* * *
Как же рвалась Гвен в Босвену, как мечтала вновь ее увидеть! С этим городом, раскинувшимся на пологом холме среди вересковой пустоши, были связаны самые дорогие ее сердцу воспоминания. Густой плющ, обвивающий старый ясень возле дома, улыбающееся лицо матери, вечно взлохмаченные черные как смоль волосы старшего брата, то и дело таскавшего ее на спине, учившего колоть орехи и добывать шмелиный мед. А еще — так часто звучавший в доме тонкий, нежный, мелодичный звон — слышимый знак доставшегося его обитателям чудесного сидовского дара. Только потом, став старше, Гвен стала понимать, насколько необычной была их семья. Отец ее, Мадрон ап Маррек, с малолетства слыл чудаком и неуемным мечтателем, а в отрочестве и вовсе сбежал из родительского дома, прибившись к труппе бродячих актеров-мимов. Пространствовав много лет, изъездив и исходив едва ли не всю Британию, в первую мирную весну он все-таки вернулся в родную Босвену — уже немолодым, изрядно располневшим и почти растерявшим былую жизнерадостность. В Думнонии, только что пережившей долгую кровопролитную войну, мужчины ценились высоко, так что он, несмотря на возраст, быстро нашел себе жену — юную Ловенек из клана Плант-Бреок, прежде, до войны, славившегося искусными ремесленниками — кузнецами и гончарами. Вскоре на свет появился маленький Дениг, а потом с промежутками в год-два родились пять его сестренок: Годиг, Авелиг, Нориг, Ненног — и Гвеног, самая младшая. И вся эта орава как-то помещалась в скромном домике на окраине Босвены. В очень богатых семья Мадрона не числилась, однако и не бедствовала — во всяком случае, ни Гвен, ни ее брат и сестренки не чувствовали себя чем-то обделенными. Держалось их благополучие почти целиком на матери. Гвен была совсем маленькой, когда какой-то гленский колдун занес в Керниу сидовское искусство создания тончайшей, просвечивающей насквозь, невероятно красивой посуды из вроде бы обычной белой глины. Ловенек, одна из немногих в Босвене, решилась пойти к колдуну в ученицы — и, как оказалось, не прогадала. На памяти Гвен мать уже славилась как искусная мастерица, создававшая чудесные расписные кубки и блюда. Эти изделия, звавшиеся смешным, фыркающим словом «фарфор», время от времени забирал у нее все скопом знакомый купец. Он загружал их на большую подводу, запряженную бурыми длиннорогими волами, а потом куда-то увозил по южной дороге. Взамен купец привозил на той же самой подводе комковатую белую глину и черные как уголь камни; их так и называли — каменным углем. Камни были угловатые, с острыми краями, блестящие и неожиданно легкие. Среди них иногда попадались украшенные странным узором: казалось, какой-то неведомый умелец старательно высек на их слоистой грубо обтесанной поверхности разрезные папоротниковые листья. Это было красиво и загадочно. Гвен любила бывать в маминой мастерской — маленькой пристройке к дому. Там уютно пахло известью и дымком: уголь хоть и звался каменным, но горел как настоящий. Там возле печи дни напролет колдовал, обжигая новую посуду, мамин помощник — одноглазый силач Коллен, ветеран саксонской войны. А самое замечательное начиналось, когда обжиг заканчивался, посуда остывала и мать принималась ее проверять. Тонкой палочкой она ударяла то по одному блюду, то по другому — и звучала волшебная музыка, словно в мастерскую пробрались маленькие пикси из окрестных пустошей и устроили в ней веселую вечеринку. Но горе было посудине, которая отзывалась неверным тоном: мать немилосердно разбивала такую, сколь бы красивой она ни казалась, — даже ни разу не отдала девочкам для игры. Со временем помощников у матери прибавилось. Сначала повзрослевший Дениг освоил сложное искусство обжига и стал подменять старого Коллена у печи. Потом Нориг научилась расписывать посуду красивыми узорами из листочков и веточек. Стало находиться дело в мастерской и для младших сестер. И только двоим сидовское колдовство не давалось совсем — отцу и Гвен. Но если Гвен находила себе некоторое утешение в помощи по домашнему хозяйству, то отец, похоже, чувствовал