Этайн, дочь Хранительницы

      Домик оказался совсем маленьким и совсем старинного облика. Низкое кольцо каменных стен, увенчанное чуть сдвинутым набекрень круглым колпаком соломенной крыши, широкий лаз входа с двустворчатой дощатой дверью в глубине — и всё: ни окон, ни крылечка, ни печной трубы. Такие дома попадались Таньке по дороге уже не раз — кажется, с самого Диведа, а уж в Думнонии их и вовсе оказалось видимо-невидимо. Уже дважды ей довелось в них ночевать — в Лланхари и в Кер-Ллевелле, деревне регедских переселенцев. И сейчас, при виде этого домика, в памяти у нее сразу же всплыла большая дружная семья Ллеу-колесника: хозяйственная Гвенда, неугомонный, чем-то похожий на Беорна Дай... Танька невольно улыбнулась — и тут же смутилась: нашла же время радоваться! В переселенческой деревне дома́ были такими же, а много ли хорошего принесла та ночевка, может быть, положившая начало Робиновой болезни? И чем-то еще обернется их приезд сюда, на самый край Придайна?       Вздохнув, Танька спрятала улыбку. Осмотрелась вокруг. Нет, здесь вовсе не было похоже ни на Лланхари, ни даже на злополучный Кер-Ллевелл. Не отыскалось ни протоптанных широких дорожек, ни выкошенных лужаек, ни пахнущих зерном и сеном амбаров. Дом стоял совсем на отшибе, один-единственный жилой среди заросших терновником руин. Некогда пышные, но теперь выгоревшие, пожухшие, ставшие ржаво-бурыми кусты папоротника тут и там торчали возле полуразрушенных построек, пробивались сквозь трещины между серыми грубо обтесанными камнями.       Возле дома Мэйрион тоже рос папоротник — здесь он был сочным и темно-зеленым, словно каким-то чудом избежал палящего летнего зноя. Зато два видневшихся неподалеку деревца, наоборот, выглядели чахлыми, угнетенными. Листочки тоненького искривленного дубка были сплошь усыпаны «чернильными орешками» — странными похожими на плодики наростами, внутри каждого из которых прятался червячок — личинка крошечного создания, похожего не то на мушку, не то на крылатого муравья. Второе деревце, судя по всему, и вовсе умирало: оно стояло совсем голым, как зимой, и только по единственному перистому листочку Танька опознала в нем ясень.       «Дуб, терновник и ясень, — всплыло вдруг в ее памяти. — Пока они растут в Британии...»       Еще одна сказка из детства. Сказка, которая нравилась маме куда больше Танькиных любимых историй про Срединную Землю. Сказка, где одним из героев был Пак с Холмов, которого звали еще Робином Добрым Малым. Однажды мама сказала ей, что в жизни Робин совсем не похож на Пака из той сказки, что настоящий, не сказочный, Робин — всего лишь невероятный плут, в котором нет ничего волшебного. А она, Танька, поверила и даже умудрилась разнести эту неправду дальше...       Эта неожиданная мысль совершенно подавила ее, повергла в смятение. Танька так и прошагала добрых два десятка шагов по тянувшейся к дому тоненькой ниточке тропинки — безотчетно переставляя ноги, не замечая ничего вокруг. Опомнилась она, лишь когда почти уперлась лбом в край соломенной крыши. И только тогда наконец вспомнила о Гвен — хотя та всю дорогу не отпускала ее руки.       Обернулась. Гвен стояла позади в полушаге от нее и смотрела перед собой широко раскрытыми глазами. Левый рукав ее платья был разодран, сквозь прореху виднелась длинная красная царапина.       От неожиданности увиденного Танька охнула. Спросила растерянно:       — Где это вы так, госпожа Гвен? Вам больно?       — Пустяки, — тихо, почти шепотом отозвалась та. И вдруг безо всякой паузы продолжила: — Давайте я постучусь, леди.       Кивнув, Танька посторонилась. Запоздало сообразила: а ведь Гвен наверняка не увидела ее кивка. Шепнула:       — Да, так будет лучше, госпожа Гвен. Меня и так все пугаются, а госпожа Мэйрион еще и...       Много важного хотела еще сказать Танька. Предупредить, что Мэйрион в ссоре с ее мамой. Признаться, что сама она почему-то боится Мэйрион, почему-то не доверяет ей. Но не сказала. Просто не смогла: не повиновался язык. И нет, это был не «цензор»: ей ведь не сжимало сердце, не сдавливало виски, не наливались свинцом ее руки и ноги — да она вовсе и не собиралась лгать! Но оказалось, что иногда сказать правду еще сложнее.       Гвен кивнула. Шепнула в ответ:       — Да, вы правы, леди.       Танька так и не поняла, одно ли и то же они имели в виду.       На стук в дверь в доме долго никто не отзывался. Потом послышались тихие шаркающие шаги. И наконец раздался голос — тихий, чуть хрипловатый и какой-то бесцветный:       — Что нужно? Сейчас время Малого народа.       Гвен вздрогнула. Пробормотала:       — Это мы, Мэйрион...       