* * *
О творившемся в городе ни Гвен, ни Орли не знали и даже не догадывались. Впрочем, забот у них хватало и без того: нужно было обихаживать совсем разболевшегося Робина. Орли как раз закончила перестилать ему постель, когда в дверь постучалась запыхавшаяся Санни. Открыла ей Гвен — и сразу встревоженно спросила: — Маленький проснулся? Санни мотнула головой. Торопливо проговорила, глотая слова: — Спит вроде. Только... — она запнулась. — Там монах прибежал. Перепуганный. Говорит, ищут саксов — а бьют ирландцев. Те уже за оружие взялись. Толком Орли из этого сумбурного рассказа ничего не поняла. Однако встревожилась она не на шутку. Не за себя испугалась — за Санни. Еще — за малыша-сакса, хотя сама его даже и не видела. Но больше всего — почему-то за Этнин. И, торопливо укрыв Робина одеялом, Орли поспешила к двери. — Этнин где? — выпалила она, едва не налетев на Санни: — Там, возле комнаты Гвен... — растерянно пробормотала та. Быстро кивнув, Орли выскочила в коридор. На бегу она успела заметить Этнин: та задумчиво стояла у двери, прислонившись к стене. Махнув ей рукой, Орли вихрем пронеслась мимо. Остановилась возле следующей двери. Распахнула ее. Глазами отыскала свою кровать, потом — стоящую подле нее корзину. Из комнаты она выскочила уже вооруженная: в одной руке праща, в другой — увесистый камень. Конечно, праща — не самое лучшее оружие для помещения: попробуй-ка раскрути веревку в четырех стенах! Но ножа у Орли не было. Да и не считала она себя мастерицей драться клинком. Возле Этнин она замешкалась — не могла решить, как лучше поступить. Может быть, собрать всех у Робина? Но ведь больному нужен покой. У Гвен и Эрка прятать подруг тоже нельзя: мальчонка проснется, опять испугается. А если он еще и закричит по-саксонски? Тогда, может быть, самой спуститься вниз и встать у входа с пращой? Ага, в ирландском-то платье? Чтобы уж точно привлечь к заезжему дому внимание? И тут за ее спиной раздался знакомый голос. — Эй, красавица! Орли обернулась. И не поверила своим глазам. Из двери своей комнаты, пошатываясь, выходил Робин — раскрасневшийся от жара, с блестящими крупными каплями пота на лбу. Растерявшись, она замерла. Потом, наконец опомнившись, испуганно воскликнула: — Ты куда, Робин? А тот проговорил, с усилием изобразив на лице улыбку: — Погоди, не суетись. Незваные гости — это по моей части.* * *
Когда Беорн проснулся, он даже не сразу понял, где находится. Помещение было незнакомым и непривычно светлым, постель — мягкой. Вкусно пахло едой: свежим хлебом, копченым мясом, жареной рыбой. Беорн осторожно приподнялся. Огляделся, прислушался. Удивился каменному своду над головой и громадному решетчатому окну. Окно тускло светилось, за ним шевелились смутные расплывчатые тени — большие, бесформенные, но совсем не страшные. За окном едва слышно шумела река и тревожно кричала какая-то птица. А из-за двери непрестанно доносились тихие голоса — мужской и женский. Слов Беорн разобрать не мог, однако женский голос казался ему очень знакомым. Бейю? Но почему она говорит по-уэльски? Задумавшись, он неосторожно шевельнул больной ногой. Та внезапно отозвалась резкой болью, потом противно заныла. И тут Беорн всё вспомнил: и говорящую голосом сестры Суннгифу, и слетевшие с ее головы лисьи волосы, и мертвенно-бледное лицо и жуткие оленьи уши леди... Нет, Беорн не закричал, не заплакал, не попытался спрятаться. Он просто решил поскорее уйти прочь из этого странного заколдованного дома. Осторожно, оберегая ногу, он слез с кровати и направился к двери. Приоткрыл ее, тихонько выглянул наружу. И замер. Леди с оленьими ушами стояла у стены, совсем рядом. — Ой! — сказала вдруг леди и посмотрела на него. Глаза у нее по-прежнему были большие, зеленые и страшные. Поспешно шагнув назад, Беорн потянул дверь на себя. Та с громким стуком закрылась. — Тс-с... — послышалось снаружи, а следом понеслась уэльская тарабарщина. Беорн угадывал в ней знакомые слова, однако смысл все равно ускользал. Кажется, леди увещевала его, уговаривала — но голос ее не вызывал у Беорна ничего, кроме страха. Это в игре было легко выходить с палкой-мечом против воображаемого дракона. А тут за дверью его поджидало неведомое чудовище ростом с человека — и оно изо всех сил притворялось настоящей девушкой, только из этого все равно ничего не получалось. Застыв возле двери, Беорн отчаянно боролся с собой. Воинская гордость требовала от него немедленно бросить чудовищу вызов, благоразумие — отступить перед непонятной опасностью. Он даже не сомневался, что и отец, и любой из братьев ринулся бы сейчас в бой не раздумывая, поджидай его за дверью хоть сама Хелл. Иначе и быть не могло: ведь и сам Бетлик Железная Рука, и все его старшие сыновья славились отчаянной храбростью. Случалось, между походами кто-нибудь из них после доброй кружки пива рассказывал о своих подвигах, и Беорн всегда слушал эти истории, раскрыв рот от восторга. С кем только не сражались в них отец и братья: и с громадными полчищами злобных уэлов, и с низкорослыми, но невероятно сильными подземными карликами, и с могучими каменными великанами, а Берс как-то раз схватился даже с самым настоящим драконом — один на один — и, конечно же, победил. Наслушавшись этих рассказов, маленький Беорн мечтал лишь об одном: поскорее вырасти, чтобы стать таким же славным героем. И даже теперь, когда и отец, и братья переселились во дворец к Вотану и давным-давно не рассказывали ему о сражениях и подвигах, эта мечта его не оставляла. А мать и Бейю и сами были пугливы, как лесные мыши, и изо всех сил старались запугать Беорна — то болотными огнями, сбивающими путника с дороги и заманивающими его в трясину, то ядовитыми змеями, так и норовящими подстеречь человека прямо на тропинке, то злобными и вечно голодными волками, охотящимися на неосторожных и непослушных детей сразу за порогом. Конечно, слова мужчин для мальчика были куда как весомее россказней матери и сестры, однако исподволь женские страшилки все-таки делали свое дело — подтачивали храбрость Беорна, вселяли в него вроде бы разумную осторожность. И вот сейчас она обернулась липким тягучим страхом перед неведомым. Страх этот казался Беорну дурным, позорным для воина, но преодолеть его не находилось сил. Впрочем, оружия у него все равно не было — и это казалось хорошим оправданием для отступления. Сначала Беорн попытался запереться изнутри. Не получилось: засов оказался очень уж тугим. Тогда он придвинул к двери стул — но такая преграда выглядела слишком хлипкой, слишком ненадежной. Попробовал стронуть с места кровать — та, наоборот, оказалась чересчур тяжелой и не поддалась. В конце концов, так и не придумав ничего лучшего, он сам забрался под кровать и затаился, целиком обратившись в слух. Сначала за дверью не происходило ничего. Зловещая леди с оленьими ушами не стучалась в дверь, не ломилась в комнату, не упрашивала его выйти. Но и не уходила. И даже когда Беорн различил за дверью шаги, легче ему не стало. Шаги вовсе не удалялись от комнаты: наоборот, кто-то приближался. Напрягшись, Беорн вслушивался в их звук, и сердце его колотилось всё сильнее и