Ты только послушай, как она говорит-то! И передразнил, проглатывая звуки: — Р'битишки, а де тыт в вас! Тут Санни спохватилась — да уж поздно было. Обратилась-то к мальчишкам и девчонке она, конечно, на своем родном языке — как привыкла разговаривать дома. Только вот те были детьми англов-переселенцев, и хоть наречие их и походило на саксонское, выговор изрядно отличался. И теперь маленькие англы почуяли в ней чужачку, то ли презренную хвикке, то ли и вовсе уроженку враждебного Уэссекса. Тем временем деревенская девчонка противно хихикнула. А второй мальчишка, темноволосый крепыш, быстро нагнулся, взмахнул рукой — и тут же в Санни полетел кусок сухой коровьей лепешки, не больно, но обидно шмякнулся об ее плечо. — Попал! — радостно завопил темноволосый мальчишка. — Мерсия! Дети бесновались, прыгали вокруг, выкрикивали злые, обидные слова. За первым куском навоза полетел другой, третий. Ком жидкой грязи ударил в рукав, оставил на нем большое темное пятно. А Санни растерянно стояла перед воротами, и глаза ее застилали слезы. — А ну брысь отсюда, мелочь! — раздалось вдруг за спиной. Вздрогнув, Санни обернулась. Возле нее стоял давешний кузнец — точь-в-точь как его описал Робин в разговоре с Гвен: высоченный, широкоплечий, чумазый. Стоял и грозно смотрел на белобрысого. А потом зыркнул и на темноволосого, а потом и на девчонку. Те враз присмирели, а затем и вовсе порскнули кто куда. Кузнец довольно ухмыльнулся: — Так-то! И вопросительно посмотрел на Санни. Санни вытерла глаза. Собралась духом, решительно выпалила: — Почтенный господин, выслушайте меня! Больная у нас — ей мясо нужно. Помогите, пожалуйста, подскажите, у кого можно купить хоть окорок, хоть курицу! Я заплачу, вот! И потянулась к висящему на поясе кошелю. Кузнец выслушал — да и развел руками: — Рад бы помочь, милая девушка, да только нечем! Сами с весны без мяса сидим. И для пущей убедительности добавил: — Слышите же: никто не мычит, не блеет, даже не кудахчет. — А как же... — жалобно выдохнула Санни и, не договорив, замолчала. Кузнец поморщился. — Вот что, девочка! Раз уж тебе так без мяса невтерпеж, езжай-ка в Стоуи — там вроде люди побогаче нас будут. А нам головы не морочь: и так болят. И, отвернувшись, пошагал в ворота. С опущенной головой прибрела Санни обратно к фургону. Робин, одиноко сидевший на дышле и, казалось, дремавший, при ее приближении вдруг оживился: вскинул голову, хитро блеснул глазами. Хмыкнул: — Ну что, сходила? — Сходила, — грустно подтвердила Санни. — Только... В общем, нет у них ничего. Ни коров, ни овец, ни свиней, ни кур. В ответ Робин мрачно ухмыльнулся. Сплюнул: — Ага, нет... Больше верь им! То-то вся дорога у деревни копытами размешана. Да и свинью я точно слышал. Но, как говорится, на нет и суда нет — спасибо уж на том, что бока не намяли! И, словно в подтверждение его слов, неподалеку раздалось протяжное мычание коровы. — Ну вот, — подытожил Робин. — Убедилась? Санни печально кивнула. Потом, подумав, добавила: — Он в какую-то Стоуи ехать посоветовал — будто бы там могут мясо продать. — Стоуи... — задумчиво повторил Робин. — Ну, не знаю даже. Подумать надо.* * *
По правде говоря, поначалу Робин ни о каком заезде в Стоуи и не помышлял, хотел без промедления отправляться в Керниу. Однако обстоятельства распорядились иначе. Неметониной дочке, вроде бы еще утром выглядевшей вполне сносно, к середине дня стало совсем плохо: разболелась голова, онемели ноги и, в довершение всего, поднялся жар. Несчастная сида бессильно лежала в постели, лицо ее заострилось, уши обвисли, под глазами проступили темные тени, а сами глаза, громадные, широко распахнутые, зловеще отсвечивали красным в полумраке фургона. Вокруг больной суетились Гвен и Орли: обихаживали ее, поили ее какими-то снадобьями — но помочь по-настоящему, конечно, не могли. И все-таки держались они бодро и между делом успевали нашептывать своей подопечной что-то