Трансильвания 1957
В Трансильванском лесу тихо, темно и неуютно. Небо над городом висело неприветливое, мрачное, почти свирепое, надменно взирающие с высока на навалившиеся друг на друга дома, которые, в свою очередь, щурились пустыми окнами на обедневшие улицы, по которым, кутаясь в шарфы и куртки, скитались люди с отсутствующими выражениями лиц. Жители Трансильвании, как правило, смотрели строго себе под ноги — не дай боже споткнуться — но порой можно ненароком заглянуть в их бездумные глаза, за которыми не было ничего, кроме разрастающегося голода и тлена. «Мясо,— однажды, гуляя по городу, Ева подняла голову от асфальта, устала считать трещины и выбоины, и натолкнулась взглядом на мужчину в плаще, с глубоко засунутыми в карманы руками. Его плавающий, расфокусированный взгляд свидетельствовал о том, что он нажрался в стельку, и держится на ногах лишь с божьей помощью. — Тупое мясо» Она не остановилась, прошла мимо, плотнее запахнувшись в пальто. Желудок отозвался болезненными спазмами, во рту появился горьковатый привкус меди, обильно выделилась слюна. «Зачем оно живёт,— агрессивно думала Ева. Она ускорилась, под ногами хлюпала грязь. — Тупое мясо. Тупое человеческое мясо. Бессмысленное. Тупое. Съесть» Из горла вырвался жалобный писк, желудок сделал двойное сальто, вызвав табун мурашек по коже. Моросил дождь, токсичный, оранжевый свет фонарей отражался в лужах, сверкал в потемневших витринах магазинов, вокруг толпились люди, спешащие по своим делам, а быть может, бегущие от своих дел, кто знает. Но оставаться поблизости с этой пьянью было небезопасно для них обоих. Он, одурманенный и измотанный, немного за пятьдесят, с радостью бы запустил руки к ней в трусы, а она свои — в его кишки. Нельзя есть при всех, Ева. Папочка сильно расстроится, если ты будешь есть при всех, папочка расстроится, если ты будешь е с т ь. После этого в город девушка старалась не выбираться, предпочитала цивилизации лес, пряталась, старалась из памяти выжжечь людские лица, заглушить тишиной голоса, но не могла не сравнивать небеса. Что над городом, что над лесом — одно и тоже. «Какое безразличное поднебесье,— Ева переступила с ноги на ногу, жесткая трава щекотала босые стопы. — Ван Гог солгал нам, написав картину, он безбожно лгал, что небеса красивы!» Сама Ева думала, что небеса коварны и бесчувственны, также как и идол, распятый на кресте, коим отец грозился ей всякий раз, когда полагал, что она — «маленькая дрянь, маленькая кровососущая дрянь, ты снова это сделала, так ведь?» — нарушала правила. «Иисус, зачем ты причиняешь мне боль?— кожа в тех местах, куда ударял крест, вздувалась, краснела, начинала жжечься. Ева плакала, умоляя отца прекратить, но его рука вздымалась вверх вновь и вновь невзирая на крики. — Я не могу не есть. Я ДОЛЖНА ЕСТЬ» — Мы это победим, все вместе,— отец останавливался, когда крест, с приколоченным к нему деревянным Иисусом, обагрялся кровью. Родитель улыбался озабоченной, усталой улыбкой, помогая Аксинье — которую по приезду в Трансильванию он обозвал Евой, в честь первой жены Адама — встать на ноги. Его пальцы ласково, с любовью запутывались в её волосах. — Ты, я и Бог. Если Бог и был, то отца давно покинул, а к Еве не приближался на пушечный выстрел. Нечистая она, не укушенная и не зараженная, рожденная уже таковой — проклятой. — Победим,— повторял он, притягивая дочь к себе, баюкая её в своих грубых, судорожных объятиях. — Победим, победим, победим, победим. Ева кивала, каялась, а лукавый ей на ухо шептал:«Мясо. Сожрать» Она ещё противилась, взывала к морали, пыталась себя вразумить, но чувствовала, что танцует на лезвии ножа, ещё пару шагов и пропасть. Сорвётся, как дикая псина, и выпотрошит отца, кошку, соседей, всех, кто рядом окажется, а если отец попробует сбежать, то выследит и уже тогда погубит. Сегодня она вышла в лес, чтобы насладиться покоем, тишиной, запахами живых цветов и леса, потому что ночью отец уезжает — «иного выхода нет, радость моя, я должен