сильнее. Воображение рисовало ему с той стороны двери целую череду сменявших друг друга чудовищ — одно страшнее другого. А потом снаружи раздался знакомый голос. Гвен! Единственная, кому Беорн всё еще доверял. Увы, говорила Гвен сейчас не с ним, да еще и по-уэльски. И опять Беорн не мог собрать немногие знакомые слова в понятную речь. А отвечала ей... неужели леди с оленьими ушами? Да нет же, ну никак не мог принадлежать страшной леди такой чудесный звонкий голос, словно созданный для песен! Однако отвечавшая вовсе не пела, и она была явно чем-то опечалена, чуть ли не плакала. А Гвен, похоже, утешала неведомую девушку, успокаивала ее. Девушка за дверью вздохнула, Гвен ей что-то тихо ответила, и обе замолчали. А потом дверь заскрежетала и стала медленно отворяться. И тут на Беорна снова навалился ужас. А вдруг это всё обман? Вдруг Гвен войдет сейчас да и обернется таким же чудовищем с оленьими ушами — или, например, с волчьей мордой, или с ежиными иголками вместо волос? Уэлы — они ведь славятся своим умением колдовать! И, повинуясь всё сильнее охватывавшему его страху, Беорн отполз к стене и прижался к холодному шероховатому камню. Тем временем скрежет прекратился. Послышались шаги — тихие, осторожные. Потом Беорн увидел подол знакомого темно-синего платья Гвен и вдруг, совсем неожиданно для себя, обрадовался. А та постояла возле двери, а затем шагнула к кровати — всё так же тихо и осторожно, точно боялась его разбудить. — Ты где, малыш? — раздался ее растерянный и даже испуганный голос. — Беорн, ты здесь? Беорн не ответил: слишком сильны оказались недоверие и опаска. Затаившись, он по-прежнему лежал на полу и не шевелился. Гвен отошла от кровати, побродила по комнате. Вздохнула. И направилась обратно к двери. Тут вдруг Беорн понял: сейчас она уйдет, а он опять останется в комнате один. Даже хуже, чем один: наедине с прячущейся за дверью жуткой леди с оленьими ушами. — Гвен! — позвал он тихо. Гвен остановилась. Вновь приблизилась к кровати. — Вот ты где... Не бойся, маленький. Хочешь, я попрошу леди, чтобы она ушла? Беорн опять не ответил. Однако из-под кровати все-таки выглянул. Нет, Гвен вовсе не превратилась в чудовище. И уши, и лицо, и волосы у нее остались прежними, привычными, почти родными. Как же Беорн возликовал! Позабыв о недавних страхах, он радостно закричал: — Гвен, Гвен, Гвен! — и на четвереньках выполз из-под кровати. Поднимаясь, Беорн неосторожно оперся на больную ногу. Не сдержавшись, он вскрикнул от боли. И в тот же миг оказался у Гвен на руках. — Всё хорошо, маленький... Всё хорошо, — шепнула она Беорну, а потом добавила что-то совсем непонятное, уэльское. И слова эти прозвучали так ласково, так по-матерински нежно, что тот, даже не поняв их, совершенно успокоился.* * *
— Ну вот, опять заснул наш медвежонок, — улыбнулась Гвен, выходя из комнаты с прильнувшим к ней малышом на руках. Заметив недоуменный взгляд Этайн, она тут же осторожно, шепотом, пояснила: — Знаете, леди, как его, оказывается, зовут? Беорн — это по-саксонски как раз «медведь» и будет... — Бео-орн? — переспросила Этайн, явно чем-то удивленная. Слово это она произнесла напевно, с раскатистым бриттским «р» — и, пожалуй, чуть громче, чем следовало. Видимо, услышав сквозь сон свое имя, мальчик на руках у Гвен вдруг шевельнулся и что-то неразборчиво пробормотал — но тут же успокоился и снова затих. — Тс-с... — Гвен испуганно приложила палец к губам. — Ну да, Беорн. А по-нашему почти что Артур получается. Может, так и будем его звать — Артуром? — Нет-нет, не надо! — Этайн быстро мотнула головой. — Беорн — тоже очень хорошее имя! И, вдруг погрустнев, договорила: — Как же мне с ним подружиться-то? — Всему свое время, — Гвен ободряюще улыбнулась. — Вы, главное, не спешите. Этайн кивнула, печально вздохнула. А потом спросила: — Мы ведь возьмем его с собой, да? Гвен вдруг смутилась. — Я с Эрком своим поговорю, — робко прошептала она в ответ. — Дочку мы не уберегли — так, может, теперь Господь сжалился, послал нам сыночка?.. Как думаете, леди, а?* * *
Орли проводила глазами счастливо улыбавшуюся, позабывшую обо всем Гвен, и вдруг подумала с завистью: хорошо же, наверное, быть странствующим лицедеем — столько всего за жизнь насмотришься, что уже и бояться разучишься! Конечно, зависть эта была совсем глупой, совсем нелепой, и Орли тут же одернула себя, мысленно отругав последними словами. Ей даже почудилось, что бронзовый рыцарь тоже возмутился: шевельнулся у нее на груди, толкнул ее ногой, больно уколол крошечным мечом. А саму Орли теперь ни на мгновение не оставляла тревога — очень уж дурную новость принесла Санни. И, конечно, что́ бы там ни обещал Робин, а и Санни, и мальчонку, и Этнин — она же дочь Немайн, а значит, ирландка — нужно было где-то спрятать от греха подальше! Только вот где? Была бы это родная Иннишкарра — отвела бы всех в укромный овражек возле излучины Ли, не раз спасавший их с матерью и Кормакканом. А здесь, на Придайне, всё вокруг другое, незнакомое! Между тем Гвен со спящим ребенком на руках скрылась в Робиновой комнате. Теперь они остались в коридоре втроем: Этнин, Робин и сама Орли. Этнин так и стояла, прислонившись к стене, с растерянным и грустным видом. Робин, покачиваясь как пьяный, медленно брел по коридору в сторону лестницы. Похоже, он еле держался на ногах. — Холмовая... — позвала Орли. — Мне надо его ножку осмотреть, — отрешенно проговорила та в ответ. — А он меня боится. Вот что делать-то? Орли вздохнула. Повторила настойчиво: — Ты слышишь меня, холмовая? Та кивнула. И продолжила задумчиво и печально: — Всё неправильно, Орли. И Робин тоже... Ему бы лежать да теплое молоко пить — а он вместо этого... Видишь? Орли обернулась. Увидела: Робин уже добрался до лестницы. А тот немного постоял, опершись на перила, а потом, пошатнувшись, вдруг сделал шаг на ступеньку. Ох, только бы он не упал! Испуганная Орли метнулась было к Робину, но тот уже спускался по лестнице — медленно, неуверенно, осторожно. И все-таки держался на ногах он вроде бы устойчиво, падать не собирался. Чуть успокоившись, Орли осталась на месте: пожалуй, сейчас она будет нужнее здесь, при подруге. А Этнин между тем всё говорила и говорила — громким свистящим шепотом, горячо, взволнованно, сбивчиво: — Вот почему так, Орли? Здесь же бритты живут, а что бриттам делить с ирландцами? Мама вообще говорит, что они друг другу родня, только все почему-то об этом позабыли. А мальчик этот в чем виноват? В том, что родился на болоте, да еще и саксом? Ну вот что могла ответить ей Орли? Вздохнула она опять — да и развела руками: — Ох, холмовая... Я-то почем знаю? Мы вот с эоганахтами друг друга во врагах числим, а ведь наш Кормак и их Эоган, сказывают, вообще родными братьями были. А ты говоришь — бритты, саксы!.. — и, чуть помолчав, сказала наконец то, ради чего затеяла весь разговор: — Знаешь что, холмовая! Пойдем лучше в Робинову комнату — к Гвен, к малышу. Там на двери засов крепкий — я смотрела. Если эти явятся — запремся. Но Этнин отказалась наотрез. Грустно покачав головой, она ответила снова шепотом — наверное, побоялась, что мальчонка услышит ее из-за двери: — Мне нельзя. Беорн проснется, увидит меня, опять испугается. Я пока здесь подожду. Может быть, Гвен его как-то уговорит. Что́ ответить подруге, Орли так и не придумала. Она и сама терзалась сомнениями.* * *