веселое, отчего та иногда улыбалась и даже тихонько смеялась в ответ. А вот Саннива после своего неудачного похода в Кэйнесхамме совсем сникла. В фургон она так и не вернулась. Выглянув из-под полога наружу, Робин нашел ее неподалеку: опустив голову, девушка с мрачным видом сидела прямо на мокрой траве и, казалось, не замечала вовсю капавшего на нее противного мелкого дождика. На Робина увиденное произвело гнетущее впечатление. Пришло запоздалое раскаяние: если сида не доживет до встречи с Мэйрион, если умрет по дороге, в том будет прежде всего его вина — его, так гордившегося своей неповинностью ни в одной смерти. А ведь что стоило ему не отмалчиваться, не тянуть время, а помочь той же Санниве в ее походе в деревню — уж если не отправиться с ней вместе, то подсказать какую-нибудь хитрость или хотя бы предостеречь от ошибок! А следом за раскаянием явилась решимость. И родился замысел. Робин соскочил с облучка, быстро прошел с десяток шагов. Остановившись возле печальной Санни, широко улыбнулся. И, заговорщицки подмигнув, поманил ее пальцем.* * *
Обычно старостами в деревнях выбирали людей бывалых, проживших долгую жизнь, убеленных сединами. Но почтенный Бада, староста Стоуи, вовсе не считал себя стариком. Старший сын мельника добился этой должности на деревенском сходе, когда у него на голове еще не было ни одного седого волоса, да и теперь, спустя немало лет после своего избрания, был по-прежнему силен и телом, и умом — по крайней мере, сам он искренне полагал себя таковым. Этим утром Бада, сидя в старинной англской телеге — новомодных камбрийских бричек он не признавал, считал чересчур хлипкими — направлялся на доставшуюся от отца мельницу. Он спешил и все время понукал лошадей: дело было срочное. Вчера с полдороги вернулся домой один из сельчан, собравшийся было на городской рынок. Вернулся не просто так, а принес тревожные слухи: то ли свергли короля, то ли убили королеву, то ли батский шериф оказался изменником и сбежал от правосудия. И хотя из сбивчивого рассказа перепуганного крестьянина Бада так ничего толком и не понял, он решил подстраховаться — вывезти из мельничного амбара к себе домой, под защиту крепкой дубовой деревенской ограды, все запасы зерна и муки. Конечно, для такого дела требовались помощники. Вместе с Бадой ехали его взрослые сыновья Кюне и Эска, такие же крепкие, как и он сам, способные играючи перекидать в телегу тяжеленные мешки, а если понадобится — то и дать отпор грабителю. Надо сказать, грабителей Бада и в самом деле опасался: как известно, неурядицы в королевстве — самое время для разбойников. Поначалу Бада волновался: то и дело осматривался по сторонам, вглядывался в склоны окрестных холмов. Однако привычная, знакомая дорога довольно скоро его успокоила. Благополучно миновав отворот на Кэйнесхамме, Бада и вовсе расслабился. До мельницы оставалось совсем недалеко: вон за тем терновым кустом дорога круто спустится вниз, побежит вдоль ручья, перемахнет через запруду... — Бать, глянь-ка! — тревожный голос Эски прервал благодушную дремоту, заставил встрепенуться. — Никак к нам направляются? И правда, телегу нагоняли двое всадников. Впереди на невысокой серой в яблоках лошади быстрым шагом ехал седобородый старик, закутанный в синий плащ. За ним на столь же низенькой гнедой лошадке труси́л белобрысый коротко остриженный паренек, совсем юный, безбородый и безусый, чертами лица чем-то неуловимо напоминавший хорошо знакомого окрестным жителям шерифа. Поравнявшись с телегой, старик натянул поводья, бросил на Баду надменный взгляд. Проговорил по-англски с отчетливым северным выговором: — Эй, фермер! Проводи-ка нас к своему старосте! — Ну, я и есть староста. Чего надо-то? — нарочито спокойно отозвался Бада, неприметно нащупывая висевший на поясе нож. Старик брезгливо поморщился, проворчал вроде бы себе под нос, но вполне слышно: — Да... Ну у вас тут и нравы — чурбаны, как