себя совсем лишним в дружной работящей семье. Изо дня в день сидел он возле дома, смотрел на дорогу и беспрерывно ворчал, жалуясь на дурные времена и с тоской вспоминая веселую лицедейскую юность. Возможно, так бы и жил бывший лицедей Мадрон на окраине Босвены, сокрушаясь о прошедшей молодости и потихоньку старея, до самой смерти, однако вышло иначе. С годами здоровье Ловенек стало ухудшаться. Прежде веселая и жизнерадостная, она сделалась сонливой и раздражительной, стала легко уставать и жаловаться на дрожание пальцев — но к лекарю все равно не шла, откладывала на потом. И, конечно, опоздала. После смерти матери заменить ее в мастерской оказалось некому: вроде не держала покойная Ловенек ничего от детей в секрете, но, видно, не передала им какого-то тайного слова. Целое лето провозился Дениг с глиной, песком и толчеными камнями из старых запасов, но составить правильную фарфоровую смесь так и не сумел. Осенью, испросив у отца благословения и простившись с сестрами, он покинул родительский дом и отправился на восток. Там, на освобожденных от саксов землях, открывались новые рудники и требовались рабочие руки. А оставшихся детей вскоре стала разбирать по своим семьям родня. Пусть и не жаловали босвенские Плант-Гурги непутевого бездельника Мадрона, но от его дочерей они не отрекались, считали своими. Вот и постановили старейшины клана о них позаботиться. Сам Мадрон воспринял такую заботу как величайший позор. Спорить со старейшинами он, конечно, не посмел, но и смириться со своим унижением тоже не смог. И когда с ним осталась одна лишь Гвен, решился: собрал дорожные пожитки себе и дочке и однажды ранним утром, когда горожане только еще просыпались, пустился с нею вместе в дальний путь. О том, что отец забрал ее с собой, Гвен не жалела ничуть. Уж она-то точно знала: был отец вовсе не непутевым и совсем даже не бездельником! Прежде не раз, пока старшие дети трудились в мастерской, он заходил в дом, устраивался возле очага и начинал рассказывать ей веселые истории из старинной римской жизни. Делал он это в лицах, совершенно перевоплощаясь в своих героев, — и Гвен как живых видела глупого обжору Маккуса, хвастуна и сплетника Букко, скупого и тщеславного старика Паппуса, кичливого мудреца-обманщика Доссенуса... Был в этом великий труд и было свое волшебство, определенно не меньшее, чем в мамином фарфоре — но почему-то, в отличие от расписных чаш и блюд, никому не нужное. Иногда Гвен пыталась подхватывать отцовские рассказы, додумывала слова для Филумены и Состраты — поначалу тот притворно гневался и говорил, что негоже честной девушке идти на театральные подмостки, но потом, похоже, переменил свое мнение. И теперь, шагая рядом с отцом по проселочной дороге через холмы и гати, юная Гвен грезила об увлекательной лицедейской жизни, о будущих представлениях. А за родной дом она была спокойна. Совсем неподалеку, у доброй тетушки Элен, осталась жить замечательная рисовальщица Нориг. К тому же Гвен свято верила, что когда-нибудь в Босвену вернется Дениг, что он непременно разгадает тайну фарфоровой смеси и возродит мамину мастерскую. Ох и трудной оказалась эта дорога и для Мадрона, давно отвыкшего от странствий, и для Гвен, прежде не выбиравшейся дальше окрестностей Босвены! День за днем брели они на восток, от городка к городку, от деревни к деревне. Ночевали где придется. Перебивались то дикими ягодами, то подаянием, а однажды Мадрон своровал у разини фермера головку сыра. Как же боялась Гвен, что кража раскроется, что жители деревни пустятся за ними в погоню! Боялась — и все равно ела тот злополучный сыр: голод был сильнее. Однако всё обошлось: должно быть, фермер обнаружил пропажу слишком поздно. А на излете осени, перед самым Калан-Гаэфом, беглецы добрались до Кер-Уска. Там Мадрону и Гвен несказанно повезло: возле заезжего дома им повстречался бродячий бард, знавший магистра Пирана и его труппу, а главное — подсказавший, где их искать. Воссоединившись со старыми друзьями, Мадрон не просто приободрился — он прямо-таки помолодел, словно сбросил с