Я помню

      — Интересное место.       Крысы продолжают пожирать труп, прогрызши дыру в ткани, и вытащив кишечник наружу. Они копошатся, Эмили слышит их писк, но собственное сердцебиение от душераздирающих чавкающих звуков раздается эхом у неё в голове, пульсирует в висках. Она продолжает смотреть, потому что знает — если отвернуться, то это ничего не изменит. Он заставит её увидеть.       — Зачем ты ведешь меня через все это? — она оглядывается на стоящего позади юношу. — Думаешь, будто я не знаю, какую боль испытывали мои подданные? Если так — то ты глубоко заблуждаешься. Все страдали от крысиной чумы, и я каждый день видела, как из борделя, где меня держали, выносили тело очередной несчастной. Даже они такого не заслуживают.       Он не отвечает, лишь глядит на неё. А затем подходит к самому краю, садится, одновременно дергая её за рукав и заставляя сесть вместе с ним. Она хмурится, а уже через секунду её внимание привлекает молодой мужчина в мокрой одежде.       Он озирается по сторонам, хотя находится в узком пространстве меж выступами. Это отец? Он так… Непохож на себя. Словно бы крыса, медленно выползшая из сточных труб, он быстро и судорожно ковыляет вперед, держась за бедро (левое, если это важно). Кровь? Его ранили?       — Корво… — шепчет она, и он откликается, — но не ей. Одновременно Корво Аттано позвал другой человек — Эмили не знала его, и отец, похоже, тоже. Но другого выхода ему просто не оставалось.       Стайка крыс уже скрылась где-то в трубах, поэтому девушке показалось рациональным спуститься, чтобы проследовать за отцом и неизвестным, кого она даже не видела из-за растительности. Подняться Чужой не дал — оно и понятно, ведь так её проще будет заметить. К тому же, сейчас день, и задача облегчается на несколько десятков процентов. Жаль, не для неё.       — Я Самуэль, — представляется лодочник, — и боже, как я рад, что с вами… — похоже, он замечает кровоточащю рану, — поглоти меня Бездна! — черноглазый усмехается, всего на секунду, однако Эмили успевает увидеть это краем глаза и продолжает слушать беседу. Она помнит лодочника Самуэля, он всегда казался ей хорошим человеком, достойным уважения не меньше, чем королевский защитник, хоть и не умел фехтовать, а уж тем более не сбегал из Колдриджа. — Корво, залезайте в лодку. Я вам помогу.       — Не нужно. — жестом отказываясь, Аттано смотрит из-под каштановых, прилипших к лицу и мешающих видеть, кудрей, на Самуэля. — Вы и так многое для меня сделали, спасибо. Вы рискуете собой, стоя здесь, ожидая королевского убийцу и самого опасного преступника империи.       Колдуин округляет глаза. Её выражение можно описать как полнейшее непонимание. Ведь убил её мать наемник — Дауд. Отец никогда не говорил об этом, — и дневников он не вел, но однажды девочка слышала, как он пьяный бормочет во сне. Проклинал ассасина по имени Дауд, называл его худшим на свой памяти, но девушка четко помнит фразу: «Оправдай своё прощение». Конечно, даже если для отца этот человек был оправдан, то уж точно не для той, кто потеряла из-за него мать, полгода своей жизни, почти что рассудок и детство.       По правде сказать, — королевский защитник пил крайне редко. Эмили помнит лишь два случая: особенно тот, когда отец после своего прибытия, в день смерти матери, выпил что-то, что служило декорацией для картины Соколова.       — Корво, что вы делаете? Мне это нужно! — ворчал Антон Соколов, прекрасный художник, выпускник Академии натурфилософии. Тогда девочка не особо понимала, что такое «натурфилософия», но картины казались ей неплохими, хоть и скучными — одни портреты.       — Простите, Антон, — улыбнулся тогда Корво, вытирая рот тыльной стороной ладони, как только отпил немалую часть прямо с горла сосуда, — дальние плавания утомляют.       — Так пейте морскую воду — сразу весело станет, взбодритесь. Или наведайтесь к речным хрустакам, они то уж вас угостят.       Отец даже в ту секунду не выказал ни единого признака гнева. Ни его лицо, ни слова (которых он так и не произнёс) — ничего, что могло бы заставить смутиться. Но он словно бы умел менять атмосферу вокруг себя, — и тогда был именно тот момент, когда Корво Аттано так сделал. Это не было магией, — Эмили не уверена, — он всего лишь такой человек.       После этого Соколов на секунду застыл, перевёл взгляд с Кемпбелла (которого писал) на Аттано и проворчал:       — Ладно, не буду добавлять этот элемент… Императрица наверняка будет рада видеть Вас, Корво. Идите, идите уже.       Отец вновь заулыбался.       Заулыбалась и Эмили. В тот день она не поняла ни слова из их диалога, — лишь то что Соколову опять что-то не нравится. Наверное, это был самый ворчливый старик, из всех кого она знала по сей день.       Не сразу Колдуин поняла, что лодка отчаливает. В тот момент она снова услышала оповещение о том, какой же все-таки опасный преступник сбежал из Колдриджа.       — И куда же теперь? — она встаёт, не отряхая колен, хотя знает, что они испачкались о сырую землю. Смотрит вслед за удаляющимся отцом и Самуэлем, но мысли её заняты не тем, куда они направляются. Ей отчего-то не хочется знать.       — Твое Императорское Величество, — каждый раз когда он так говорит, ей тошно, — как ты думаешь?       — Я бы не стала спрашивать, если бы знала.       — Тогда зачем спросила?       Она хмурится вновь, смотрит в его чёрные глаза, а затем снова, пытаясь понять, что же упустила, переводит взгляд на одинокую лодку.       — В паб. — констатирует она.       — Верно.       — «Песья яма».       — Верно. — снова соглашается Чужой.       — Я помню, там… Там убили прислугу. Помню, как Хэвлок сказал, что не убьёт мою гувернантку, потому что её дядя — Карноу, вроде бы, — многое сделал для них.       Он кивает, не моргая, глядя прямо ей в глаза. Он хочет слышать не это — он хочет, чтобы она рассказала, как успела заметить вылетающую красную субстанцию из головы служанки, которой повезло меньше, чем её гувернантке. Она этого не скажет, — но оба знали, что рано или поздно Эмили переживёт все заново, и никто уже не сможет вовремя, с небольшим опозданием в доли секунды, развернуть её спиной к страшным событиям, чтобы она не видела их, но слышала, — и стук её собственного сердца вперемешку с криком заглушал бы очередной выстрел.       — Знаешь ли ты про бойню Ротвильда?       — Никогда не слышала. И точно могу сказать, что не бывала там, даже если и могла забыть.       — Это верно, Твоё Императорское Величество. Но теперь тебе стоит посмотреть на… — он замолчал, будто так и задумал, но что-то в нем переменилось. Эмили не стала настаивать и расспрашивать. В любом случае она не увидит чего-то приятного.       И хоть её ноги болели и подкашивались, она продолжала идти вслед за перемещающимся с места на место Чужим. Он повёл её не крышами, даже не улицами — катакомбами. Здесь не пахло разложением, и уже за это Эмили была благодарна, но о других запахах стоит умолчать.       Она не знает, сколько они шли, но с каждым новым тонеллем, переходящим в ещё несколько, ей становилось не по себе. Конечно, с таким спутником она не заблудится, но сейчас она уже ни в чем не уверена. Черноглазое создание даже не собиралось спрашивать, а какого это, будучи человеком (и девушкой!), не спавшим чуть больше суток (и на каблуках!) лазать по катакомбам, в полумраке и зловонье. Он просто вел её за собой, останавливаясь лишь в тех случаях, когда необходимо было отвлечь крыс, по той или иной причине ставшими препятствием, — и занималась подобным Эмили, а не он. Даже когда решётки, разделяющие тоннели, были закрыты, — он точно издеваясь перемещался за них и ждал, пока Колдуин пойдёт искать ключ, — и они шли по тому пути, который выбрал Чужой, но не потому, который могла бы предложить Эмили.       