есть чурбаны неотесанные... Ну да ничего, наш Тида вразумит вас быстро! — и вдруг грозно возвысил голос: — Нож свой живо убери, червь навозный! Перед тобой Бертольф, гезит на службе королевы, и Кинхельм, сын вашего шерифа, — легким кивком старик указал на мальчишку. Услышав второе имя, Бада встрепенулся, выронил нож — тот, жалобно звякнув, ударился о дно телеги. Кинхельм, младший сын Кудды, несмотря на почти отроческий возраст, уже успел прославиться буйным и непредсказуемым нравом, поэтому с ним следовало вести себя осторожно и почтительно. На всякий случай сделав предостерегающий жест сыновьям: сидите, мол, смирно, не дурите! — Бада выбрался из телеги и вежливо поклонился сначала старику гезиту, а потом и Кинхельму, отчего тот совсем по-девичьи покраснел. Гезит в ответ чуть ухмыльнулся, однако милостиво кивнул. Кивнул и Кинхельм — торопливо, едва заметно. Бада совсем уж было успокоился, собрался пожелать благородным господам счастливой дороги да и поспешать на мельницу. Потом вспомнил: они же его зачем-то искали! И тут же услышал властный голос гезита: — Ну что, староста, покажешь нам деревню? Пришлось разворачиваться и возвращаться домой. Предчувствия у Бады были самые что ни на есть мрачные, всю дорогу он хмурился, то и дело срывал дурное настроение на своих ни в чем не повинных лошадях, то прикрикивая на них, то даже охаживая кнутом. Недовольство его передалось и сыновьям: те понуро рассматривали едущих рядом всадников и молчали, позабыв про свои обыкновенные шутливые перебранки. Возле деревенских ворот гезит спешился и тут же направился к стене. Брезгливо дотронувшись до подгнившего, проточенного червями бревна, что-то недовольно проворчал себе под нос. Потом махнул рукой, подзывая Баду: — Эй, староста! А ну покажи-ка нам самый большой дом! Бада насторожился. Самый большой дом в деревне как раз его и был. Принимать же незваных гостей совершенно не хотелось. И ладно бы просто незваных — ясно же как божий день, что о доме они спросили неспроста: того и гляди, сами там поселятся бог весть на сколько дней, а его семью выселят или, того хуже, заставят прислуживать. Однако попробуй откажи таким важным господам! С трудом удержавшись от печального вздоха, Бада покладисто кивнул. Белобрысый шерифов сынок так и въехал в деревню верхом, благо ворота в Стоуи уже который год стояли без верхней перекладины. Лишь очутившись возле дома Бады, Кинхельм наконец соизволил слезть с лошади. Именно слезть, не соскочить — вышло это у него почему-то на редкость неуклюже: не иначе, перебрал накануне крепкого эля. Однако к дому он подошел вполне твердым шагом, не шатаясь. У порога Кинхельм обернулся, быстро глянул на старика гезита и, решительно распахнув дверь, скрылся внутри. Вскоре послышался растерянный голос Эббе, жены Бады — та вроде бы в чем-то оправдывалась, но в чем именно, было не разобрать. Да Бада особо и не вслушивался: сейчас его занимало совсем другое. Первым делом он поспешно отозвал подкрадывавшегося к гезиту пса — была у его Клыка такая подлая привычка, внезапно и молча нападать сзади. Потом вдруг вспомнил про свою младшую дочь, красавицу Хвите. Встревожился: не хватало еще, чтобы она попалась на глаза молодому повесе! Поискал Хвите глазами по двору, не нашел, заволновался еще больше: неужто она в доме? Однако вроде бы обошлось: Кинхельм очень быстро вернулся. И тотчас же, не обращая внимания на вновь поклонившегося Баду, направился к гезиту. — Тесновато, пожалуй, но слуг можно поселить вон там, — Кинхельм показал на стоявшую по соседству маленькую хижину. — А так дом очень даже неплох. Говорил Кинхельм хриплым шепотом, совсем не вязавшимся с его юным видом. Впрочем, когда он надсадно раскашлялся, Бада сообразил, в чем дело: да парень же сильно простужен! Догадка эта вовсе не обрадовала: не хватало еще, чтобы болезнь расползлась по всей семье, а то и по деревне! И теперь мысли старосты занимало