За дверью долго молчали. Потом вновь послышался голос — Таньке почудились в нем удивление и досада:       — Мэйрион? Кто-то еще помнит это имя?       — Мэйрион, это я, Гвенифер, — торопливо заговорила Гвен. — Помнишь меня? Дочка лицедея Мадрона, жена Эрка-подменыша... — и вдруг бухнула разом: — Твой Робин... Он, похоже, умирает.       Снова в домике стало тихо. Потом из-за двери опять донеслись шаги, их сменило размеренное постукивание кресала о кремень — и наконец послышался голос Мэйрион, всё такой же ровный и бесцветный:       — Обожди, Гвен. Сейчас открою.       Странное дело, в голосе этом Танька почувствовала что угодно — и недовольство, и равнодушие, и усталость — но только не испуг и даже не беспокойство.       Глухо стукнул деревянный засов. Створка двери вдруг шевельнулась. В глаза ударил свет масляного фонаря — сейчас, в безлунную ночь, он показался Таньке ослепительно ярким. Зажмурившись, она непроизвольно сделала шаг в сторону.       — Кто это с тобой? — вдруг спросила Мэйрион. Голос ее сделался теперь настороженным, подозрительным.       И тут сердце у Таньки ушло в пятки. Сейчас они увидят друг друга — и что будет потом? Ох вряд ли Мэйрион ей обрадуется! Только вот... Некуда ей деваться, все равно этой встречи не миновать! Кто лучше Таньки сможет указать дорогу до фургона среди ночи, когда человеческие глаза так беспомощны? К тому же... Как наяву прозвучали в ее памяти слова Робина: «Помогите мне убедить Мэйрион вернуться в Глентуи». Разве могла Танька не исполнить его просьбы — ну хотя бы не попытаться?       — Мэйрион, мы Робина привезли, — заговорила между тем Гвен. — Он очень плох. Тебя зовет...       — Ллиувелла. Так правильнее, — жестко оборвала ее Мэйрион. И, чуть помолчав, добавила: — Так звали меня в Анноне.       Танька вдруг заметила, что имя это Мэйрион выговорила совсем по-камбрийски, произнося «л» с придыханием, — у думнонцев так не получалось. Но, странное дело, ни уюта, ни тепла от этого привета с родины она, вопреки обыкновению, не ощутила.       — Кто у тебя там прячется? — вновь раздался голос Мэйрион.       — Это... Она с нами приехала, — запнувшись, ответила Гвен. — Сида из Камбрии, к нам в Кер-Ваддоне прибилась... Совсем девочка, а в Керниу прежде и не бывала.       Снова настала тишина. Затем Мэйрион нарушила молчание — вымолвила хмуро:       — Ну-ка покажи руку!       Следом заскрежетала дверь, потом захрустели камешки под ногами: Мэйрион вышла из дома. А Танька, замерев, стояла возле кривого дубка, смотрела на серую стену — и видела только потемневшие от времени и поросшие лишайниками камни. Повернуть голову у нее не хватало духу. Нет, она вовсе не боялась увидеть Мэйрион — наоборот, опасалась, что та увидит ее, ошибется, примет за маму — и не захочет разговаривать...       — Ну это пустяк, — тихо бормотала между тем Мэйрион. — Царапина. Ладно, хватит с тебя, Гвен. Веди теперь к Робину. Или же... Сида, говоришь? Ну-ну...       Ещё два шага — бум, бум... А затем — голос, недоверчивый, насмешливый:       — А ну-ка повернись, девочка!       Танька вздрогнула. Через силу преодолевая себя, обернулась. И встретилась с Мэйрион глазами.       Глаза у Мэйрион оказались глубоко провалившиеся, тусклые, водянисто-белесые. Мелкие, но глубокие бороздки морщин сбега́ли от них к вискам, спускались на впалые пергаментные щеки. Падавший сбоку неровный свет фонаря делал морщины еще отчетливее, еще рельефнее.       Нет, Танька вовсе и не ожидала повстречать здесь юную красавицу из думнонских песен и гвентских баллад. Понимала: время властно над людьми, меняет их. И все-таки не была готова увидеть перед собой совсем дряхлую старуху.       Внезапная мысль вихрем пронеслась в ее голове: «Она же должна быть не старше тетушки Брианы! Почему?..»       А Мэйрион вдруг замерла. Насмешливая гримаса сошла с ее разом побелевшего лица. Мгновение она пристально вглядывалась Таньке в лицо, затем смерила ее взглядом с ног до головы.       А потом вдруг хмыкнула.       — Сида из Камбрии, надо же... Ну что там у тебя нового в Кер-Сиди, вороненок?       «Вороненок? Почему?» — Танька растерянно, непонимающе посмотрела на Мэйрион.       — Здесь угодья Брана, так что воро́нам мы рады всегда, — усмехнувшись, продолжила та. — Морриган, правда, в этих краях не бывала отродясь... и Немайн тоже. Ну да хоть ты снизошла, добралась до нашей глуши — кто бы мог подумать!       Голос Мэйрион — тихий, пришептывающий, с легкой хрипотцой — звучал безобидно, почти ласково. Но в ее странно неподвижных и совсем по-змеиному немигающих глазах читалась лютая, едва сдерживаемая, клокочущая ненависть.       