плеч груз прожитых лет. А у Гвен началась жизнь лицедейки — не такая беззаботная и веселая, как рисовалось ей прежде в мечтах, но все равно по-своему замечательная. К тому же в труппе магистра Пирана оказался удивительный рассказчик и поэт Эрк, с которым Гвен сразу сдружилась, а спустя несколько лет с благословения отца обвенчалась. За годы странствий лицедеи исколесили едва ли не все бриттские королевства, от Гвента и Диведа до Алт Клуита, давали представления и в Мерсии, и даже в далеком Эссексе — но в Думнонию не заезжали больше ни разу. Слухи с родины, впрочем, до Гвен всё-таки долетали: жителей Керниу она легко узнавала по выговору и при первой же возможности выспрашивала у них все новости. Однако ни про Денига, ни про сестер никто ничего не знал. Лишь однажды совсем незнакомый бродячий рудознатец вдруг припомнил, что дом покойной Ловенек давным-давно продали каким-то переселенцам с севера, — и заодно сокрушенно поведал, что ее беглая дочка вроде бы связалась с непонятным и подозрительным уродцем-недомерком. Как же хорошо, что Эрка не оказалось тогда поблизости! И вот теперь, спустя много лет, Гвен вновь стояла перед стенами родной Босвены. Она еще не миновала крепостных ворот, даже не подошла к ним — а в воображении уже рисовался во всех подробностях город, каким он помнился с детства: сбегающие с холма извилистые улочки, маленькие домики под высокими крышами, увитые плющом серые камни монастырской ограды, приземистое, словно вросшее в землю, здание старого собора, полная гомонящих людей рыночная площадь... Снаружи городские стены совсем не изменились — казалось, время было не властно над ними. И даже воздух здесь остался таким же, как в детстве: он по-прежнему пах торфяным дымком, болотной сыростью и чем-то еще совсем неуловимым, но таким родным! В ворота Гвен вошла неверными шагами, с гулко бьющимся от волнения сердцем. Стоявший рядом стражник удивленно посмотрел на нее и даже нахмурился — однако все-таки пропустил. Стражник оказался совсем незнакомым — это было, конечно же, предсказуемо и даже неизбежно, но все равно Гвен сделалось вдруг неуютно. Непроизвольно она убыстрила шаг, и лишь пройдя квартал, остановилась и огляделась по сторонам. Сначала показалось, что город остался и внутри таким же, как прежде: те же серые стены, та же каменная мостовая, тот же раскидистый тис возле пруда, та же увитая плющом монастырская стена... А потом сердце вдруг упало. Старой церкви больше не было. На ее месте стояла новая — устремленная в небо, прекрасная в своей соразмерности — и совсем чужая. Правда, в следующий миг Гвен увидела рядом знакомое здание из серого камня — приорский дом — и это ее немного приободрило. Опустив глаза и все-таки стараясь не смотреть на новую церковь, она направилась к монастырю. Вскоре Гвен остановилась возле ворот. Немного постояла в нерешительности. Наконец, набравшись храбрости, постучалась в потемневшую от времени дубовую створку. И замерла в ожидании. Ждать пришлось недолго: вскоре за воротами послышались тяжелые шаги. — Что надо? — послышался грубый голос с гаэльским акцентом. — Честной брат, — робко заговорила Гвен, — во имя Господа Иисуса Христа, помогите! За воротами послышалось шевеление, затем громыхнул засов. Выглянул костлявый бородач в бурой рясе. — Мы странствуем по Придайну, один из нас тяжело заболел... — сбивчиво продолжила Гвен. И вдруг осеклась, почувствовав на себе угрюмый, подозрительный взгляд. Монах оглядел ее с ног до головы, поморщился. Потом сурово вымолвил сквозь поджатые тонкие губы: — Ты не похожа на смиренную странницу. Блудница? Лицедейка? Гвен побледнела. Вздрогнула, словно от удара плетью. Одной фразой монах всколыхнул всю ее душу, разбередил старую болезненную рану. Сколько раз слышала она в молодости эти обидные, оскорбительные слова — не в глаза, так за спиной — и сколько раз силач Франсис пускал в ход кулаки, защищая Гвен и Дероуэн от чересчур ретивых поклонников! Вскинулась. — Лицедейка — да. Но не блудница! Монах недоверчиво хмыкнул. — Как же, как же... — и договорил — как