Быть хозяином заезжего дома — дело, может быть, и хлопотное, и ответственное, но зато почетное. Многие думнонцы были уверены, что именно с заезжих домов и началось возрождение их страны после долгих лет саксонского ига. Даже об оловянных и медных рудниках, славе и гордости королевства, они вспоминали лишь во вторую очередь. Может, оно было и справедливо: попробуй-ка вывези те олово и медь без дорог! А где дороги — там и заезжие дома. Имелась, впрочем, у старожилов и еще одна причина для такого мнения. На рудниках работало много пришлых чужаков — камбрийцев и северян. Содержание же заезжих домов было исконным занятием местных кланов, освященным старинным обычаем. Впрочем, минувшая война внесла и сюда свои поправки. Вилис-Клезеки, испокон веков отвечавшие за отдых и ночлег путешественников на западе королевства, почти все полегли в боях с саксами. В Босвене и Лис-Керуите заезжие дома перешли другим кланам, и даже самые яростные блюстители традиций были вынуждены с этим смириться. Кер-Тамару в этом отношении повезло даже больше других городов: Бренги ап Мазек, дед нынешнего хозяина «Красноклювого во́рона», был одним из немногих выживших Вилис-Клезеков — правда, не местным. Появился Бренги ап Мазек в Кер-Тамаре вскоре после войны. Приехал он аж из Пенуита, с самой дальней окраины Керниу, вместе со взрослым сыном Даветом и с невесткой Катлин, по рождению ирландкой из прибрежных И Лахан. Втроем они и взялись поднимать заезжий дом из руин. Поначалу им, потомственным рыбакам, на новом поприще приходилось нелегко, однако не без помощи добрых людей за пару лет дело все-таки наладилось. Нынешний хозяин «Ворона», молодой Меррин ап Давет, тех времен уже и не застал, родился позже. Детство и юность его пришлись на самые замечательные для Думнонии годы — времена возрождения, времена надежд. Именно тогда в стране вовсю строились новые дороги, открывались шахты, оживали заброшенные селения. Именно тогда Кер-Тамар из крошечной деревеньки, прижавшейся к развалинам римского форта, превратился в настоящий город — а в заезжий дом полился поток постояльцев. И вот теперь времена изменились. Одна за другой стали приходить в Думнонию тревожные вести. Сначала заговорили об африканской войне. Эта новость, впрочем, жителей Кер-Тамара почти не коснулась: Думнония, еще не залечившая до конца своих ран, посылать войско в далекую заморскую страну не стала. А потом в соседней Мерсии вспыхнул мятеж — и вот он обеспокоил жителей Кер-Тамара по-настоящему. К мерсийским англам и саксам в Думнонии и без того относились настороженно — а тут вдруг такое! В мгновение ока недоверие к мерсийцам сменилась у горожан неприкрытой враждебностью. Еще неясно было, чем этот мятеж закончится, а завсегдатаи «Красноклювого ворона» уже принялись обсуждать за кружкой пива возможный союз «одних проклятых саксов с другими», Мерсии с Уэссексом. Мнение у всех было единым: пора готовиться к новой войне. И вот в такое неудачное время по Кер-Тамару вдруг понесся новый слух — о саксах, переодетых ирландцами. Сначала говорили лишь о вылазках саксонских разбойников, прятавшихся на болотах, потом кто-то увидел в них коварный замысел уэссекского короля. Зазвучали и совсем нелепые речи: об измене гаэлов, об их сговоре с саксами. Постаревшая, но не потерявшая острого слуха Катлин слушала эти разговоры из своей комнатки, располагавшейся как раз над пиршественной залой, и вздыхала. Всякое бывало на ее памяти в отношениях гаэлов с бриттами, но таких обвинений она все-таки не помнила. Наверное, уроженка благословенных мирных земель всполошилась бы от такой новости, принялась бы искать убежище. Но старая Катлин была ирландкой, дочерью народа, привыкшего воевать.* * *
Кто знает, сколько бы еще простояла Орли в раздумьях, — но дверь в Робинову комнату вдруг приоткрылась. Из-за двери выглянула Гвен, поманила Этнин пальцем, заговорщицки подмигнула. Шепнула тихонько: — Уговорила вроде. На мгновение лицо Этнин озарилось улыбкой. Потом сида снова нахмурилась. Кивнула в ответ: — Я сейчас, — и, вдруг обернувшись к Орли, торопливо проговорила: — Мунстерская, ты пока глянь, как там Робин! Это было правильно. Спохватившись, Орли метнулась вниз — как была, с веревкой в одной руке и с камнем в другой. Робина она увидела сразу же. Тот стоял возле стойки, прислонившись к стене, и что-то тихо рассказывал хозяину. Хозяин молчал, сдержанно кивал и то и дело бросал взгляд то на лестницу, то на двери, то на ближайшее окно. Зала была почти пуста. Большинство и без того немногочисленных постояльцев еще с утра ушли в город, а назад до сих пор вернулся лишь один — седобородый бритолобый толстяк в монашеской рясе. Обосновавшись возле окна, он смотрел в него неотрывно, словно надеялся хоть что-нибудь разглядеть сквозь мутные зеленоватые стеклышки, и, перебирая четки мелко дрожащими руками, тихо бормотал молитвы. При появлении Орли монах вздрогнул, испуганно обернулся. — Мир вам, отче! — почтительно поклонилась она. Монах облегченно вздохнул, натужно улыбнулся. — Мир и тебе, славная девушка, да хранит тебя пресвятая дева, — пробормотал он и снова уставился в окно. Тут Орли приободрилась: мунстерский выговор толстяка показался ей таким родным, таким уютным! Но продолжать с ним разговор она все-таки не стала: вспомнила ворчливого монаха-коннахтца, встреченного возле Бата, да и остереглась. Зато вдруг заговорил сам хозяин заезжего дома, причем на хорошем гаэльском языке. Подмигнув ей, он улыбнулся: — Не робей, девочка! Двери у нас крепкие, стены толстые — не проломят! Сначала Орли опешила. И на хозяина здешнего даже обиделась — и за то, что тот, совсем еще не старый, назвал ее девочкой, и за то, что принялся успокаивать, словно бы она дитя несмышленое. Да за кого же этот трактирщик ее принимает — за трусиху никчемную? Вспыхнув, Орли чуть не выдала ему гневную отповедь — сдержалась чудом. Впрочем, как вспомнила она спящего мальчонку-сакса на руках у Гвен, так сразу и остыла. А хозяин, должно быть, так ничего и не заметил. Конечно, слова хозяина услышала не одна Орли. Услышали их и монах, и Робин. Монах — тот откликнулся первым. — Уповаю на милость Господню, — вздохнул он, потеребив четки. — Да и не саксы же мы, в самом деле. А Робин — тот зачем-то постучал кулаком по стене, кивнул, хмыкнул. — Стены-то крепкие, почтенный Меррин, — произнес он задумчиво, — а только береженого бог бережет. Затем Робин повернулся к монаху. Задумчиво оглядел его с головы до ног, откашлялся. И вдруг выдал: — Эй, честной брат, знаешь что... А одолжи-ка ты мне свою рясу! Монах, услыхав такое, насупился и что-то недовольно проворчал себе под нос. До ответа Робину он, похоже, снисходить не собирался. Тот, однако, не успокоился: подождал немного, покашлял, а потом продолжил: — Да ты не бойся, честной брат. Думаешь, я такой одежки не носил никогда? — и вдруг, оторвавшись от стены, решительно шагнул к вновь уставившемуся