Опешившая Танька неотрывно, как завороженная, смотрела на Мэйрион. Лишь когда та замолчала, она вдруг опомнилась — и наконец сумела отвести взгляд в сторону. В голове мелькнула неожиданная и нелепая мысль: «Может, мне нужно перед ней извиниться? — и следом за ней другая: Только в чем же я виновата?»       — Выслушайте меня, госпожа Мэй... госпожа Ллиувелла — ну пожалуйста!.. — пробормотала Танька, с трудом собравшись с силами, — и почувствовала, как по ее щеке скатывается горячая капля.       — Нет уж, это ты сначала выслушай меня, вороненок! — внезапно выкрикнула Мэйрион, и голос ее, ставший совсем хриплым, сам вдруг показался Таньке вороньим карканьем. — Где были вы все, когда саксы жгли наши дома, когда они отбирали у нас хлеб, угоняли наш скот, бесчестили наших женщин?       — Но ведь мама присылала... — попыталась было вставить слово Танька, но Мэйрион перебила ее, не дав договорить.       — Ах, присылала? — вкрадчиво повторила она. — Сотню камбрийских лучников, которая рассеялась без следа в здешних пустошах? Оружие, которым думнонские землепашцы не умели воевать? А где же был ваш среброрукий Ллуд с сияющим мечом? Где был Ллеу Ллау Гифес с не ведающим промаха копьем? Да разве такой помощи ждали от вас те, кто веками заботился о ваших домах и рощах, кто порой приносил вам в жертву самое дорогое, что имел: оружие, скот, даже детей?       — Но мама никогда... — растерянно пробормотала Танька.       И замолчала, так и не договорив. Поняла: Мэйрион ее уже не слушает. А та, распалясь, бросала одно за другим тяжелые, несправедливые слова обвинения. Незнакомые имена и названия неведомых селений лавиной обрушились на Таньку — и она уже не пыталась ничего объяснить, а просто стояла, опустив голову, и тщетно старалась сдержать катившиеся из глаз слезы.       — Скажи мне еще и другое, вороненок! — воскликнула вдруг Мэйрион. — Почему Гвин ап Ллуд, которому день и ночь возносили молитвы в Анноне, так ни разу и не появился перед нами, служительницами его алтаря? Почему ни один из смельчаков, отважившихся спуститься в ваши бруги и тулмены, никогда не встречал там никого живого? Почему?!       И, опять не дав Таньке вставить и слова, она сразу же и продолжила:       — Молчишь? Ну так я сама отвечу! Потому что вы все давно покинули нас! А Немайн — она, последняя из вашего племени, прибилась к людям, к их новому богу — но так и не вернула себе былой силы! И всё ее нынешнее волшебство — оно из Рима, а не от древней мудрости народа Дон!       Мэйрион бросила на Таньку торжествующий взгляд и замолчала. С горящими глазами, с пунцовыми пятнами нездорового румянца на бледном лице, с распущенными седыми космами, она походила сейчас на кого-то из злобных фэйри старинных камбрийских преданий — не то на гвиллион, не то на гурах-и-рибин. А Танька, замерев, смотрела на нее со странной смесью удивления, растерянности и ужаса. Как же могло случиться, что эта жуткая, зловещая старуха почти разгадала самую мучительную тайну Танькиной семьи? И что же теперь делать, как быть?       Из оцепенения Таньку вывел знакомый звук конского ржания. Непроизвольно она вскинула голову, посмотрела вдаль. Вдруг увидела внизу в лощине ставший совсем родным фургон, суетящуюся возле него Орли, стоящего рядом господина Эрка с фонарем в руке... И спохватилась. Робин! Она же приехала сюда, на самый край Придайна, не просто так, не из праздного любопытства, а ради Робина — ради его просьбы и ради его спасения!       Это было по-настоящему важным. Может быть, даже важнее всех ее семейных тайн — и уж точно важнее бесплодных размышлений о них. И, поняв это, Танька выкрикнула срывающимся от волнения голосом:       — Госпожа Ллиувелла! Даже если мы что-то сделали и не так, ведь господин Робин — он ни в чем не виноват перед вами! А он так ждет вас! И он просил...       Мэйрион посмотрела на нее и презрительно пожала плечами.       И тут Танька опомнилась. Господи, какую же глупость она чуть не натворила! Да разве можно было уговаривать сейчас Мэйрион — вот такую полубезумную, с горящими ненавистью глазами — вернуться в Глентуи?!       — Ну и о чем же он просил? — хмыкнула Мэйрион — и вдруг продолжила, словно подслушав Танькины мысли: — Чтобы я вернулась в город, который принес мне одни лишь страдания? Чтобы пала ниц перед отобравшей у меня всё — отобравшей и не вернувшей?.. Хочешь опять любоваться, как я вымаливаю у тебя того, кто и так мой по праву?       И в этот миг позади раздался неожиданно четкий и твердый голос Гвен:       — Мэйрион, опомнись! Это ведь не Нимуэ, она всего лишь ребенок!       Вздрогнув, Танька обернулась. Гвен стояла, прислонясь спиной к краю низкой соломенной крыши, держалась за грудь, и лицо ее было бледным как полотно.       — Ребенок? — фыркнула в ответ Мэйрион. — Да в Анноне у таких, как она, уже своих детей бывало по двое — по трое! А она к тому же... Сейчас Неметона явится тебе в обличье цветущей женщины, потом прилетит черной вороной, а потом предстанет таким вот... ребенком! Да может быть, сейчас этими глазами смотрит на нас та самая... Смотрит и смеется над тобой, Гвенифер!       — Мэйрион, послушай же! — снова заговорила Гвен. — Ты ведь сама сказала, что Нимуэ лишилась волшебных сил.       Мэйрион замерла. Постояла, покачала головой. Хмыкнула удивленно:       — А ты не дура, Гвен. Ох не дура!       Растерянная Танька переводила взгляд то на Гвен, то Мэйрион, и в голове ее ужас мешался с жалостью. Думалось: вот бы подойти сейчас к Мэйрион, обнять ее, успокоить, поплакать вместе — может, и прошло бы у той чудовищное умопомрачение! Но разве осмелилась бы Танька сейчас подступиться к ней? Вспомнилась вдруг встреча с королевой Альхфлед — кажется, даже тогда не было так страшно, как теперь! А потом перед нею как наяву предстало лицо Робина, зазвучали в памяти слова его просьбы. И снова слезы навернулись на Танькины глаза. Разве такая вот Мэйрион — страшная, безумная — смогла бы Робину помочь?       Очнулась Танька от внезапно налетевшей волны холода. Потом сильный порыв ветра толкнул ее в грудь, брызнул в лицо мелкими холодными каплями дождя. Затрепетал последний листочек на полумертвом ясене — однако не оторвался, удержался на ветке. А следом зловещим карканьем раздался хриплый голос Мэйрион:       — Эй, вороненок! А ну-ка посмотри на меня!       В следующий миг Таньке в глаза ударил свет — невыносимо яркий, ослепительный, жгучий. Ахнув, она зажмурилась — и увидела расплывающееся перед ней огромное черно-фиолетовое пятно. Пахну́ло вдруг копотью и вонью горелого жира.       А еще через мгновение Мэйрион прокаркала-проскрежетала:       — Ну что стоишь как вкопанная? Давай веди!

* * *

      — Эй, обернись, вороненок! — снова и снова требовала Ллиувелла, и каждый раз сида останавливалась, покорно поворачивала к ней голову. Тогда фонарь светил сиде в лицо, и алые, как угли, огоньки в ее глазах сменялись ярко-зеленым блеском. В следующий миг сида жмурилась, но даже мгновения было Ллиувелле достаточно, чтобы разглядеть этот блеск. И всякий раз в такой миг сердце ее сжималось от сладкой боли. У той, другой, у ее заклятой врагини, глаза были серыми, как свинец пращных пуль, как сталь оружейных клинков. А у этой... Прежде лишь у одного-единственного человека на свете видывала она такой цвет глаз — и никак не могла забыть его — потому что не хотела забывать! Нет, «эта», конечно, никак не могла быть его дочерью: ведь она родилась спустя много лет после его смерти. И все равно...       Здесь, в Кер-Бране, Ллиувелла как могла избегала новостей, особенно северных, камбрийских. Но те все равно до нее долетали, пусть и с большим опозданием. О замужестве Неметоны она узнала спустя года два, о рождении ею дочери — и того позже. Больше всего Ллиувеллу поразило тогда, кого Неметона избрала себе в мужья: им оказался родной племянник ее Проснувшегося! Мало того, еще и говорили, будто бы Неметонин муж как вылитый похож на своего дядю — и наружностью, и доблестью, и силой, и даже будто бы то же самое сидово проклятье лежало на его глазах.       Может быть, именно узнав о том выборе, Ллиувелла и возненавидела Неметону по-настоящему. Если бы та забрала Проснувшегося к себе в Жилую башню, это было бы понятно: сиды издревле проделывали подобное, люди такому даже не удивлялись. Если бы та просто отвергла его и забыла, это тоже было бы по крайней мере объяснимо: что ж, сердцу не прикажешь, коли тебе по нраву совсем другие мужчины. Но сделанный Неметоной выбор был не просто непонятен. Он казался жестоким, изощренным издевательством и над Проснувшимся, и над нею, хранившей его память Ллиувеллой.       И вот теперь впереди нее брела дочь Неметоны. Взъерошенный щуплый вороненок, в жилах которого текла кровь ее врага. Но в них же текла еще и толика крови ее рыцаря, пусть даже доставшаяся вороненку всего лишь от родича. Кровь Проснувшегося все равно была сильна — о, как же ярко она сверкала в блеске огромных сидовских глаз! Разве могла забыть Ллиувелла, как такими же зелеными звездами сияли когда-то глаза Проснувшегося! И, раз за разом вглядываясь в лицо вороненка, она штришок за штришком рисовала себе поистине величественный план мести. Она расправится с Неметоной руками ее дочери — и заодно очистит кровь Проснувшегося от постыдного родства. Она возьмет дочь себе в ученицы, и пусть потом та сразится со своей вероломной матерью и повергнет ее в прах! А чтобы вороненок ей доверился... Ну, попытаться исцелить собственного мужа, пусть даже постылого, не такая уж и большая плата!       