припечатал: — Отец приор не благословил принимать вашего брата. В ответ Гвен гордо сверкнула глазами. — Нет так нет! Повернулась — и пошла прочь. Лишь бросила напоследок: — А Господь нас все равно не оставит! Пока шла, на глаза наворачивались слезы. Вспоминался добрый батюшка Корентин, старый босвенский священник, — тот бы непременно вступился за нее. А сейчас Гвен держала путь на окраину города, туда, где возле старого ясеня ее ждал родной дом, а через улицу жили родственники отца, гордые, но милосердные Плант-Гурги. По-настоящему еще не стемнело, но невидимое за тучами солнце явно клонилось к закату. Все так же накрапывал дождь — мелкий, холодный, нескончаемый. Печально склонив голову, Гвен брела по безлюдной улице мимо мокрых деревьев и унылых темно-серых каменных построек. Сначала улица полого спускалась вниз, затем стала взбираться на высокий холм и, в конце концов, не преодолев и середины склона, уперлась в широкую дорогу. Уверенно свернув направо, Гвен прошла пару сотен шагов, затем повернула еще раз. Вскоре большие дома сменились хижинами совсем деревенского вида — низенькими, со скругленными углами стен и высокими соломенными крышами. Наконец Гвен остановилась, облегченно вздохнула — и, вдруг отрешившись от недавней обиды, счастливо улыбнулась. Она стояла на улице своего детства. Казалось, с тех давних времен здесь ничего не изменилось: всё так же липла к ногам прибитая дождем дорожная пыль, всё так же причудливо смешивались в воздухе запахи извести, свежевыпеченного хлеба и горьковатого торфяного дыма, и даже возле дома горшечника Хэрна по-прежнему лежала поросшая чахлой травой куча битых глиняных черепков. А главное — совсем неподалеку виднелась желтовато-бурая крыша родного дома. Чудились даже доносящиеся оттуда знакомые голоса — Денига, сестер, мамы. Но стоило Гвен подойти к своему бывшему дому поближе, как наваждение рассеялось, а радость сменилась растерянностью. Первое, что бросилось ей в глаза: пристройки-мастерской у дома больше не было — она исчезла совсем, без следа. А возле двери стоял и с любопытством смотрел на нее незнакомый седоусый старик. Сначала Гвен застыла в замешательстве — никак не могла решить: сразу ли отправляться ей на поиски знакомых или все-таки спросить старика хотя бы о Дениге и Нориг? — Здравствуйте, почтенный, — заговорила наконец она. — Простите, не знаете ли вы Мадена ап Мадрона или его сестру Эноред? Это мои брат и сестра — мы жили здесь прежде... В ответ старик грустно покачал головой. — Жили здесь прежде — вот оно как, значит... — вздохнул он. — Нет, не знаю я никого — ни одного, ни другую. Я ведь недавно тут: к сыну вот перебрался на старости лет. Ты, дочка, спроси лучше у соседки — Элен ее зовут, Элен верх Маррек. Тетушка Элен была жива! Это оказалось первой хорошей новостью за день. С тех пор, как Гвен видела ее последний раз, тетушка Элен сильно постарела. Она сгорбилась и высохла, лицо ее покрылось многочисленными морщинками, волосы из черных сделались снежно-белыми, а глаза выцвели и потускнели. Ну, так а кого время красит-то? Разве что подрастающих детей, да и то как посмотреть. Ведь и сама Гвен красивее уж точно не стала, а изменилась, должно быть, изрядно: тетушка даже узнала ее не сразу. Зато потом, узнав, обрадовалась: ахнула, всплеснула руками, засуетилась, затащила гостью в дом — и тотчас же загремела посудой, собирая на поднос нехитрую снедь. Тут Гвен забеспокоилась: не могла она задерживаться надолго. Разве же на Эрка их всех оставишь — и больного Робина, и девочек, и Беорна?! Да только как сказать-то об этом тетушке, чтобы не обидеть ее, не нарушить старинного обычая? Так ничего Гвен и не придумала. А тетушка тем временем оглядела ее с ног до головы, надолго задержав взгляд на трехцветной ленточке Вилис-Румонов, а потом поманила рукой к столу. Пришлось все-таки садиться — и, как положено, делиться новостями. О себе Гвен рассказала совсем скупо: поведала, что много странствовала по острову, что замужем за таким же, как она, бывшим лицедеем, что муж ее родом из Кер-Уска, что