в окно монаху. Монах испуганно обернулся. В следующий миг он выскочил из-за стола и с неожиданной для своей комплекции прытью шарахнулся к двери. Но добежать до выхода он не успел: дорогу преградил Робин. Тяжело дыша, монах остановился. Дрожащей рукой ухватился за ворот рясы. Пролепетал испуганно: — Эй, эй, ты что... Тут Орли испугалась — сразу за обоих. За едва державшегося на ногах Робина. И за перепуганного монаха. Ей даже показалось, что Робин сейчас набросится на монаха, ударит его. Но Робин лишь поморщился да махнул рукой с досадой: — Эх ты, честной брат... Должно быть, так бы всё и закончилось ничем, если бы не хозяин заезжего дома. А тот посмотрел сначала на одного, потом на другого, вздохнул — и вдруг вышел из-за стойки. Подошел к обоим, вперил в монаха взгляд. И сказал тихо, вполголоса, но твердо: — Отче, прошу вас: послушайтесь господина Хродберта! Он хочет всех спасти — и вас тоже. Монах наклонил голову, тяжело засопел. А потом хмуро кивнул. Робин сразу же оживился. Подмигнул Орли: — Слушай-ка, красавица. Не в службу, а в дружбу: добеги до Гвен! Скажи, мол, старый ее друг в монахи собрался, так пусть она ему лоб побреет.* * *
Ближе к вечеру в заезжий дом вернулись еще двое постояльцев — купцы из Арморики, отец и сын. Вести они принесли не особо радостные: волнения в городе продолжали набирать силу. Какие-то разгоряченные молодчики даже вломились в населенное ирландцами предместье — правда, были оттуда с позором изгнаны. Рассказывая новости, старший из постояльцев смотрел на хозяина с беспокойством и сочувствием: должно быть, узнал о его матери-ирландке. Сам же Меррин тревожился за армориканцев: пожалуй, находиться в заезжем доме было теперь небезопасно для всех. Однако уезжать те не спешили. Похоже было, что они всерьез настроились дать отпор погромщикам. Внизу, кроме армориканцев и хозяина, оставался только Робин. Одевшись в явно слишком просторную для него рясу и силами Гвен избавившись от волос на лбу, он вдруг каким-то непостижимым образом сделался неотличим от настоящего монаха. Пусть ряса висела на нем мешком, пусть бледный выбритый лоб отличался по цвету от остального лица — всё это совершенно не бросалось в глаза. У Робина изменились и осанка, и взгляд, и манера говорить. Вот только кашель и хрипы в груди никуда не делись. Тем временем брат Шенах — конечно же, это был он — переодетый в подобранную с горем пополам мирскую одежду, оставшуюся от покойного Давета ап Бренги, обосновался наверху, в одной комнате с Эрком и почтенной Катлин. К удивлению своему, он чувствовал себя в их обществе покойно и уютно. Слушая певучий, так похожий на мунстерский, говор Катлин, брат Шенах временами и вовсе забывал, что находится вдали от родных мест. Почтенная вдова рассказывала ему о жизни британских ирландцев, он слышал знакомые имена гаэльских кланов: И Лахан, Дал Каш — и это казалось ему приветом с родины. Брат Шенах был бы и рад поведать в ответ мунстерские новости, но, увы, ничего толком не знал: уже много лет он почти не покидал обители. Так что пришлось ему вместо этого делиться впечатлениями от своего путешествия на Придайн, казавшегося ему невероятно долгим и трудным. Конечно, упомянул он и о встрече с удивительной саксонкой, почти превратившейся в ирландку. Отнеслись к рассказу об этой встрече его слушатели вовсе не так, как он ожидал: не умилились преображению дикарки, не восхвалили Господа благочестиво. Странного облика, похожий на лепрекона, однако казавшийся просвещенным и весьма неглупым коротышка-бритт поначалу молчал, лишь пару раз хмыкнул да разок кашлянул. А почтенная вдова, с которой брат Шенах до сих пор так неплохо ладил, и вовсе осерчала на него, заворчала недовольно — разве что с упреками не напустилась. Поначалу он даже не понял, в чем дело, — но коротышка разъяснил. Тот ни ворчать не стал, ни тем паче ругаться, а просто посмотрел на монаха с укоризной, головой покачал да всё ему и высказал: — Ох, отче! Вот что тебе там на рынке не помолчать было? Не расскажи ты про эту девушку торговцу — глядишь, и нынешней бучи бы в городе не было, и прятаться бы тебе не пришлось, и все ирландцы здешние жили бы себе и дальше спокойно! Брат Шенах как это услышал, так за голову и схватился — да только как теперь ошибку поправишь? Только и осталось ему что молиться да каяться.* * *
Непрошеные гости в заезжий дом все-таки заявились. В дверь забарабанили уже в сумерки, когда Меррин ап Давет совсем было успокоился. — Отворяй по-быстрому, хозяин! — раздалось снаружи. — Не то сейчас дверь разнесем! Младший из армориканцев вдруг потянулся к поясу, вытащил из ножен кинжал, потрогал пальцем лезвие клинка. — Обожди, сынок, — шепнул ему второй. — Сначала поговорим. Дверь содрогнулась от могучего удара: стоявшие за нею ждать явно не намеревались. Старший армориканец и Меррин мрачно переглянулись. Ни один не обронил ни слова. Тем временем Робин неторопливо поднялся из-за стола, подошел к двери. Посмотрел на хозяина. Тот со вздохом кивнул. Подмигнув ему в ответ, Робин отодвинул засов. Дверь тотчас же распахнулась. В заезжий дом с топотом ввалилась целая толпа — человек двенадцать, не меньше. Предводитель, невысокий, но широкоплечий парень с красным лицом, вышел вперед, порыскал глазами по зале. Отыскал наконец Меррина, остановил на нем взгляд. — Эй, почтенный Меррин ап Давет! — выкрикнул он слегка заплетающимся языком. — Тут люди сказывают... Парень вдруг запнулся. А Меррин, как ни странно, чуточку успокоился. «Почтенный» — значит, в глазах незваных гостей, по крайней мере, их предводителя, он по-прежнему оставался хозяином заезжего дома, человеком уважаемым и даже облеченным немалой властью, освященной обычаем. Да и сам предводитель вдруг почему-то показался ему знакомым. Правда, вспомнить, где он видел этого парня прежде, Меррин никак не мог. — Сказывают, говорю, у тебя тут ирландцы прячутся — девки какие-то и еще монах с ними, — продолжил между тем предводитель. Толпа зашумела, кто-то в ней вдруг поднял над головой большой плотницкий топор. — Не, ты не бойся, мы с монахом только поговорим, — чуть смутившись, добавил предводитель. — Коли он настоящий, ничего ему не будет. Мы божьих людей почитаем. — Что ж, поговорить — это я всегда готов, — тотчас же откликнулся Робин. Парень удивленно повернулся. — О! — пробормотал он, уставившись на фигуру в монашеской рясе. — Ты, отче, откуда тут взялся? Я тебя не видел. — Да во́т, — пожал плечами Робин. — Раз меня ищут — отчего ж не прийти-то? А уж перед таким праздником — и подавно. Парень пьяно покачнулся, захлопал глазами. — Что еще за праздник? — переспросил он недоуменно. — Завтра день святого Могана! — торжественно возгласил Робин и, посмотрев на парня с укоризной, печально добавил: — Разве можно такое забывать, сын мой? Толпа вдруг замолчала. — Что, Битек, уел тебя монах? — выкрикнул кто-то в тишине. Опомнился Битек быстро. Растерянность на его лице сменилась решимостью. Насупившись, он двинулся на Робина. Тот, однако, не только не отступил, но даже не шелохнулся. Подойдя к Робину вплотную, Битек остановился. Хмыкнул с пьяной удалью: — Да кто ты такой