лишь одно: как бы выпроводить важных гостей с миром, не вызвав их недовольства? Между тем старый гезит одобрительно кивнул и повернулся к Баде. Затем торжественно вымолвил, взирая на него сверху вниз: — Честь тебе большая выпала, староста! Будешь принимать в своем доме саму королеву! Кинхельм кашлянул вновь. Баде стало не по себе. Хуже того, внезапно у него у самого запершило в горле и сжало грудь. Судорожно сглотнув, Бада усилием воли подавил рвавшийся наружу кашель. Но спокойнее от этого не стало. А гезит еще и подлил масла в огонь, спросил: — Кстати, а у вас в деревне лекарь есть? Сначала Бада совсем всполошился. Но ведь, как известно, абы кого в старосты не выбирают. Может, и был он трусоват, однако соображал быстро. И мог иной раз даже в самой большой неприятности найти полезную сторону. Вот и сейчас растерянность у него быстро прошла. Бада тяжело вздохнул, снова, в который раз уже, поклонился старику. И сокрушенно развел руками: — Нет лекаря, ваша милость! Была прежде ведьма, да уж год как померла. Вот в Кэйнесхамме — там знахарка хорошая: хоть и молодая, а дело свое знает. Так вы бы лучше туда и езжали — там и дом на постой найдется... Перевел взгляд на шерифова сына — тот задумчиво кивнул. На душе у Бады стало чуть поспокойнее. Но тут заговорил гезит — недовольно, брезгливо: — В Кэйнесхамме? В эту нищую деревню, где не могут ни принять королеву достойно, ни даже предложить ей подобающий обед? Да проще перевезти сюда тамошнюю ведьму! Сердце у Бады вновь упало. Мало того, что его грозятся выставить из дома, мало непонятной хвори у непрошеных гостей, так еще к нему в деревню того и гляди притащат эту зловредную девку! А если и ведьму тоже поселят в его доме? Представив себе такое, Бада содрогнулся: слухи о ней ходили в округе весьма нехорошие. — Но дом-то там просторнее, почтенный Бертольф. И хозяева куда как вежливее. Вот только с едой плохо, это правда, — хрипло отозвался Кинхельм и вновь закашлялся. Обиду Бада сумел сдержать. Сообразил вовремя: сейчас не тот случай, чтобы кичиться вежеством да размерами дома. Тесно им у него — вот и замечательно, пускай едут хоть в Кэйнесхамме, хоть еще куда-нибудь — главное, чтобы подальше. А что до пропитания королевы — ну, ради такого им можно и подсобить! И, собравшись духом, осторожно заговорил, переводя взгляд то на Кинхельма, то на старика: — Почтенные господа, может, вам и правда лучше поехать в Кэйнесхамме? А что до еды — так неужто же у нас ее для само́й королевы и не найдется? Самое лучшее подберем, не сомневайтесь! Старый гезит задумчиво посмотрел на Кинхельма. Тот пожал плечами, потом кивнул. Против ожидания, еды взяли незваные гости не так уж и много: пару свиных окороков, баранью ногу, горшок коровьего масла да еще пару фляг эля на дорогу — не позарились ни на сыр, ни на муку. Зато у Бады словно упала гора с плеч. Пусть теперь голова болит у других — а Стоуи будет жить спокойно! Провожал Бада посланцев королевы со всем почтением: поклонился, пожелал хорошей дороги и еще долго стоял в воротах. А когда те, нагруженные провизией, наконец исчезли за холмом — облегченно вздохнул. Едва деревня скрылась из виду, всадники остановились. — Уф-ф!.. — выдохнул Робин, сдирая с лица фальшивую бороду. — Ну, всё прошло как по маслу — даже сам такого не ожидал. А ты молодец, не растерялась! И с кашлем хорошо придумала: я бы, пожалуй, сам до такого и не догадался. Переодетая юношей Санни смущенно потупила глаза: — Да я просто голос свой настоящий прятала — вот и хрипела. А закашлялась поначалу и вовсе нечаянно. Робин в ответ лишь хмыкнул: — Ну и зачем в этом признаваться?* * *