Когда, наконец, путь был завершен и они вышли на свежий воздух — воздух оказался тухлым. Пропитанным какой-то странной, пахнущей смертью (во всех смыслах), атмосферой. Это почувствовалось уже в доме, в который она проникла через люк в подвале — вот куда привёл её Чужой.       По оранжево-алым лучам девушка поняла, что путь их был не только велик, но и долог. Когда Корво вместе с Самуэлем отчалили, на землю только спускались рассветные лучи.       — Дальше ты пойдешь сама. Оставайся незамеченной — иначе нельзя. Ты не смеешь сделать по-другому, и я говорю это, потому что знаю. Держи в себе все свои эмоции, Эмили, они должны стать тебе чужды.       Он растворился, словно чернила, капнувшие в воду, и не оставил следов. Желая почувствовать облегчение, она почувствовала лишь потерю. Может, каким бы ни был требовательным её спутник, она все же привязалась? Это не было чертой её характера — по правде сказать, это и вовсе не было похоже на неё. Наверное, из-за событий в детстве, она научилась не привязываться к людям. Но ведь он — не человек даже.       Перестань, Эмили Колдуин. Готовь себя к тому, что ждёт за дверью, и без глупостей. Чужой слов на ветер не бросает, помни о его предостережении. Или указании?       Эмили ненавидела есть морскую пищу, потому что всякий раз, как только лишь третья ложка отправлялась ей в рот, её начинало лихорадить. Не сказать, что-то, что с ней происходило — болезнь или отравление несвежим китовым мясом, но в те моменты девочке становилось очень плохо.       У отца мелькали подозрения, будто таким образом её пытаются отравить, однако они не оправдывались и как бы он не искал — доказательств, хотя бы для себя, не нашел.       Когда она лежала в постели после таких трапез, то изредка чувствовала металлический привкус на языке. Она не понимала, откуда он, но знала — то был вкус крови. В такие периоды у её постели сидел отец со специальным блюдцем, в которое маленькая императрица благополочно исторгала из себя даже не успевшее перевариться блюдо, что ела на ужин. Он сидел там, гладил её по голове, держал волосы, приказывал слугам принести воды — и вода была самой ужасной пыткой, ведь в редких перерывах, когда девочка больше не могла продолжать заполнять блюдце, Корво заставлял её пить воду.       — Горько… — она поморщилась, взяла протянутый лордом-защитником платок, вытирая рот.       — Желчь. — сухо подвел итог Соколов. Его борода выглядела очень неопрятно, делая из королевского лекаря человека, больше похожего на работника маленького промышленного предприятия. Его подняли среди ночи, и кроме дерущей боли в горле, головокружения и слабости, девочка чувствовала ещё и стыд. Прошёл всего год после её спасения, и пусть она давно привыкла к заботе о своей персоне со стороны людей, кроме Корво, все же продолжала чувствовать некую вину за все их беспокойства. — Достаточно, Корво, желудок прочищен. Теперь дайте ей эликсир. Нет, стойте, не этот.       — Я же сказал — бальзам Пьеро она пить не будет.       — Корво, это безумие. Не знаю, какими своими принципами вы руководствуетесь, но помогает ей именно он, и только он, мы уже обсуждали с вами эту тему. Помните, что в первую очередь Эмили — императрица, а уже потом ваша дочь, и ваши личные прихоти мало кого волнуют, когда речь заходит о её благополучии.       Корво заколебался, держа в руке сосуд с красной жидкостью.       — Есть ли другой способ?       