будешь-то? — Я-то? — Робин хитро прищурился. — Ты сам сказал. Божий человек. Странствую вот от монастыря к монастырю. — Пф-ф. — Битек фыркнул, икнул, поморщился. — Странствуешь, значит? Только-то? — Ну, положим, не только, — невозмутимо ответил Робин. — Еще и несу свидетельство о чуде Господнем добрым христианам. Слыхал ли ты, сын мой, что случилось недавно возле Кер-Ваддона? Тут Робин набожно перекрестился, потом загадочно посмотрел на Битека. Тот оживился, пьяно заулыбался: — О! Чудо — это славно! Рассказывай, отче, рассказывай! Тут Меррин наконец вспомнил, где прежде видывал этого Битека: в городском соборе. Во время воскресных проповедей тот почти всегда стоял возле самого пресвитерия и самозабвенно, вытянув шею и приоткрыв рот, внимал священнику. — А случилось вот что, — неторопливо продолжил Робин. — Шла одна благочестивая девушка через прибрежный луг, увидала ветлу, пристроилась отдохнуть в тени. Пристроилась да и задремала. И явились к ней во сне святой Патрик, святой Давид и святой Шор — все трое разом. А надобно сказать, была та девушка ирландкой... Стоило Робину произнести слово «ирландка», как незваные гости загомонили. — И тут-то ирландцы вперед всех успели! — перебил Робина высокий толстяк, стоявший позади Битека. — А что она у саксов забыла? — выкрикнул стоявший подле толстяка рыжий парень с кривым носом. — Как что? — Робин пожал плечами. — Будто не знаешь о целебных источниках Кер-Ваддона, благословленных самим святым Давидом? Рыжий парень смущенно кивнул, отступил назад. — Так во́т, — продолжил Робин. — Потому, должно быть, и заговорил с ней именно святой Патрик, покровитель гаэлов. И объявил он той девушке, что надлежит ей отправиться в Думнонию и передать тамошним бриттам слова вразумления. Потому что возгордились думнонцы своей победой непомерно и позабыли, что не в одиночку изгоняли они язычников-саксов на восток! А ведь благочестивый воин Кэррадок был перенесен к ним волею Господней с берегов Туи, а ведь Мэйрион-освободительница явилась из болот Аннона, а ведь леди Хранительница пришла на Придайн из полых холмов Коннахта! А ведь с морского побережья не раз приходили бриттам на подмогу славные сыны и дочери гаэльских кланов И Лахан и Дал Каш. Так говорил святой Патрик, а святые Шор и Давид стояли рядом и сокрушенно качали головами. А когда та девица пробудилась ото сна, тотчас же у ветлы обломилась большая ветвь, и прямо из дерева явился к ней сам святой Шор — как ему и подобает, в доспехе и при оружии... — Э... А не выдумала ли она всё это? — снова встрял толстяк. — Не выдумала. Свидетельствую перед Господом, что я сам видел того рыцаря, — отрезал Робин и решительно перекрестился. Толпа снова загудела — теперь уже от изумления. А Робин вдруг поманил толстяка пальцем. — Подойди-ка сюда, сын мой! Тот огляделся, с недоумением сделал шаг навстречу. И тогда Робин запустил руку за ворот своей рясы — и вдруг извлек оттуда блеснувшую бронзой фигурку. Толстяк растерянно посмотрел на нее, разочарованно протянул: — Игрушка... — Игрушка? — загадочно улыбнулся Робин. — Э нет! — и, укоризненно покачав головой, грустно продолжил: — Господь с тобой, сын мой! Разве можно так называть образ святого Шора? В толпе снова загомонили. Толстяк замер, изумленно уставился на фигурку. Битек побледнел и торопливо, испуганно сотворил крестное знамение. — А скажи, отче, — вдруг заговорил толстяк снова. — Девица, которой явились святые Давид, Патрик и Шор, — уж не та ли это, что здесь прячется? Робин удивленно поднял бровь. — Зачем ей прятаться? Разве ей что-то угрожает? — Ну, отче... — замялся вдруг кривоносый. А Битек вдруг взял да и рубанул сплеча: — А это смотря кто она. Ежели честная ирландка, вроде почтенной Катлин Ник-Ниалл, — разве же мы ее обидим? А ежели изменница — тут уж, отче, не взыщи! — Верно Битек сказал, — поддакнул толстяк. — Достойную ирландку — не обидим. Тут Меррин капельку перевел дух: по крайней мере, его матери вроде бы ничего не угрожало. А Робин — тот аж за голову схватился: — Что ж вы несете такое, неразумные? Да разве явился бы святой Шор недостойной?! Битек почесал затылок, потом вдруг хлопнул себя по лбу. Пробормотал испуганно: — Ох, грех-то какой! И, торопливо перекрестившись, он громко зашептал на ломаной латыни: — Конви́теор дэ́о омнипоте́нти¹...* * *
Бронзового рыцаря Орли доверила Робину не без сожаления. Когда протягивала ему фигурку, в голове упорно вертелась нелепая мысль: не только рыцаря отдает она сейчас, но и всю свою удачу. И все-таки Орли справилась с собой — даже виду не подала, что огорчена. Ну а как же было поступить иначе? Робин — он ведь такой: раз просит, значит, и правда надо! Да и не насовсем же расставалась она со своим рыцарем — только на время. А сейчас Орли старательно выполняла Робиново поручение: слушала доносившиеся снизу голоса. Дело это оказалось непростым: попробуй разбери, о чем там говорят, если все кричат, гомонят, перебивают друг друга — да еще и по-британски, да еще и со здешним невнятным выговором, словно рты у них набиты горячей кашей! Одно только и утешало: сам Робин выговаривал слова громко и разборчиво — должно быть, старался нарочно для нее. Голоса доносились не только снизу. Поневоле Орли то и дело отвлекалась на разговоры, слышавшиеся из-за дверей двух ближних комнат. За одной дверью тихо вещал о своих странствиях мунстерский монах. Время от времени его однообразное бубнение ненадолго сменялось голосами Эрка и старой Катлин. А за второй дверью то тихо переговаривались Этнин, Санни и Гвен, то ручейком звенел тоненький голосок саксонского мальчишки. Как ни соскучилась Орли по родной мунстерской речи, в рассказ монаха она старалась не вслушиваться — чтобы не отвлекаться. А слушать старую Катлин ей и без того не хотелось. Отношения с ней у Орли не заладились с самого начала, даром что обе были ирландками. Как Орли узнала, что старая хозяйка заезжего дома происходит из И Лахан, так сразу и насторожилась. В окрестностях Корки И Лахан был самым многочисленным кланом. С Дал Каш он вроде как не враждовал, однако и в друзьях тоже не числился. К тому же И Лахан считались родичами эоганахтов — для Орли одного этого было достаточно, чтобы никому из них не доверять. Ну а старуха оказалась то ли наблюдательной, то ли проницательной — а может, ровно так же не доверяла О'Кашинам. Вот и обходили они уже второй день друг друга стороной. С голосами из второй комнаты вышло еще проще: нечего там было слушать совершенно! Этнин почти всё время молчала, а остальные разговаривали между собой по-саксонски, так что Орли узнавала лишь отдельные слова, да и то сомневалась. Вскоре она перестала и пытаться что-либо понять, и голоса слились для нее в сплошное бессмысленное лопотание. Между тем обстановка в зале явно изменилась. Доносившийся снизу гомон вдруг приутих. Неожиданно кто-то забормотал на латыни покаянную молитву — Орли с трудом узнала ее из-за непривычного бриттского выговора. Непроизвольно она вдруг принялась вторить молящемуся — и вскоре ею тоже овладело молитвенное настроение, словно бы она находилась сейчас не в неведомом британском городе, а в соседнем с ее Иннишкаррой Корки, не в заезжем доме, а в хорошо знакомой с детства маленькой церквушке. «Ме́а ку́льпа²», — шептала Орли, и перед глазами у нее как наяву вставали все вольные и невольные прегрешения, совершенные ею за последние дни: вот она напоила Этнин запретным элем, вот потеряла ее возле ворот саксонского города, вот ни за что ни про что обидела Робина в первый же день их знакомства... «...Ад до́минум дэ́ум но́струм³», — прозвучали наконец последние слова молитвы. И во внезапно наступившей тишине вдруг раздался голос Робина: — Спускайся сюда, благочестивая девушка!* * *