Свежий ветер дует Таньке в лицо, развевает рыжие волосы, щекочет ими чуть вздернутые уши. А раз уши у сиды приподняты — значит, она определенно чему-то радуется. Это знают и сама Танька, и Орли, и Санни, а теперь, кажется, выучили уже и все остальные. Вот и Гвен бросила на сиду взгляд и разулыбалась, даже песенку веселую запела. А всё почему? Да потому что больная пошла на поправку! Добытое Робином и Санни мясо и правда помогло. К утру у Таньки спал жар и прошло онемение ног. Да и голова у нее хоть и продолжала немного кружиться, больше не болела. Новость эта обрадовала всех. Светился от гордости Робин. Смущенно прятала сияющие глаза Санни. Безуспешно старалась сдержать бурное ликование Орли. Эрк — тот и вовсе удивил: преподнес сиде специально сочиненную к ее выздоровлению шуточную оду мясу² — и когда только успел? А Гвен лишь скромно улыбалась — хотя именно она-то, ведавшая запасами нужных в лицедейском деле вещей, и снабдила Робина и Санни всем необходимым для вылазки в Стоуи. С таким радостным настроением и пустились в путь. Планов не поменяли: по-прежнему направлялись в Керниу. Танька этим была довольна. Стоило только отступить болезни, и в ней с новой силой вспыхнуло любопытство. Впереди — Думнония, таинственная, волшебная!.. И вот Танька сидит на облучке рядом с Гвен. Та, мурлыча под нос смешную, хотя и чуточку грубоватую песенку, правит лошадьми. Чавкают по раскисшей дороге копыта. Лицедейский фургончик движется медленно, раскачивается, наклоняясь из стороны в сторону, скрипит деревянными ребрами. Чутким сидовским ушам слышно, как Эрк, устроившийся, как всегда, у задней стенки, то и дело тяжко вздыхает: жалеет и лошадей, и повозку. А ведь совсем неподалеку, всего в каких-то нескольких километрах, тянется вымощенный булыжником римский тракт — по крайней мере, так учили Таньку на уроках географии. Но перебраться на него нельзя: опасно. Кто знает, какие встречи могут там приключиться? Остановил же когда-то их возле Бата витан-изменник Лудека — и это ведь было еще мирное время! Впрочем, Лудека обошелся с ними, в общем-то, по-доброму — теперь, побывав в плену у Кудды, Танька вспоминает его даже с теплотой. Да и изменник ли он на самом деле — попробуй разберись! А вот опять повстречаться со злобным Фиском или с приторно-елейным отцом Хризостомом — бр-р... Однако надолго дурные мысли у Таньки не задерживаются. Из-за туч выглядывает луч солнца — и тут же настроение у сиды опять становится радостным. Она жмурится от яркого света — но все равно блаженствует. Эх, жаль нет с собой очков — с ними было бы еще лучше! Но очки, должно быть, так и остались в «Золотом Козероге» в далеком Кер-Леоне. Зато Орли и Робин спасли ее полевой дневник, все ее записи, все наблюдения — это ли не счастье? Какие же они все-таки молодцы! Дорога вьется меж холмов, бежит то по буроватым, отцветшим вересковым пустошам, то среди колючих зарослей сплошь увешанных сизыми плодиками терновых кустов, иногда ненадолго ныряет под сень дубовых рощиц. То и дело Таньке хочется попросить Гвен остановить фургон, чтобы полюбоваться на особенно живописный известковый холм или речную долину, а заодно насобирать растений и насекомых для коллекции. Только вот нет при ней сейчас ни гербарной папки, ни баночек, ни коробочек. Вот и остаются интересные места позади — одно за другим…* * *
Солнце вновь спряталось за тучу, как раз когда фургон вынырнул из очередной дубравы. Вот только что сквозь просветы между дубовыми ветвями виднелось голубое небо — а теперь уже принялся накрапывать, застучал по полотняной крыше противный осенний дождик. А вместе с солнцем ушло и радостное настроение — и не только у одной Таньки. Притихли, перестали весело перешептываться за пологом Орли и Санни. Как-то особенно тяжко вздохнул Эрк. А Гвен вдруг оборвала песню на полуслове. Спросила, заботливо поправив на Таньке плед: — Не боитесь промокнуть, леди? Хотите — перебирайтесь внутрь. А то еще простудитесь, чего доброго. Танька покачала головой, попыталась улыбнуться: — Что вы, госпожа Гвен! Мы же почти никогда не болеем. — и, тут же почувствовав вдруг легкий тычок «цензора» под ребро, исправилась: — Ну, то есть не простужаемся. «Цензор» удовлетворенно