Соколов хмыкнул, посмотрел на побелевшее лицо девочки и смоченную холодной водой тряпочку у неё на лбу, — цвета были почти одинаковыми, — а затем снова на королевского защитника.       — Вы сами-то верите в это? — другого ответа ждать и не стоило, а Корво все ждал.       Эмили неотрывно смотрела в одну точку — на руку отца со странной татуировкой. Она излучала тусклый свет, и Корво не сразу это заметил, и тут же поняв, куда направлен взгляд императрицы, закрыл одной рукой вторую. Как странно — но ведь она все ещё видит свечение.       — Дайте сюда, — Антон Соколов вырывает эликсир, забирает его и относит куда-то, за поле зрения Эмили. Щелкает открывающийся сундук. Когда он возвращается, — это не занимает больше десяти секунд, — приподнимает её за шею, поднося ко рту эликсир в таком же сосуде, но с жидкостью синего цвета.       Она пьёт его, — медленно, размеренно, боясь подавиться. Он безвкусен, но что-то она все же чувствует. Прохладный и вязкий — похожий на слизь, но не имеющий самой «склизкости», бальзам (так не похожий на бальзам!) стекает по её горлу к груди — и она перестаёт это чувствовать. Спустя какое-то время перестаёт чувствовать слабость, хотя общее состояние лекарю все ещё не нравится, о чем он и сообщает Корво.       Сейчас некому держать её волосы, пока наружу изворачивается пустой желудок; некому поднять её ослабевшее тело с подушки и дать лекарство; а её все продолжает трясти.       Внезапная дрожь сменяется слабостью, и это состояние заставляет её вспомнить те ужасные ночи, когда она не спала не потому что сбегала из башни, а потому что ей снились кошмары и чёрные, как смоль, глаза. Он стал преследовать её ещё тогда.       Так странно, ведь всего пару лет назад она помнила. Почему же сейчас решила вдруг забыть? Болезненность, боль, негативные эмоции, что лишь преумножают её физическую хворь — это то, от чего она неосознанно закрыла свой разум? Или разум сам решил закрыться, чтобы девочка сохранила рассудок? Эмили понимала это, — она столько всего пережила, — но если она пережила ужасные события, какими бы они ни были, то обязана помнить. Переступить через себя, пересилить барьер в душе, что как Световая стена, сжигает любую попытку какому-либо происходящему когда-либо с ней злу, словно это преступник, желающий пробраться в незащищенную далее ничем территорию, в нежную плоть страхом, ядовитой болью, страданиями.       Эмили упирается рукой о стену, неровно вдыхает, не в силах дышать через рот, и сдерживает очередной рвотный позыв.       Здесь не просто «пахнет», здесь воняет. Воняет не просто «разложением», воняет только что разделанными китами. Не просто «разделанными китами» — они не умерли, они ещё живы. Она слышит, как создание кричит, слышит звуки, подобные тем, что предшествуют ударам тока в изобретениях Антона Соколова. Осознание того, что происходит основное действо за стенами, а не на улице, где сейчас находится Эмили, приходит не сразу, и лишь потому, что какое-то время верить в подобное императрица отказывается. Конечно же она знала, что китов убивают, чтобы получить для переработки китовый жир, — без которого в империи больше нельзя представить жизнь, — и в менее меньших количествах китовье мясо, но чтобы так.       — Зачем ты… — в животе крутит, слова застревают в глотке. Она открывает рот, и оттуда уже не вырывается ничего — ни слов, ни жидкостей.       Наверное, это было бы глупым вопросом. Зачем-то он ведь все-таки привёл её именно сюда. Наказал быть тише воды, ниже травы. Но отчего-то сомнение в том, что это хорошая идея, так и съедали остатки уверенности.       Эмили видит кран. Проверив, работает ли он, тут же получает струей воды в лицо. Не совсем то, что она хотела, но тоже неплохой способ взбодриться. И никакие речные хрустаки не нужны.       — Что это было?       — Да чёрт его знает.       — Какие ушастые… Всем бы так свои обязанности исполнять. — шепчет Колдуин, вытирая рот рукавом. Ничего страшного — всохнет, это не кровь. Хотя её учительница по этикету уже от этого упала бы в обморок.       Потянувшись за своим клинком, она его не обнаруживает. Как же вовремя. Пошёл ты, Чужой.       Императрица могла бы действовать скрытно, но если он имел в виду именно это, то ситуация усложняется в несколько раз. Можно обойтись без убийств, но когда дело доходит до того, чтобы отразить атаку и скрыться, без верного друга не обойтись.       Услышав звук, похожий на попытку закричать, Эмили не то что бы испугалась, но ей стало весьма не по себе от дальешего развития событий, которое она могла бы предположить. На бойню Ротвильда кто-то проник, посторонний, этот кто-то преследует свои цели, — нажива, запугивания, устранение конкурентов, — и действует он весьма радикально. Судя по тому, как быстро были вырублены два стражника, дело своё этот человек прекрасно знает. Секундочку… Неужели ассасин? Если это правда так, то императрица в два раза серьёзнее воспримет слова Чужого о скрытности и во столько же раз сильнее пожелает его ударить. Больно, желательно по лицу, в районе глаз. Даже сейчас она осознавала, что он следил за ней, может даже читал мысли, в чем она сомневалась, но не отметала такой вариант.       — Дауд, мы вряд ли найдём здесь пропуск рабочего. Но вход в здание бойни есть и через стоки. — женский, приглушенный и видоизмененный голос заставил Эмили вздрогнуть. Она села на одной колено перед дверью, заглядывая в скважину.       — Предлагаешь пробежаться по канализации? — теперь девушку не просто подергивало, её трясло, лихорадило, бросало в жар, и оттого голова её будто бы стала чаном с кипящим маслом; и в холод, отчего кончики пальцев точно покрылись корочкой льда. — Что ж, это будет быстрее.       — Как скажешь. Я обезврежу мясников и отключу системы защиты Соколова.       — Она тут всего одна, но нужен ключ от отсека, где стоит бак с ворванью, если конечно у тебя нет при себе нужного инструмента для изменения цели. Скорее всего он у ребят с тесаками, которых тут как крыс. Не сказал бы, что они чем-то отличаются от голодной стаи.       — Хорошо. Одним выстрелом — двух зайцев.       Одним — зубы стучали друг о друга, и звук тот казался ей таким громким, что она стиснула челюсти, — выстрелом, — теперь она понимала, отчего вдруг черноглазый решил прихватить её снаряжение, но ей было уже всё равно, — двух, — кровь брызнула на мрамор через секунду, после того как он для ей пощечину, — зайцев, — Эмили не успела убежать.       — И гляди в оба. Кажется, мы тут не одни. — он косится в сторону императрицы, но она не смеет двинуться. Ей ненавистен Дауд, и все же ощущение беззащитности не покидает. Она и вправду ничего сейчас не могла. Конечно, кроме как броситься в порыве ярости на врага, обладающего особыми способностями, чьи повадки она не знала и о силе даже не догадывалась.       Как бы поступил отец? Ведь даже вступив в схватку со своим заклятым врагом, он пощадил его. Почему? Это не должно было случиться. Зачем такой человек живёт на свете? Он бы убивал императрицу снова и снова, если бы каждый раз цену за её жизнь повышали. Для Дауда маленькая Эмили и императрица Джессамина были лишь очередным «заказом». Она узнала о личности Дауда из архивов, — довольно рано, ещё раньше чем борода Соколова начала седеть, — прочла о нем многое, но и половина не была правдой, как заверил выпускник Академии натурфилософии.       — О нем сочиняют байки, вкладывая в них весь свой страх и ненависть к этому человеку. В подобных текстах меньше смысла, чем в том, чтобы продавать ворвань и говорить, что это духовный бальзам. Дауду приписываются якобы магические способности и чрезмерная жестокость, — и это может быть правдой, — но он не дурак. Если бы наемный убийца хотел прославиться мясником, он бы вел себя именно так, как ведёт себя «книжный Дауд», но не так, как настоящий. Он мастер своего дела, искусный, и убивать потому что захотелось он не будет, потому что этого «захотелось» не произойдёт. Расчёт и хладнокровие, но не безразличие по отношению к своим жертвам он испытывает. Бессмысленно тратить силы и время на то, чтобы заколоть не того, кого тебе заказали, а проходящего мимо зеваку.       По правде сказать — доводы Соколова показались девочке немного противоречащими самим себе, хоть и одна основная мысль воспринималась как истинно правдивая. Дауд — не столь жесток, каким его рисует воображение запуганных жителей собственными фантазиями. Ему все равно на тебя до тех пор, пока тебя не «закажут».       — Хорошо, сделаем как ты и хотел, Чужой. Скрытно, аккуратно, быстро. — конечно это ложь. Оба наёмника исчезли несколько минут назад, но Эмили нужно было время, чтобы успокоиться.       Она отходит, смотрит в окно, а затем выбивает его локтем. На этот раз звук не привлекает вовсе никого. Она перепрыгивает через раму, тут же осознавая, что всего за несколько секунд её потенциальных врагов (или препятствия на пути) уже вырубили. Похоже ли это на работу наёмников? «Китобоев», как они себе называют.       Эмили не пытается скрыться в тени — она идёт навстречу свету прожектора и световой стене. Она отключена, бак с ворванью стоит в стороне, но дело даже не в том, что императрице все равно на то, что её заметят — ей кажется, что все работники и стража уже давно спят сладким сном, — конечно, не без помощи дротиков, — а остальные лежат без сознания от удушения. Отец учил её подобным способам обезвреживания.       По пути Эмили нередко останавливалась, осматривая лежащие на земле тела. Они казались частью пейзажа, как, например, лодка у причала. Озарялись красным, уже в скором времени спрятавшимся за горизонтом, солнцем, и какая-то особая магия чувствовалась в воздухе. Вместе с запахом смерти, который чувствовался все лучше и лучше.       — Стража! Стойте, вы… — Эмили резко обернулась, вглядываясь в тень. За решеткой, словно бы это был дикий зверь, стоял человек, держась за прутья. Он явно перепутал её с кем-то. Из-за цвета одежды ли? — Вы не похожи на патрульного. И на преспешницу Дауда тоже.       — Да, но если вы снова попытаетесь связать меня и его — этот дротик прилетит вам в глаз. — за поясом у неё, словно булавки на недоделанном платье, воткнуто несколько болтов — три усыпляющих и один разрывной. Странно, конечно, что разрывной просто так лежал неподалёку от дома, из окна второго этажа которого лился красный свет, однако предавать подобным мелочам особое значение — лишь трата времени, попытка увидеть смысл в пустышке. Остальные же она подобрала с тел. Они неполные, — почти на нуле, но Колдуин посчитала, что это хоть что-то.       — Хорошо-хорошо! Смилуйтесь. Помогите нам, прошу. Дауд отказался это сделать, но вы… Пожалуйста, освободите нас. Ключ находится у кого-то патрульных.       — С чего бы Дауду оставлять какой бы то ни было ключ у патрульного, даже если забрать его — абсурд? Он и не освободил бы вас, но наверняка прихватил его.       — Откуда вам это знать? Вы все-таки с ним заодно?       — Нет. Профессиональная этика и доводы одного из великих умов империи. — ей казалось, что даже выражаясь так запутанно, она все равно выдавала в себе кого-то, кто был близок не то к искусному убийце, по карману которого нанять лишь одним только Бойлам, не то светского человека. На самом деле, так и было.       — Великих умов?..       — Я попробую вам помочь, но ничего не обещаю. Подождите, пока я вернусь.       — Хорошо. Спасибо вам, леди! — человек улыбнулся с таким видом, будто его только что обманули, а он и рад быть обманут.       Эмили стало не по себе. Пусть это лишь потратит её время, она просто обязана помочь этим людям. Тот, что с ней говорил, не выглядел слишком здоровым. Может, так ей показалось из-за тени, а может, настерег нескончаемый кашель второго — сидящего на соломяном тюфяке чуть дальше. Они были и остаются частью её народа и бросить их никак нельзя. Разве что, если Дауд все же не решит проявить милосердие и вернуться за несчастными.       В железных шкафах бараков девушка нашла пустые сосуды из-под эликсиров. Наверное, увидь Соколов, что она разбивает их, посмотрел бы с осуждением. Но сейчас это и вправду необходимо, ведь ни ключа, ни даже заколки у неё нет. Остаётся найти нечто похожее на дамскую принадлежность — тонкое, не совсем острое, не очень хорошо изменяемое форму. Удерживающие крепления на сосуде прекрасно подходили под все критерии. Почти под все.       Пока собирала их, Эмили поранилась о крохотные осколки, хотя заметила это только тогда, когда кровь струилась с пальцев, капая на землю и окрашивая её в красный.       «Умирающая лисица с испачканной шерстью». Колдуин взглянула на руку, на стекающую тонкими, ветвистыми полосочками кровь. Неужто такие порезы, что даже ранами считаться не могут, беспокоят её? Даже они доставляют неудобства, мешают. Как мешали сбежавшей лисе продолжать свой путь. Лисица та умирает не от своих ран, а от того, что сдалась на полпути. Лучше, наверное, когда происходит так, и ты сам обрекаешь себя на смерть, может, тебе уже и не страшно, но это неправильно.       — Тебе больно?       — Как и всем людям. — смывая с рук кровь под краном, который на сей раз не сорвался, Эмили смотрит на него искоса. Он сидит на столе, закинув ногу на ногу, но ни чуть не выглядя более женственно. Загадочен, холоден, и не меньше прежнего раздражает. Будто тёмное пятно, Чужой так сильно выделяется в лучах солнца. Это не его время. Ему это не идёт.       — Больнее, чем им? — и он замолкает, вновь переключая внимание императрицы на предсмертную песнь кита. — Наша с тобой боль иная.       — О чем ты? — она морщится, желание закрыть уши и убежать даёт о себе знать с новой силой. — Интересно, я так похожа на нечто ужасное, раз меня сравнивают сначала с сообщницей Дауда, который убил императрицу, а теперь и ты видишь меж нами нечто похожее, да, Чужой?       — Мы смотрим, наблюдаем из тьмы за тем, как несчастны другие. Они рождаются, живут и умирают. Кто-то даже не успевает пожить. Кто-то выживает, а не живёт. Но каждому знакомы горечь и утрата, оттого преумножается лишь ненависть, которая позже выливается в месть.       — Ты мне не ответил. — она обрывает его мысль, ведь понимает, что разумом не согласна, а в душе сама испытывает те же чувства — горечь, утрата, ненависть и жажда мести. Они не движут ей только потому, что она держит их на замке. — Мне нужно идти. Может быть, вместо того, чтобы рассуждать о чужих страданиях, лучше их предотвратить. — с раковины она забирает подобие на отмычки и уже желает уйти, как он успевает протянуть перед собой ключ. Изделие отсвечивает от попадающих на него лучей, Эмили морщится, останавливаясь. — Как это понимать?       — Как насмешку над глупой идеей. — он растворяется, оставляя на пару мгновений после себя чёрный дым. Колдуин успевает поймать ключ, а уже потом оскорбляется, обиженно фыркает, но все же мысленно благодарит за оказанную помощь.       И ничего она не глупая. Могла не оказаться эффективной, но не глупой.       