А когда вороненок отворачивался, в памяти Ллиувеллы одна за другой оживали картины давно минувшей войны. Истошное ржание саксонской лошади, проваливающейся в усаженную острыми кольями яму-ловушку. Свист стрел, летящих из зарослей терновника в разбегающихся во все стороны трусливых кэрлов. Трепещущий на ветру белый штандарт с тремя штрихами «циркуля Неметоны». Дымы пожаров и зола пепелищ на месте еще недавно живых саксонских деревень. И мертвецы, мертвецы, мертвецы...       Должно быть, именно с тех времен Ллиувелла перестала бояться смерти — и своей, и чужой. Сколько саксонских жизней числилось на счету ее воинов, она даже и не задумывалась: в ее глазах саксы не были людьми. Случалось ей проливать и бриттскую кровь тоже, и даже не всегда это оказывалась кровь изменников. Ллиувелла вела думнонцев к победе, и горе ждало всякого, кто становился ей на пути. Был такой глупый чванливый граф — тот попытался было вести с саксами свою собственную войну — так, как привык, как научился от отца. Она предупреждала его, пыталась договориться. Не внял. И тогда она сделала так, что он просто перестал ей мешать. А всего-то ничего и понадобилось: выследить обоз с невестой саксонского эрла... О, как кричала та белобрысая девка, выволоченная бриттскими воинами из уютного теплого возка, как умоляла о пощаде на своем лающем собачьем языке! А потом пущенные по правильному следу саксы сделали всё сами...       Как же звали того непослушного бриттского графа? Память неожиданно подвела Ллиувеллу, заставила задуматься. Артан? Аруэл? Артлуис?       — Арранс! — грянуло вдруг из Брановой священной рощи. — Арранс!       В тот же миг Ллиувелла застыла как громом пораженная. Конечно же, графа того звали Арранс! Вещая ворона из Брановой рощи услышала ее мучения, подсказала ответ.       — Госпожа Ллиувелла?..       Вороненок. Теперь уже не Бранова птица из рощи, а Неметонина дочка. Тревожилась, окликала. Вот только не до девчонки сейчас Ллиувелле: мысли у нее заняты другим. Да, ворона — конечно, птица Брана Благословенного. Но ведь она еще и птица трех ирландских богинь, имя одной из которых — Немайн! Вот кто, Бран или Неметона, надоумил ворону назвать графа по имени? А главное — зачем?       Имя Арранса, пожалуй, без той подсказки Ллиувелла и не вспомнила бы. А лицо его и сейчас виделось как в тумане. Зато почему-то удивительно легко вспомнилась эрлова невеста — та самая. Девка ехала тогда к жениху — вырядилась в лучшее. Красное платье с вышивкой, серебряные фибулы, янтарные бусы... Личико у нее оказалось нежным, смазливым, одежке под стать, а голосок — звонким-презвонким. Охрипла, правда, невеста быстро, а под конец и вовсе замолчала...       — Госпожа Ллиувелла!..       Опять этот настырный вороненок — вот что ему надо? Буркнула в ответ:       — Что тебе? — и не утерпела, вновь посветила девчонке в лицо.       На этот раз глаза у той зеленью не сверкнули: прикрыла их заранее.       — Госпожа Ллиувелла, вам нехорошо?       Мыслями своими она делиться с девчонкой, разумеется, не стала. Схитрила — спросила будто бы озабоченно:       — Идти далеко еще?       А то так сама она не знала, что до проезжей дороги рукой подать! Да она на этой тропинке давно каждый камешек выучила — и в темноте не ошиблась бы, а уж с фонарем-то и подавно!       Вороненок поверил. Прочирикал в ответ торопливо, словно и не вороненком был, а воробышком:       — Совсем рядом уже, госпожа Ллиувелла. Чуть-чуть осталось.       Впереди мелькнул свет — не холодный обманный эллилов огонь¹, а живой, теплый язычок пламени. Вдруг остро пахну́ло конским потом, и тут же в небольшом отдалении фыркнула лошадь. Затем фонарь Ллиувеллы высветил стоящую на обочине проезжей дороги распряженную повозку — большой неуклюжий фургон.       А в следующий миг Ллиувелла уловила человеческие голоса. На пустоши, как раз возле лошади, оживленно беседовали двое — мужчина и женщина. Вскоре Ллиувелла опознала гаэльскую речь — слух у нее был еще хоть куда. Поморщилась брезгливо. Ирландцев она с некоторых пор недолюбливала, хотя и терпела.       Вскоре голосов прибавилось. Сначала из фургона донесся тоненький детский голосок. Почти сразу же ребенку ответила женщина. Вдвоем они заговорили наперебой: ребенок что-то тревожно спрашивал, женщина вроде бы увещевала его, успокаивала. Слов, однако, Ллиувелла никак не могла разобрать, и вообще речь звучала как-то странно — но при этом подозрительно знакомо. Так что к фургону она подошла уже обеспокоенной, настороженной — а приблизившись к нему вплотную, остановилась и внимательно вслушалась.       В повозке переговаривались не по-ирландски — но и не по-бриттски тоже. Хуже того...       