притих. А Гвен, похоже, все-таки заметила совсем недолгую Танькину заминку — потому что вдруг ни с того ни сего спросила: — Простите, леди, за дерзкий вопрос. Но верно ли то, что рассказывают про волшебный народ, — что вы будто бы всегда говорите только правду? Танька в ответ снова мотнула головой. Ответила, как думала: — Нет, госпожа Гвен. Нам ложь дается труднее, чем другим — намного труднее. Но... ведь бывает по-всякому. Иногда сказать правду еще хуже, чем солгать. Но вам я никогда не лгала, правда! — и зачем-то твердо добавила: — И ни за что лгать не буду, обещаю! Гвен задумчиво кивнула. А потом вдруг шепотом спросила: — Скажите, леди, а болезнь Эрка очень опасна? Танька ответила не сразу. Она долго сидела молча — вспоминала, что отвечали на такие вопросы отец и тетушка Бриана, что рассказывала на своих занятиях мэтресса Анна Ивановна. Утешительного получалось мало. Но ведь госпожа Гвен хочет правды! Вздохнув, Танька заговорила — тоже шепотом. Сообразила: не нужно, чтобы Эрк сейчас ее слышал. — Я не знаю, госпожа Гвен. Но вообще любая болезнь — это плохо: обязательно чем-нибудь да мешает в жизни. А у господина Эрка она, скорее всего, еще и наследственная. Вы не знаете, у него среди родственников нет никого с таким ростом? Ответила — и почувствовала, как щеки ее заливает краска. Ну вот зачем она спросила про родственников — как будто это чем-нибудь могло помочь господину Эрку? Получается, просто из любопытства? Гвен печально кивнула. И вымолвила чуть слышно: — Кери, дочурка наша. Крохотная была совсем… И семи лет не прожила, не уберегли мы ее. Заснула однажды в дороге — а утром и не проснулась. — Простите, госпожа Гвен. Я не знала... — Танька смутилась, запнулась. — Ничего, — Гвен мягко улыбнулась. — Давно это было, мы уже пережили. А вам спасибо, леди — за правду! Потом они долго молчали. Поникшая Гвен сосредоточенно смотрела на дорогу. Танька тоже больше не вертела головой, не разглядывала окрестностей. Прикрыв глаза, она тихо сидела рядом и вспоминала казавшиеся теперь такими давними события в Кер-Сиди: лекцию о наследственности, обморок мэтрессы Изангильды, разговор с тетушкой Брианой в ее кабинете... Какими же нелепыми казались сейчас Таньке ее тогдашние страхи! Подумаешь, путать зеленый цвет с красным! Вот отцу же это никак в жизни не мешает — ни управлять своим факультетом, ни учить студентов, ни лечить больных. А сэр Кэррадок? Разве помешала ему цветовая слепота стать прославленным героем, легендой Думнонии? Да ведь и при куда худших болезнях можно быть и счастливым, и нужным для других. Вот, скажем, господин Эрк — маленький, беспомощный, почти калека. А как его любит Гвен, как боится потерять! И какой же он все-таки талантливый, большой поэт — и разве маленький рост и короткие ноги ему в этом препятствуют? Танька вспомнила несколько строк из его «оды к выздоровлению» — и невольно улыбнулась. А потом обернулась к Гвен — и увидела, что та вопросительно и задумчиво смотрит на нее. Смутилась, торопливо пояснила: — Я господина Эрка вспомнила — он такой славный! И Гвен тут же оживилась, улыбнулась в ответ: — Да, Эрк — он замечательный!* * *
К середине дня Танька стала клевать носом. Было очень обидно: дождь к тому времени закончился, но облака с неба никуда не делись: настала самая лучшая погода для чувствительных сидовых глаз. Однако как ни старалась Танька бороться с дремотой, надолго ее сил не хватило. Последним, что запомнила она перед тем, как окончательно провалиться в сон, был теплый бок сидевшей рядом Гвен. А как Танька оказалась потом внутри фургона на своей дорожной постели, да еще и под теплым пледом — это так и осталось для нее загадкой. Спала Танька крепким сном без сновидений — должно быть, впервые за много дней. А когда проснулась, фургон стоял неподвижно. Она была совсем одна: внутри фургона никто не шевелился, не слышалось ничьего дыхания. Зато снаружи