Робин стоял возле выхода, опершись о стену. Он был необычно бледен, и только на щеках у него горел странный яркий румянец, словно Гвен подкрасила их своими лицедейскими красками. Но красок у Гвен в запасах больше не было — это Орли знала точно. Вид Робина сейчас не просто тревожил ее — пугал. А со всех сторон Робина обступали незнакомые британцы — молодые парни и взрослые мужчины, по-разному одетые, с ленточками разных кланов, сплошь вооруженные. И, казалось, все они смотрели сейчас не на Робина, а на нее, на Орли, — кто с любопытством, кто настороженно, а кто и с плохо скрываемой угрозой. — Расскажи о чуде, девушка! — хриплым, незнакомым голосом распорядился Робин и закашлялся. Вроде договорились они с Робином обо всем заранее, всё обдумали, всё обсудили. Но как же трудно давался Орли этот рассказ! Мучительно борясь с не слушающимся, сопротивляющимся языком, она старательно излагала якобы виденный сон, выдуманный от начала до конца, и чувство вины становилось у нее всё сильнее и сильнее. Очень хотелось самой поверить в рассказываемое, но это никак не удавалось. Справиться с собой помогало лишь одно: непоколебимое доверие Робину. Раз он велел — значит, так надо, значит, другого выхода нет. Правда, когда рассказ дошел до явления образа святого Шорши из ветлы, стало намного легче: здесь врать уже не приходилось. И, странное дело, тут же переменилось и настроение слушателей: насупленные лица стали понемногу разглаживаться, кто-то даже заулыбался. — Благодарю тебя, благочестивая девушка! — торжественно произнес Робин, едва она закончила свой рассказ. — Храни же этот образ как подобает! — и протянул ей бронзово блеснувшую в свете масляной лампы фигурку. Приняв ее, Орли поклонилась Робину, перекрестилась. Отступила было назад — но толпа вдруг загудела. И тогда Орли, повинуясь вдруг охватившему ее озарению, вновь подошла к собравшимся вокруг Робина людям и двинулась мимо них, держа драгоценного рыцаря в вытянутой руке. Те благоговейно рассматривали его, набожно крестились. А Робин одобрительно кивнул ей украдкой, а затем возгласил: — Так помолимся же верному рабу Божьему и непобедимому мученику святому Шору! Потом все — и Робин, и хозяин заезжего дома, и двое поднявшихся из-за стола купцов-постояльцев, и те самые британцы — дружно читали молитву, и лишь одна Орли беззвучно шевелила губами, не смея произнести ни слова. Несчастную девушку раздирали противоречивые, никак не совмещавшиеся друг с другом чувства: она сразу и возмущалась устроенным Робином лицедейством, и восхищалась им. О том же, что натворила она сама, Орли и вовсе страшилась думать. Рассказывать про величайших святых небылицы и выдавать их за правду — прежде такое не могло присниться ей и в страшном сне. Опомнилась Орли, лишь когда незваные гости собрались уходить. Были они к тому времени совсем присмиревшие и смущенные, а их краснолицый предводитель напоследок даже пообещал хозяину привезти бочонок самого лучшего пива — в знак извинения за беспокойство. И покидали залу они тихо-тихо, чуть ли не на цыпочках. — Ну вот и всё, — устало улыбнулся Робин, едва за британцами закрылась дверь. — Налей-ка, почтенный Меррин ап Давет, нашей отважной Орли Ник-Кормак самую большую кружку... — Нет-нет, я не могу, — испуганно перебила Орли. — ...Парного молока: заслужила! — весело договорил Робин, подмигнул Орли — и вдруг снова закашлялся. Кашлял он долго, по его бледному свежевыбритому лбу крупными каплями катился пот. — Тебе бы самому молочка попить, Робин, — вздохнула Орли. — Теплое молоко — оно от кашля помогает. — Пустяки, — беспечно мотнул головой тот. — Дома отлежусь.* * *
Как ни бодрился Робин, а лестницу он преодолел с большим трудом. Орли, поднимавшаяся следом, пыталась подставить ему плечо, но тот то ли этого не замечал, то ли просто упрямился. В середине пути он вдруг остановился и долго стоял, ухватившись за перила и тяжело дыша. Казалось, разговор с незваными гостями отнял у него последние остатки сил. Наверху Робина сразу же подхватили под руки ожидавшие возле лестницы Гвен и Катлин. Втроем с подоспевшей Орли они довели его до комнаты, уложили в постель — Робин рухнул на кровать прямо как был, в монашеской рясе. Этнин тут же склонилась над ним, приложила ухо к груди, замерла. Странно притихший мальчонка-сакс стоял возле кровати и смотрел на происходившее округленными то ли от удивления, то ли от страха глазами. А Орли как на лежащего Робина глянула, так и поникла совсем. Только и смогла вымолвить: — Ох, Робин... — Будет тебе! — скривился тот. — Говорю же: пустяки! А у нее уже и слезы на глаза навернулись. Еще немного — и разрыдалась бы, чего доброго, — да вмешалась Гвен: отправила ее на кухню вроде как за мятным отваром, а сама следом выскочила. А как обе очутились в коридоре, Гвен тотчас же взяла Орли в оборот. — Рассказывай! Что носом хлюпаешь? Орли крепилась, крепилась и все-таки не выдержала — всё, что наболело, на Гвен и обрушила. — Ох, покарает нас с Робином Господь! Мы же этим британцам с три короба вранья наговорили, и всё про святых — да еще и про каких! Может, оттого Робину хуже и сделалось? Подумала Гвен немного — да и рукой махнула. Сказала уверенно, словно аббатиса ученая, в богословии сведущая: — Брось, не выдумывай! Ничего страшного вы не сказали: не стал бы наш Робин кощунствовать. Уж он-то точно знает, что грех, а что нет: как-никак три года в монастыре проучился. Приободрилась было Орли — да ненадолго: тут же опять сникла, голову опустила. Прошептала тихонько: — Ох, Гвен! Робин-то, может, и не нагрешил, а я... Я же там такого языком намолола, о чем с Робином и не уговаривалась. Снова задумалась Гвен. И снова нашла, что сказать. Может, вышло и не особо утешительно — но всё лучше, чем ничего: — Знаешь что... А ты Робина сама спроси, грех то был или нет. — И, не дожидаясь от Орли ответа, Гвен строго добавила: — Вот что. Робина не оплакивай — живой он! И ему слез твоих совсем не надо. Поняла? Орли понуро кивнула, вздохнула, точно нашкодившая девчонка после материнской выволочки. А Гвен вдруг улыбнулась: — Ну вот и славно. А теперь пошли на кухню! Кто за нас мяту заварит?* * *