Ключ щелкает в скважине, и мужчина помогает своему другу выйти из заточения, перекинув его руку себе через плечо. Они морщатся, когда солнечные лучи освещают их лица. Также бледны, как и Чужой… И все-таки выглядят более живыми, чем он.       — Спасибо вам большое. Мы никогда не забудем этого.       — Как ваше имя? — спрашивает тот, что слабее. Он опирается на столб спиной, не обращая внимания на укоры другого. Его выражение лица похоже на человека, чувствующего себя ужасно, но продолжающего наслаждаться миром. Он смотрит на водную гладь, игнорируя душераздирающие крики, и наслаждается последним мигом заката. Когда мужчина улыбнулся, Эмили улыбнулась тоже.       — Я Э… — она на секунду выпадает из реальности, чтобы придумать ответ. Она уже начала, поэтому стоит что-то придумать. Быстро и правдоподобно. — Эмили Карноу. — это самое глупое, но менее подозрительное, чем все что успело придти ей в голову.       — Карноу? Знакомая фамилия. Ваш дядя, случаем, не в заточении сейчас?       — Нет. Может, однофамилец. — она пожимает плечами.       Лишь сейчас Колдуин осознает, что назовись она своим настоящим именем, все равно то было бы неверно. Эмили Аттано звучит намного лучше, но не в такие неспокойные времена. Даже если бы она отказалась называть себя, они бы поняли, что она либо принадлежит к знатному роду, либо служит лорду-регенту. А может, кому-то из его окружения. От этой мысли её передернуло.       Больше её расспрашивать не стали, за что она осталась благодарна, хоть прекрасно понимала, с каким подозрением оставила спасенных.       — А одежду другую ты мне найдешь? — она обратилась скорее к самой себе, вылезая из трубы с осознанием того, в какой же грязи её форма.       Получив в благодарность листок рабочего, который нужен был для входа в здание бойни, Эмили решила им не пользоваться. Было бы странно, явись она через парадный вход. И в то же время, встреться она в стоках с Даудом — прятаться будет уже некуда. Она решила рискнуть, выбрав этот путь, но замкнутое пространство, трупный запах и окрашенная в розоватый цвет вода ей очень не понравились.       Радовал факт того, что теперь при ней есть оружие. Пусть неудобное, такое, что болтается у неё на поясе и бьёт по икре, которое мешает бежать и ползти, однако оно есть и оно исполняет свою прямую функцию. Так ей спокойнее.       — Твоему Императорскому Величеству к лицу синий. — он улыбнулся появившись у неё за спиной. Колдуин хотела вскрикнуть, но тут же прикусила язык и зашипела, точно кошка.       — Мне все равно, какой цвет ты считаешь подходящим. Мне нужно то, что не выказывало бы моего происхождения.       Он осмотрел её с ног до головы и от такого пристального, без стеснения заинтересованного взгляда, она смутилась. Мужчины позволяли себе подобное при ней, однако не так открыто. В какой-то степени черноглазый был «особенным», — по крайней мере потому, что смутившись, она не оскорбилась. Ей даже показались приятными такая искренность в таких неживых глазах. Много, наверное, он повидал императоров и императриц за период своего существования.       — Пожалуй, это невозможно. Сменив внешний вид ты не сменишь своего лица, тела и движений. Гувернантки гордились бы тем, что хоть как-то научили тебя быть элегантной.       Тогда она зачерпнула из угла скользкой грязи и кинула в направлении Чужого, но та лишь смачно разлетелась по стене.       Опять сбежал.       И что же теперь? Следовать на бойню с несколькими дротиками за поясом, одним из которых она надеялась что не воспользуется, и неудобным мечом? Было бы удобнее со складным клинком, — увы и ах, — пока подобной роскоши ей не достать.       Надо будет найти снаряжение в складских помещениях оружейни, если она не задохнется от вони и выберется отсюда живой.