доносились знакомые голоса и тянуло дымком костра. Танька осторожно приподнялась — и вдруг неожиданно легко вскочила на ноги. Сделала пару шагов — и сама себе не поверила: никакого головокружения не было и в помине! Решительно шагнула вперед, откинула полог. И лихо спрыгнула с облучка. Приземлилась она не очень удачно, на четвереньки, однако совсем не ушиблась и даже не испачкала платья. Тут же поднялась. И, прикрыв глаза, принялась ловить чуткими ушами близкие и дальние звуки. Звуков было много. Потрескивал жадно пожиравший хворост костер. Весело булькал висевший над ним котелок. Санни и Робин, устроившиеся возле огня, неторопливо переговаривались на англском языке. Неподалеку от них слышалась ирландская речь: господин Эрк расспрашивал Орли о какой-то песне, та пыталась вспомнить ее слова, путалась в них, то и дело поправляла себя. Гвен звенела посудой, напевая вполголоса странную, непривычную, но красивую думнонскую мелодию. Тихо пофыркивали, отгоняя гнус, стоявшие в отдалении лошади. И со всех сторон раздавались знакомые трели больших зеленых кузнечиков. Долго-долго стояла Танька, никем не замечаемая и не тревожимая, с закрытыми глазами, всё слушала и слушала эту будничную, но такую милую музыку жизни. Потом вдруг вскинула голову, распахнула глаза. Осмотрелась. И ахнула от восторга: до того было красиво вокруг! Фургон, чуть наклонившись, стоял под громадным дубом, старым-престарым, еще помнившим, должно быть, приход в Британию легионов Юлия Цезаря. Позади дуба вдаль уходила привычная холмистая равнина, покрытая буйными зарослями кустарника. Зато впереди открывался вид на огромную, невероятно глубокую расселину, на другой стороне которой виднелись самые настоящие скалы — темно-серые, угрюмые, лишь кое-где украшенные зелеными пятнами растительности. Освещая скалы, на серебристом небосводе яркими разноцветными фонариками горели звезды. А над видневшимся вдали большим утесом небо отсвечивало розовым: то ли занималась утренняя заря, то ли догорала вечерняя… Ну конечно же, это был вечер: с какой бы стати кузнечики стали вдруг петь по утрам? Ошеломленная увиденным, Танька сделала шаг в сторону расселины. Застыла на мгновение. Нетвердой походкой прошла еще десяток шагов — а потом вдруг побежала. И, остановившись у самого обрыва, раскинула руки и закружилась в безумном танце восторга. Слова слышанной от мамы песни, рожденной где-то далеко-далеко в жаркой Италии, в иные времена, в другом мире, песни, совсем неуместной среди мерсийских холмов, но так попадавшей в настроение, сами собой полились из ее рта: В лунном сиянье Море блистает, Ветер попутный Парус вздымает. Лодка моя легка, Вёсла большие… Санта Лючия! Санта Лючия!* * *
По тропе, тянувшейся по дну ущелья и ведшей с овечьего пастбища в деревеньку Чедер, брели в полумраке двое путников в видавшей виды одежде англских крестьян: старик и мальчишка лет десяти. Старик пошатывался, то и дело норовил усесться посреди дороги, пьяно хихикал. Мальчишка, вцепившись в его руку, упорно тянул его вперед, в сторону жилья. Тропа вильнула в сторону, обходя огромный, в человеческий рост, обломок скалы. Качнувшись, старик остановился, прислонился к камню. Мальчик отпустил его руку, тяжело вздохнул. Подул легкий ветерок. Зашумела листва на склонившемся над тропой старом вязе. И вдруг откуда-то сверху донесся девичий голос, звонко выпеваваший непонятные слова на неведомом языке. Мальчик вздрогнул, остановился, задрал голову. И тихо ахнул: подсвеченная вечерней зарей, над обрывом виднелась кружившаяся в танце фигурка в светлом платье, казавшаяся снизу совсем крохотной. Дернув старика за рукав, мальчик взволнованно зашептал: — Дедушка, дедушка! Смотри, смотри! Эльфы танцуют! Старик поднял вверх мутные глаза. Посмотрел, куда указывал мальчишка. Хмыкнул. И заплетающимся языком важно произнес: — Эльфы... Эка невидаль! Тут дело такое: главное — на глаза им не попасться...