они, вволю насмотревшись на белый свет, решили возвратиться в Думнонию, что с ними едет тяжелобольной друг... Второпях Гвен даже не обмолвилась об остальных своих спутниках — ни о трех девушках-подружках, ни о Беорне. А потом, вдруг исполнившись непонятного тревожного предчувствия, и вовсе поспешила перевести разговор на другое. — Вы-то как поживаете, тетушка? — спросила она вежливо. — Здоровы ли? Как родня? И услышала в ответ совсем неожиданное: — Да что со мною сделается, милая? Здорова я, слава богу. А вот родня — ох, не знаю, что и сказать! Я ведь совсем одна тут живу — больше-то Плант-Гурги в городе и не осталось. Гвен посмотрела на тетушку с удивлением и даже с испугом. А та вдруг лукаво улыбнулась — и тут же словоохотливо пояснила, словно услышав так и не высказанный вопрос: — Господь с тобой, Гвеног! Это только старики вроде меня поумирали, а кто помоложе — все в Ланнистли перебрались, на рудник на новый... Ты худого о них не подумай, Гвеног! Меня Даветовы сыновья к себе звали — да только я уперлась. Сказала: где родилась, там и умру! Тут уж Гвен облегченно вздохнула: выходит, не было в Босвене ни усобицы, ни мора, и не погибла у нее родня, а попросту уехала из города. И все равно не обрадовалась она новости. Пусть и крошечным был родной клан Гвен, но чтобы он весь сорвался с насиженного места — такого ей даже в голову не приходило. А самое главное: она решительно не понимала, как теперь поступить. Не просить же помощи у старой одинокой женщины: ей бы самой кто помог! На всякий случай Гвен все-таки спросила — то ли просто чтобы узнать о брате, то ли всё еще надеясь на чудо: — Дениг-то здесь бывает? — Какое там! — махнула рукой тетушка. — Как он тогда уехал, так больше ни ответа от него ни привета! — и, словно подслушав мысли Гвен, вдруг добавила: — Младших девочек тоже всех разбросало: кого на запад, кого на восток. Едва Гвен услышала про Денига, сердце у нее упало. Почему от брата нет вестей в родном городе, жив ли он? Дурные мысли, одна другой страшнее, полезли ей в голову. По счастью, волнение удалось скрыть: выручила давняя лицедейская выучка. А затем, чтобы развеять эти глупые, беспричинные опасения, Гвен осторожно, с виду совсем безмятежно спросила: — А Нориг-то как? Лучше бы она этого и не спрашивала! — Ох, Гвеног, — печально вздохнула тетушка в ответ. — Не сказала я тебе — совсем старая стала, видно... Нориг-то нашей давно уж нет на белом свете! Вроде ко всему уже была готова Гвен — и все-таки новость застала ее врасплох. Только и смогла, что выдохнуть испуганно: — Как?! — Да вот так, Гвеног, — буднично вымолвила тетушка. — Сначала-то всё у Нориг славно складывалось. Пока она у меня жила — приноровилась расписывать оловянные миски, и так у нее это ладно выходило! А вскорости присватался к ней Эвин-оловянщик из Плант-Эларов, свадьбу им сыграли богатую — думали, заживут счастливо... Тетушка вдруг замолчала, затем поднялась из-за стола. По-старчески шаркая ногами, подошла к полке. Достала с нее большое белое блюдо, изукрашенное разноцветными узорами. Протянула его Гвен, вздохнула. — Вот, милая, посмотри: на память от нашей Нориг осталось. Блюдо оказалось покрытым пылью, но совершенно целым, без единой царапинки: должно быть, им не пользовались, берегли. По его белой глянцевой поверхности переплетались в причудливом узоре темно-зеленые разрезные — точь-в-точь как на памятных с детства кусочках каменного угля — листочки папоротника, желтые солнышки лютиков и ярко-лиловые кисти вереска. И листья, и цветы выглядели совсем живыми: казалось, наклони блюдо — и они посыплются с него, разлетятся по дому. Потрясенно рассматривала Гвен это чудо, не в силах поверить, что сотворила его старшая сестра, обычная девушка из Босвены, а не какая-нибудь волшебница из народа холмов. А тетушка между тем рассказывала дальше, всё больше и больше волнуясь: — Да только другая судьба была им, видно, уготована. На следующий год поехали Нориг с мужем на ярмарку в Лис-Керуит — повезли туда посуду свою, будь она неладна! Вот их болотники у брода через