С кухни Орли вернулась с кружкой дымящегося отвара в руке. Народа в Робиновой комнате к этому времени прибавилось: возле двери стоял сам хозяин заезжего дома. Робин выглядел получше: он по-прежнему оставался в кровати, но теперь уже не лежал беспомощно, а сидел, закутавшись в плед прямо поверх рясы, и что-то неторопливо рассказывал. При виде Орли Робин оживился. Подмигнул ей: — Эй, красавица, ты что куксишься? По́лно уже! Радоваться надо, плясать, песни петь! Тут Орли и опростоволосилась. Ей бы сейчас кружку Робину подать заботливо и улыбнуться ласково — а она всё те слова Гвен в голове вертела, никак не могла от них отрешиться. Вот и поступила Орли совсем глупо: кружку на стол поставила да и выболтала некстати: — Ох, Робин! Грешница я, выходит, великая. Я же наврала столько и про святого Патрика, и про святого Давида, и про святого Шоршу! Меня теперь ни они, ни Господь нипочем не простят! А тот внимательно посмотрел на нее — и вдруг фыркнул. — Скажешь тоже — великая грешница! Вот послушай-ка... Уж коль скоро я сейчас в этой святой рясе, — тут Робин простер к Орли руку в широченном черном рукаве, — так и быть, расскажу я тебе одну притчу, как и подобает служителю Господню. Орли растерянно кивнула, вздохнула. — Так вот, — Робин подмигнул ей, улыбнулся. — жил в далекой стороне один очень набожный человек. Кажется, Туми его звали — ну, Томос, значит. А места там были еще те: долина реки, заливные луга — летом для скота рай, да только люди — не коровы, а лето — не круглый год. И вот как-то раз по весне река сильно разлилась... Орли снова кивнула: что такое разливы Ли, в Иннишкарре все хорошо знали, о некоторых особенно разрушительных половодьях вспоминали годами. — Стала река заливать деревню, — продолжил Робин. — Да еще и разошлась не на шутку: того и гляди затопит совсем. Все, понятное дело, кинулись спасать самое дорогое: кто родню, кто пожитки, а кто себя любимого. И только Туми этот сидит дома и знай себе молится. — Молится? — недоверчиво переспросила удивленная Орли. — И больше совсем ничего не делает? — Ну да, — ухмыльнулся Робин. — Один добрый фермер мимо на лодке проплывал — увидел бедолагу, не утерпел, крикнул ему: — Забирайся ко мне в лодку, Туми: потонешь! — А Туми ему и отвечает: «Меня святой Давид спасет», — да так в доме и остался. Потом второй фермер мимо проплыл — тоже Туми к себе позвал, потом и третий. А Туми в ответ лишь одно талдычет: «Меня святой Давид спасет», — тут Робин кашлянул и надолго замолчал. — Ну и? — не утерпев, встрял хозяин. — Ну и утонул Туми, — скорбно ответил Робин. Орли разочарованного вздохнула: так увлекательно история начиналась и так предсказуемо закончилась! А Робин вдруг подмигнул ей да и продолжил рассказ: — Только это еще не всё — не надейся, красавица! Он еще и на том свете с самим святым Давидом ругаться вздумал! — Это как? — ошеломленно переспросила совсем сбитая с толку Орли. — А вот так, — Робин хитро ухмыльнулся. — Явился к нему, руки в бока упер, да и говорит: я тебе молился-молился, так что же ты меня не спас, Дави? — А тот? — Орли всплеснула руками, ахнула. Робин посмотрел на нее, хохотнул, кашлянул — и наконец завершил рассказ: — А тот на него посмотрел, плечами пожал, да и говорит: «Ну и болван же ты, Туми! Я тебе три лодки одну за другой присылал, а ты ото всех отказался!» Воцарилась тишина. Некоторое время слушатели ошарашенно молчали. А потом вдруг хозяин покатился со смеху — и не он один. Не удержавшись, звонко расхохоталась Гвен. Прыснула в кулачок Санни. Смущенно хихикнула Этнин. Даже старая Катлин — и та заулыбалась. И только маленький сакс, должно быть, не понявший ни слова, недоуменно смотрел то на Робина, то на Гвен и хмурился. А Робин перевел дух, глянул на Орли и вдруг назидательно произнес: — А я притчу эту вот к чему рассказал. Мне ее, между прочим, в свое время сама леди Хранительница поведала — а она просто так словами не бросается. Так вот, красавица! Ты как раз такой лодочницей и побывала — самими святыми Патриком, Давидом и Шором присланной невинным людям во спасение. И, хитро посмотрев на растерянно хлопающую глазами Орли, он закончил: — И вообще, подожди до ночи: может, они тебе и правда во сне явятся да еще и похвалят!* * *
Пока Робин рассказывал притчу, мятный отвар, конечно же, совсем остыл. Спохватившись, Орли заторопилась на кухню — за новой кружкой. Танька посмотрела на нее с недоумением: срочной нужды в отваре сейчас не было. Однако, подумав, она все-таки решила составить подруге компанию — и заодно чуточку отдохнуть. А Танька и правда устала. Всю вторую половину дня она сбивалась с ног, мечась между двумя больными — Робином и Беорном. Мальчонка больше не прятался, не шарахался от сиды, однако посматривал на нее по-прежнему с опаской. И все-таки Танька была довольна: как бы то ни было, а она сумела и осмотреть ему лодыжку, и перебинтовать, да еще и по всем правилам, как учил отец. Теперь за ногу Беорна она была более или менее спокойна. Конечно, повреждение связок — штука неприятная, но по крайней мере это не перелом и уж точно не показавшаяся ей сначала гангрена! А вот с Робином дело обстояло хуже. Таньке упорно мерещились хрипы в его легких. До конца в пневмонии она уверена не была, но беспокоилась изрядно. Как же жалела она, что не попросила в свое время тетю Бриану научить ее искусству простукивания грудной клетки! Радовало лишь одно: сейчас Робин опять лежал в теплой постели, вдали от сквозняков. Спускаясь по лестнице следом за Орли, Танька привычно вслушивалась в доносившиеся со всех сторон звуки. Звуков было много: заезжий дом, взбудораженный недавними событиями, бодрствовал, словно за окном был ясный день, а не поздний вечер. Из залы раздавался недовольный голос хозяина: тот вовсю распекал объявившегося лишь на ночь глядя охранника. Там же, внизу, два незнакомых мужских голоса со странным, похожим на думнонский, но все-таки чуть другим выговором бурно обсуждали чудесное явление ирландской девушке трех святых разом. Сначала Танька недоумевала, потом вспомнила недавнее покаяние Орли и веселую Робинову притчу. Сопоставила одно с другим и невольно улыбнулась: как же просто разрешилась эта загадка! Позади за дверью степенно беседовали господин Эрк и ирландский монах: те, похоже, наконец поладили друг с другом. Робин что-то весело рассказывал по-саксонски, в речь его то и дело врывался звонкий голосок Беорна. Потом дверь вдруг скрежетнула, послышались тихие шаркающие шаги. Обернувшись, Танька увидела старую хозяйку заезжего дома, госпожу Катлин: та, держа перед собой фонарь, неторопливо брела по коридору в сторону лестницы. Не задумываясь, Танька кивнула ей. Госпожа Катлин не ответила — скорее всего, просто не увидела ее в полумраке. Отчего-то смутившись, Танька ускорилась, быстро преодолела оставшиеся ступеньки — и едва не налетела на замешкавшуюся внизу Орли. Тут вдруг смущение у нее сменилось тревогой. Что́ не поделила Орли с госпожой Катлин, Танька не понимала напрочь — но неладное заприметила уже давно. Очень уж упорно избегала подруга общества здешней хозяйки. Ох, только бы та не заявилась на кухню: встретится с ней Орли — опять будет прятать глаза да дуться! Тревога Танькина оказалась сразу и ненапрасной, и напрасной. Ненапрасной — потому что госпожа Катлин и правда вскоре пришла на кухню. Напрасной — потому что ничего страшного в итоге не произошло. Войдя в дверь, госпожа Катлин остановилась сразу за порогом. Некоторое время она терпеливо наблюдала, как девушки безуспешно пытались раздуть