Среди думнонцев, особенно с той стороны Тамара, по-саксонски лопотать умели многие: пока жили под саксами — освоили поневоле. Ллиувелла же учить язык нелюдей просто не желала. Когда требовалось допросить пленного, переводчики находились.       И все-таки саксонскую речь она узнавала — и ни за что не перепутала бы ни с какой другой. Даже с похожей на слух франкской. По-франкски она как раз-таки немножко говорила: давным-давно выучилась от Робина, франка по матери. А Робин — тот кроме родных бриттского и франкского еще много какие языки знал: и латынь, и ирландский, и пиктский, и саксонский. Языки вообще давались ему не по-человечески легко. Иногда Ллиувелла почти даже готова была поверить, что отец у Робина и в самом деле принадлежал к Славному народу, — если бы не знала правды. А правду она все-таки выпытала. Долго ли, умея связать пару-другую слов по-франкски, растопить сердце старой Радалинде, одиноко доживавшей век в предместье Кер-Леона?       Сейчас в фургоне говорили именно по-саксонски — и ребенок, и женщина. И женский голос — совсем молодой, но чуть хрипловатый, словно сорванный — почему-то казался Ллиувелле очень знакомым. Вот и вслушивалась она поневоле в звуки саксонской речи, как те ее ни раздражали, какие мрачные воспоминания ни поднимали, — сначала силясь узнать говорившую, а потом не веря своим ушам. Неужели к ней все-таки явилась та самая?       Во времена саксонской войны Ллиувелла еще пыталась быть христианкой. И как раз ошивался тогда среди ополченцев брат Галван, приблудившийся уладский монашек: лечил раненых, отпевал погибших, отпускал грехи живым. Доводилось с ним общаться и Ллиувелле. После случая с невестой монашек всё ворчал на нее да уговаривал покаяться. Грозился, будто бы явится к ней когда-нибудь та саксонка, умершая по ее вине без святого крещения. Ллиувелла отговаривалась: саксонка — язычница, сама она христианка — значит, Господь ее, Ллиувеллу, оборонит. Да только монашек всё никак не унимался, всё рассказывал ей про каких-то слуа: будто бы неупокоенные души, отвергнутые и Богом, и дьяволом, сбиваются в призрачное войско и являются потом к своим обидчикам за возмездием. Ллиувелла снова лишь хмыкала да пожимала плечами: разве место слабой саксонской девчонке в рядах грозного воинства? Невольно, правда, вспоминала она спутников Арауна в Дикой охоте — но вслух о том не говорила.       Невеста и в самом деле ни разу до сих пор к Ллиувелле не приходила — ни наяву, ни даже во снах. А монашек... Ну, саксонские стрелы и не таких, как он, успокаивали. Даже без ее, Ллиувеллиной, помощи обошлось. Так что если какие воспоминания временами ее и тревожили, то совсем другие.       Но в эту странную беспокойную ночь на Ллиувеллу внезапно обрушилось давно забытое прошлое. Знаки былых времен ощущались сейчас ею во всем: и в нежданно объявившейся Гвен, и в заостренных сидовских ушах вороненка, и в зазвучавшей совсем рядом с ее теперешним домом ненавистной саксонской речи. Даже в облике стоявшей перед ней повозки Ллиувелла отчетливо различала след гленских колдунов-инженеров, след Неметоны.       Замерев, стояла Ллиувелла перед фургоном, слушала пробивавшуюся сквозь стук редких дождевых капель саксонскую речь — и ни в чем не раскаивалась, ни о чем не жалела. В те далекие времена она поступала так, как было должно. В конце концов, для народа Думнонии война закончилась победой именно ее усилиями. Осталась лишь ее собственная схватка — с Неметоной. И это было, конечно, меньшим из зол. А что шевелился где-то в глубине Ллиувеллиной души червячок сомнения — так нечего было ей слушать того монашка...       Голоса в фургоне вдруг стихли, и Ллиувелла сразу очнулась от воспоминаний. Что ж, настало время ей исполнять свой замысел. Первым делом следовало осмотреть больного. Посветив фонарем, она отыскала приставленную к передку фургона лесенку. Поставила ногу на ступеньку. И замешкалась. Легко взлететь наверх не получилось: ни с того ни с сего екнуло и предательски затрепетало сердце.       Но не признаваться же в этом!       Повернулась к вороненку. Девчонка стояла на небольшом отдалении, испуганно прижавшись к высокому колесу. В слабом свете фонаря было не рассмотреть ее лица, и только сидовские глаза светились раскаленными угольками.       Спросила девчонку — больше чтобы отвлечься, чем по необходимости:       — Он внутри?       Та отозвалась почему-то с заминкой:       — Да-да, госпожа Ллиувелла. Вам помочь?       Та кивнула. Тут же, опомнившись, поспешно мотнула головой. Буркнула девчонке в ответ:       — Сама справлюсь.       И не утерпела. Все-таки задала мучивший ее вопрос — небрежно, вроде как мимоходом:       — Эй, вороненок! Кто это там по-саксонски разговаривает?       «Тявкает» все-таки не сказала — сдержалась. С учениками, по крайней мере поначалу, полагалось быть вежливой.       Девчонка ответила не сразу. Сначала она покрутила головой — глаза-угольки прочертили во мраке светящиеся полоски. Потом проблеяла тоненьким голоском, как новорожденный ягненок:       — Это... Они с нами приехали. Вы вряд ли их знаете, госпожа Ллиувелла...       Ллиувелла поморщилась. Подумалось вдруг: вот разве Неметона стала бы юлить да выкручиваться? Та все-таки настоящая сида была — не то что эта полукровка! Эх, придется возиться с девчонкой и возиться, пока из нее получится что-то стоящее... А с другой стороны, может, вороненок и не лукавил — да и кого там было ожидать, в конце концов? Ну саксы и саксы — экая диковинка!       Между тем дождь усилился. По фургону громко застучали то ли крупные капли, то ли градины. Вдруг налетел сильный порыв ветра, повеяло зимней стужей.       Словно откликнувшись на ветер, фургон покачнулся. Еще через мгновение полог позади облучка шевельнулся — и из-под него появилась девушка в светлом платье. Хотя фонарь светил совсем тускло, Ллиувелла все-таки смогла разглядеть правильный овал лица девушки, большие глаза — и свежий, недавно затянувшийся шрам на щеке. Но даже не шрам заставил Ллиувеллу отшатнуться.       На голове у девушки не было волос! В мерцающем свете фонаря матово поблескивала гладкая поверхность ее темени, безо всякой видимой границы переходящего в высокий выпуклый лоб. А в следующий миг девушка выпрямилась — и ее глаза разом погасли, обернувшись темными провалами, а зубы сверкнули зловещим оскалом. Вздрогнув, Ллиувелла качнула фонарем, пламя в нем затрепетало, и тут же безволосый висок девушки блеснул желтым отсветом, словно за какое-то мгновение на нем успела истаять вся плоть, обнажив голую кость.       — Вы ведь к мужу пришли? — медленно произнесла девушка чистым звонким голосом, чуть искажая звуки и совсем по-саксонски разрубая фразу на отдельные слова.       О, как же знаком был этот голос Ллиувелле! Зря тешила она себя тем, что могла обознаться, что могла запамятовать его за столько лет! Конечно же, это была эрлова невеста, замученная когда-то по ее приказу. Со странным, никогда прежде не свойственным ей трепетом смотрела Ллиувелла на свою давнюю жертву, тщетно пытаясь понять, что́ вызвало ту из страны мертвых обратно в мир людей и почему та явилась именно к ней. Ведь Ллиувелла даже не дотронулась тогда до нее, всё сделали ее воины! Неужели после смерти человеку становится ведомо то, что при жизни было скрыто от его глаз и ушей?       В глубине фургона вдруг лязгнуло железо — и тут же закружились-заклубились в полумраке за спиной невесты смутные тени. Призрачное войско! Как же называл его монашек Галван — слуа, что ли?       — Арр-ранс! — снова закричала в Брановой роще ворона. И, вторя ей, невеста воскликнула:       — Помогите ему, пожалуйста!       Ее голос прозвучал теперь иначе, он стал совсем хриплым, словно бы его когда-то сорвали в громком, не щадящем связки крике. Как раз так — отчаянно, по-звериному — кричала невеста, когда билась в руках крепко державшего ее дюжего молодца-бритта.       Ллиувелла попятилась. А призрачные тени уже вовсю кружились над ней, нашептывали в уши непонятные, неразборчивые слова — то ли просили о чем-то, то ли угрожали. Шелест дождя перебивал шепот призраков, смешивался с ним, заглушал его. Вдруг сами собой предательски задрожали колени — такого с Ллиувеллой прежде еще не случалось!       Но настоящий храбрец — это не тот, кто не ведает страха, это тот, кто умеет его вовремя преодолеть. Ллиувелла до сих пор такой и была — храброй по-настоящему.       Усилием воли она подавила дрожь в коленях. Распрямила ссутулившуюся спину, уверенно шагнула вперед. А потом громко выкрикнула, не отводя взгляда от костяного лица невесты, от темных провалов ее пустых глазниц:       — Уходи! Именем Арауна, короля мертвых, повелеваю: возвращайся в свою страну!       Невеста и правда отшатнулась, отступила назад. Однако легче от того Ллиувелле если и стало, то ненадолго.       Дождь вдруг разом прекратился, словно его и не было. Стих шум падавших с неба капель, смолкли их гулкие удары по крыше фургона — а вместе с ними так же внезапно оборвался зловещий шепот мертвого войска. Но в наступившей тишине вдруг отчетливо послышался заливистый собачий лай. Сначала вроде бы негромкий, он всё набирал и набирал силу, доносясь прямо с неба, с северной, камбрийской, стороны, словно там среди темных ночных облаков неслась огромная гончая свора.       «Гвин ап Ллуд, король Аннона, вышел на охоту со своими псами», — испуганно прошептал бы, едва заслышав эти звуки, трусливый суеверный фермер. «Это всего лишь дикие гуси² летят на зимовку с северных островов», — хмыкнув, пожал бы плечами бывалый охотник. Раньше Ллиувелла уж точно не стала бы спорить ни с тем, ни с другим. Пусть фермеры по старой памяти трепещут перед грозным королем Аннона: зачем им знать, что в Анноне давным-давно уже нет ни самого Гвина, ни его белых красноухих псов? А охотники — те, конечно же, правы — да только много ли кто поверит их правде!       Однако сейчас Ллиувелла уже не была так уверена в правоте охотников. Зловещие потусторонние звуки, несшиеся с высоты, казались ей именно лаем, вовсе не птичьими голосами. И то, что Гвин лишился силы и оставил Придайн, этому никак не противоречило. Это жители городов и ферм равно почитали и Гвина, и Арауна королями Аннона, даже путали одного с другим. В самом же Анноне всегда знали твердо: их король — никакой не Араун, а Гвин, сын Среброрукого Ллуда. Ну а Араун... Те из камбрийцев, кто продолжал поклоняться старым богам, верили, что после смерти переселятся в королевство Гвина — однако в Анноне они почему-то не объявлялись никогда. Более того, сами жители Аннона были смертны, и их души тоже ведь куда-то уходили! Вот и гуляли по аннонской общине слухи об иной обители мертвых, о покрытом яблонями чудесном Авалоне, потаенном острове, будто бы лежащем где-то к западу от берегов Придайна. И по всему выходило, что как раз Араун-то и был королем той страны.       Ллиувелла задрала голову и на мгновение замерла, с трепетом вслушиваясь в лай небесных псов. Фонарь выпал из ее руки и погас, но сейчас это показалось пустяком, не сто́ящим внимания. По-настоящему ее занимало совсем другое. Зачем примчалась сюда охотничья свора грозного повелителя мертвецов? Чтобы покарать Ллиувеллу за дерзость? Или же, наоборот, это был знак, что Араун принял молитву, смилостивился над несчастной? Ответа она для себя не нашла. Впрочем, в обоих случаях следовало поступать одинаково. И Ллиувелла рухнула ниц прямо в мокрую траву, на острые камни.       Сколько она пролежала, Ллиувелла так и не поняла. А опомнилась оттого, что кто-то дотронулся до ее плеча.       — Мэйрион, что с тобой? — совсем рядом, возле самого уха, раздался встревоженный голос Гвен.       Ллиувелла осторожно приподнялась. Повертела головой, вглядываясь во мрак, вслушиваясь в тишину. Больше не слышно было ни лая псов Арауна, ни зловещего шепота призраков над головой, ни саксонского бормотания. Вокруг по-прежнему царила ночная темнота, но изнутри фургона теперь пробивалась через щель полоска тусклого желтоватого света. Свет падал на передок фургона, на пустой облучок. Никакой зловещей невесты там больше не было.       Теперь наконец Ллиувелла смогла перевести дух. Однако не то что обрадоваться — даже успокоиться ей так и не удалось. Опасения не оставляли ее, всё вертелись и вертелись в голове. Точно ли Араун забрал эту жуткую мертвую невесту с собой, не спряталась ли она где-то неподалеку? Обеспокоенно разглядывала Ллиувелла окрестности, высматривая среди темной ночной пустоши зловещий белесый силуэт. Но отыскалась лишь девчонка-вороненок, причем совсем неподалеку: та стояла, привалившись к фургону, теперь уже не у колеса, а у борта.       — Мэйрион! — вновь послышался за спиной голос Гвен.       Ллиувелла обернулась. Лицо Гвен едва виднелось в темноте, и все-таки Ллиувелле почудились на нем испуг и тревога.       — Всё со мной хорошо, — буркнула она в ответ.       — Подняться сможешь? Хочешь помогу? — отозвалась Гвен и немедленно протянула руку.       Ох, как же не хотела Ллиувелла выглядеть старой и слабой! И все-таки, поколебавшись, помощь от Гвен она приняла. Трепыхаться на земле, словно выброшенной на берег рыбе, было бы еще хуже.       Но едва Ллиувелла поднялась на ноги, как от ее немощи не осталось и следа. Отныне она вела себя так, как подобало хранительнице Брановой рощи — мудрой, могучей и уверенной в себе ведьме. И первое, чем она занялась, было претворением в жизнь вызревшего по дороге замысла. А недавняя просьба мертвой невесты сейчас только придавала ей решительности.       Первым делом объявила:       — Гвен, я к Робину. Обождешь меня здесь!       Потом повернулась к девчонке.       — Вороненок!       Та шевельнулась. Вспыхнули два красных уголька сидовских глаз.       — Да-да, госпожа Ллиувелла...       Слова дались девчонке явно с трудом, а дышала она почему-то тяжело и часто, словно только что пробежала со всех ног не меньше мили. Это было, конечно, странно. Но Ллиувелле сейчас было не до разгадывания загадок.       — Идем со мной — помогать будешь! — распорядилась она.       Угольки быстро скользнули вниз и тут же взметнулись обратно: девчонка кивнула. Ллиувелла удовлетворенно хмыкнула. Ее замысел начинал воплощаться в жизнь.