Фоуи и подстерегли. Когда нашли их — сказывают, Эвин уж холодный был, а Нориг еще дышала. Да что с того толку-то? Покуда до дома везли — она богу душу и отдала. А она ведь в тягости была... — тетушка вдруг всхлипнула, промокнула рукавом глаза. Сначала Гвен подавленно молчала. Потом безотчетно, сама не понимая зачем, спросила вдруг: — Болотников-то тех хоть нашли, тетушка? Та пожала плечами, потом слабо кивнула. Ответила нехотя: — Мужчины наши потом в те места отправились — и Плант-Гленаны, и Плант-Элары, и Плант-Бреоки, и даже Плант-Менги с той стороны. Прочесали весь Дриенов лес от края до края. Отыскали их, саксов проклятых, — пять голов привезли отрезанных, — вздохнув, тетушка махнула рукой. — Да что толку-то: все равно ведь мертвых с того света не вернешь! Некоторое время обе неподвижно сидели за столом. Хлеб и сыр так и лежали на подносе нетронутыми. Гвен пыталась свыкнуться со страшным известием о сестре, уложить его у себя в голове — и никак не могла. Как такое вообще было возможно: взять — и силой оборвать жизни искусной мастерицы и ее нерожденного младенца?! А тетушка задумчиво смотрела на нее и молчала. А потом тетушка вдруг оживилась. Посмотрела на Гвен, загадочно улыбнулась. И наконец задумчиво произнесла: — Знаешь, я вот что подумала, Гвеног... Старая я уже совсем стала, трудно мне одной. Хотите — перебирайтесь ко мне жить! Будешь мне по хозяйству помогать — это всё лучше, чем по свету мотаться. Детей у меня нет — вам после меня дом и перейдет. От неожиданности Гвен даже подпрыгнула на стуле. Сердце ее вдруг радостно заколотилось. Позабыв обо всем — и о горестном известии о сестре, и о болезни Робина, и об уйме дожидающихся ее в фургоне неотложных дел — она вдруг затараторила, точно маленькая девочка, получившая нежданный, но такой желанный подарок: — Спасибо, милая моя тетушка! Вы не думайте, мы никогда вас не оставим, всегда будем о вас заботиться — и я, и Эрк, и Беорн... Тетушка вдруг вздрогнула. Улыбка разом пропала с ее лица. — Какой еще Беорн? Сакс? Сначала Гвен даже не сообразила, в чем дело. Пробормотала растерянно: — Ну, это мальчик маленький из болот — мы его себе вместо сына взяли... И осеклась. Вспомнила про «болотников», погубивших сестру. А следом увидела тетушкин взгляд — суровый, непреклонный. — Вот что я тебе скажу, Гвенифер, — вымолвила та, поджав губы точь-в-точь как давешний монах. — Тебя я приму. И мужа твоего, Вилис-Румона, тоже приму. Но саксов в моем доме не будет никогда! Никаких. Даже самых маленьких. Простились они все-таки по-родственному. Тетушка даже всплакнула напоследок: понимала, что расстаются они, скорее всего, навсегда. Однако решения своего она не переменила. Плант-Гурги были гордым кланом, от сказанного не отступались.* * *
Конечно, на ночь глядя никуда они не поехали — остались ждать рассвета. Переночевали в фургоне — в заезжий дом даже не заглянули. Гвен так и не заснула — всё лежала на жесткой дорожной постели с открытыми глазами, слушала безмятежное сопение приткнувшегося рядом Беорна и перебирала в голове события минувшего вечера. Ни мужу, ни друзьям-попутчикам она ничего объяснять не стала. Эрка не хотелось огорчать, Робину было уж точно не до того, а девочки все равно бы не поняли: молодые еще. И вообще, не о том надо было думать! До Кер-Брана оставалось ехать никак не меньше трех дней — а в кошельке уже вовсю завывал ветер. А наутро снова была дорога. Гвен спешила, торопила лошадей. Хотелось, чтобы Босвена скорее осталась позади — и чтобы последняя встреча с ней стерлась из памяти. Как же прав был все-таки Эркиг, когда рассуждал, покидая родной Кер-Уск, про становящиеся чужими родные дома, про меняющиеся с годами города и про вечную, неизменную дорогу! А дорога за Босвеной и правда осталась совсем как прежде — казалось, она была знакома до последней рытвинки, до последнего кустика дрока на обочине. И Гвен чудилось до са́мого Ланневеса: сто́ит только развернуть фургон — и ты въедешь не в новую неприветливую Босвену, а в прежний город из детства, который всё еще помнит и ждет тебя.