огонь, потом не утерпела: отыскала на полке мешочек с огнивом, подошла к очагу. Сказала, пряча улыбку: — Дайте-ка я попробую, — и чиркнула кресалом о кремень. Разгорелось пламя быстро — словно очаг только и дожидался хозяйки. Ставя котелок на огонь, Орли торопливо проговорила, отводя глаза: — Спасибо вам большое, почтенная Катлин Ник-Ниалл. Катлин посмотрела на нее, покивала — и вдруг хмыкнула: — А я вот всё жду, девочка, когда ты от меня как от чумной шарахаться перестанешь. Глянула Орли на старую Катлин — и вдруг ощутила, как щеки у нее полыхнули огнем. — Да я не прячусь, почтенная Катлин Ник-Ниалл, — промямлила она смущенно. Та в ответ улыбнулась: — Вот и правильно. Помни, девочка: у нас в Думнонии все гаэлы, и Дал Каш, и И Лахан, — родичи и друзья, — и продолжила, словно подслушав ее мысли: — На Битека, на дурачка того, ты не смотри: пришлый он, северянин. Северным бриттам старые обиды до сих пор глаза застят. А тут, в Думнонии, мы все вместе с саксами воевали, кто из какого народа да из какого клана, не разбирали... — Катлин задумалась, вздохнула. А потом вдруг спросила во все глаза смотревшую на нее Орли: — Ты слышала о «Бригите», девочка? — О Бригите? — Орли, еще не отрешившаяся от молитвенного настроения, поспешно перекрестилась, закивала. — Нет-нет, — улыбнулась Катлин. — Не о той славной святой, в честь которой на Имболк плетут кресты из тростника. О куррахе, который звался ее именем. На мачте которого поднимали полотнище с гаэльской арфой — говорят, ее вышила сама Хранительница! Орли удивленно посмотрела на Катлин, помотала головой. — Эх, — улыбнулась старая ирландка. — Ну вот что с вас, с жителей Корки, взять? Небось, и моря-то в детстве не видела, разве что свой Лох-Махон... — Катлин прикрыла глаза, задумалась. Орли едва сдержала вздох. По правде говоря, она Лох-Махон видела лишь два раза в жизни: первый — когда с отцом и братьями отвозили зерно на прибрежную мельницу, а второй — когда уплывали в Британию. Но признаваться в этом Орли не стала, промолчала. — А у меня брат ходил на «Бригите», — продолжила Катлин. — Нэсан О'Лахан, правая рука капитана Брэндана О'Десси, — когда-то оба эти имени знало здесь всё побережье, — старая ирландка вздохнула, перевела дух. — Там все моряки были гаэлы с британского побережья — почитай одни Дал Каш, лишь трое из нашего клана. Двадцать человек в команде — «Бригита» большой был куррах, не чета прежним. Три года ходила «Бригита» вдоль камбрийских и думнонских берегов, защищала купцов от морских разбойников. А на четвертый год в Довр Каррек заявились три фризских когга, полные саксонских воинов, и «Бригита» вышла им навстречу, чтобы преградить путь в Фалу. Орли посмотрела на Катлин с недоумением. Переспросила: — В Фалу? Это что, крепость какая-то? — Фала — это река у нас в Керниу, — покачала головой Катлин. — У ее устья давно уже живут И Лахан — рыбачат, скот разводят. Деревни у них там прежде, до войны, богатые были, большие, людные... — тут она печально вздохнула. А Орли, конечно, сразу вспомнила свою запустевшую, превратившуюся в хутор, а потом и вовсе оставленную Иннишкарру. Вспомнила — и зачем-то спросила, хотя и без того всё поняла: — Наверное, все мужчины ушли воевать? — Так и было, — согласилась Катлин. — И не только мужчины, многие женщины тоже. Почитай, одни детишки со стариками в деревнях и остались. Явись туда саксы — пришлось бы всё бросать врагу на разорение — и дома́, и скот, и куррахи рыбацкие. И как потом зимовать? — Да понимаю я, — Орли печально кивнула, вздохнула. — Вот и Брэндан, и Нэсан, и вся их команда, — продолжила рассказ Катлин, — они тоже понимали. Могли ведь уйти от коггов запросто: фризы таких парусов, как у «Бригиты», тогда еще не ставили. Но не ушли, приняли бой ради этих детишек. Один когг утопили, с двумя другими сцепились бортами. Саксов на них положили видимо-невидимо — но и сами сложили головы все до единого. Двое мальчишек тогда неподалеку на берегу оказались — так те потом рассказывали, что вода вокруг кораблей была красная от крови. А уцелевшие саксы на берег уже не сунулись, ушли ни с чем. Катлин посмотрела на Орли, чуть помолчала, потом улыбнулась. — Вот с тех пор и стали Дал Каш роднёй для всех И Лахан, что живут на думнонском побережье. А Орли стояла перед Катлин с опущенной головой, и щеки у нее даже не горели — пылали. — Так вы всё это сами видели, почтенная Катлин Ник-Ниалл? — тихо прошептала она. В ответ Катлин покачала головой: — Я родом из-под Босталека — это далеко от тех мест. Но слухами земля полнится. Орли смотрела на старую ирландку и молчала. Судьба неведомого курраха с именем древней богини и великой святой, хотя и тронула ее, все равно казалась чем-то далеким. А вот почтенная Катлин — та была рядом. Выпала же ей доля: знать о гибели брата только из слухов — и на похоронах не побывать, и даже могилку его не увидеть! А с другой стороны, кого таким удивишь? Вот что́ сама Орли знает, например, о Кормаккане и о Савин? Может ведь статься, что тех тоже давным-давно уже нет в живых... Захотелось вдруг рассказать Катлин о своих братишке и сестренке, поделиться давней бедой. Однако сдержалась Орли, лишь вздохнула тихонько. Почтенной Катлин и своего горя хватает, так зачем ей еще и чужое? А Катлин, должно быть, поняла ее вздох по-своему. Посмотрела она на Орли, кивнула едва заметно и промолвила с затаенной печалью: — Давно это было, девочка. Теперь уже отболело.* * *
Так они и разговорились. Сначала вели речь больше о грустном: о саксонской войне да о мунстерских распрях. Потом как-то неприметно переключились на их путешествие по Британии. Рассказывая об увиденном и пережитом за дорогу, Орли всё время боялась сболтнуть что-нибудь лишнее. По правде говоря, она не особенно понимала, о чем именно ей лучше промолчать, но подвести друзей очень боялась. Оттого и не рассказала Орли почтенной Катлин ни о похищении Санни саксами, ни о пленении Этнин злой королевой, ни о злополучном нарушенном гейсе. Наверное, она и вовсе не стала бы говорить, кто такие Этнин и Санни, да Катлин, как оказалось, об этом уже знала от Робина. Тем временем Этнин тихо, как мышка, возилась с отваром: помешивала его, что-то шепотом отсчитывала. В беседу сида не вмешивалась, и лишь по ее приподнятому и чуть подрагивающему уху Орли догадывалась: слушает их Этнин, да еще и как внимательно! А разговор между тем плавно перетек к приятным для Орли воспоминаниям — о детстве, о родном доме, о милой сердцу Иннишкарре — и она позабыла обо всех невзгодах. Остаток вечера Орли разве что не пела от счастья, до того было ей хорошо. Она и правда чувствовала себя словно в гостях у родни. Давно согрелся мятный отвар, давно Этнин унесла его наверх, Робину, а они с почтенной Катлин Ник-Ниалл всё сидели и сидели вдвоем в опустевшей зале, болтая о том о сем, как старые подруги. Спохватились они, лишь когда голоса наверху затихли, а в лампе почти догорело масло. А потом, во сне, Орли явились трое великих святых: Патрик, Давид и Шорша — и даже не подумали упрекать ее во вранье. Наоборот, святые еще и похвалили ее за находчивость — как раз по Робиновым словам всё и вышло.