быть там» — и она окажется взаперти, как птица в клетке, но не в золотой, а кирпичной, двухэтажной, с покатой крышей из шифира. Отец оставляет поцелуй у неё на лбу. Раны, недавно зажившие, неприятно покалывает от касания его губ, сухих, потрескавшихся. — Никого не впускай,— его голос уверенный, сдержанный, но в нём чувствуется тревога. Глаза бегают, осматривают девчонку, пытаясь понять, не подведёт ли она его в этот раз. — Не нарушай правила, душа моя. Тогда всё будет прекрасно. В замке поворачивается ключ — скрежещущий звук, щелчок, грохот — он уходит, оставляя её здесь, в могильной тишине собственного дома, наглухо заколоченном гробу с окнами, старым, полуразвалившимся камином, и Сантой, худым облезлым кошаком, видавшим и лучшие времена. Из всех кошек, которые жили в семье Бракуновых, этот единственный, что выжил. И девочку крупно подставил. — Падла,— выругалась Ева, пытаясь ухватить несносного выродка за хвост. Его бесконечное тоскливое мяуканье прервало её сон, состояние, в которое ей крайне трудно войти в темное время суток, и теперь, скитаясь по дому в старом вылинявшем сарафане и одном тапке, она намеревалась наконец поймать его и прибить его черепушку у себя над кроватью. — Стоять, урод несчастный! Она засеменила вниз по лестнице на первый этаж, подол сарафана хлопал от поднятого ею сквозняка, волосы огненной волной ниспадали с плеч, зелёные глаза полыхали ненавистью, губы побелели от злости. Санта мяукнул ещё громче, запрыгнул на кухонный стол, свалил солонку, снова мяукнул. Раздался звук бьющегося стекла. Ева зарычала. — Тебе же хуже,— она топнула ногой с такой силой, что будь в подвале захоронения, то все мертвецы тут же перевернулись бы в могилах. — Знаешь, такого паршивца я даже есть не стану, я тебя просто убью! Ева сильная, более того — ловкая, стройная и быстрая, однако у кота — четыре лапы и он куда как меньше своей хозяйки. «Мне жаль, что я съела Боню, папа,— Аксинье девять и она ничего не ела уже четыре дня. Отец не морил её голодом, отнюдь, но вынуждал дочурку придерживаться особой диеты. Овощи, фрукты, рыба. Кушай, солнце, сколько угодно, но «живая еда» под запретом. Хорошие девочки не пьют кровь, хорошие девочки пьют пепси, а очень хорошие пьют только теплое молоко и чай. Четыре дня, и Аксинья почти рехнулась, но Боня пришла, чтобы её успокоить. — Я не хотела» — Киса, киса,— Ева прищурилась, высматривая в темноте гостиной силуэт кота. — Тебе никуда от меня не деться! «Я клянусь на могиле матери, я не собиралась есть Марси,— Аксюше одиннадцать и она плачет навзрыд. Два дня и она чуть не обглодала собственные пальцы. — Не бей меня, не бей меня!» Уродливый, изогнутый хвост Санты мелькнул возле входной двери. Узкий коридор, захламленный старыми башмаками и вешалкой впервые показался Еве таким прекрасным. Старые доски в полу затрещали под тяжестью её веса, кошачьи глаза сверкнули впереди. Он протянул самое долгое и злобное «мяу» в своей жизни. Девушка положила руки на бёдра, наклонилась вперёд. Попался. «Хватит!— Аксе четырнадцать, она уже совсем взрослая, и истерика её больше не душит. Она закрывалась руками, окровавленное лицо прятала, но не бежала. — Я тоже любила Ромашку, я её тоже любила, она была моей кошкой» Ева выкинула руку вперёд, её пальцы ухватились за холку, кот зашипел, вывернулся и шмыгнул сквозь дверь. На мгновение девушка, ещё сонная и весьма злая, ошарашенно замерла. «Что произошло?— она плюхнулась на колени напротив двери и принялась лихорадочно её ощупывать. — Что, черт возьми, случилось?» Её лицо разгладилось. Дверца. «Грёбаная дверца,— мысленно вопила девушка. Она вцепилась в свои растрепанные волосы и завизжала. — Папа вырезал этому засранцу дверцу!» Вот так, дорогая, думала, что ты умнее всех? Тебя перехитрил старый дохлый котяра. — Нет,— твердо сказала она, поднялась с колен. Её волосы взметнулись вверх когда она круто развернулась к вешалке и принялась хлопать старый отцовский полушубок по краманам в поисках запасных ключей. — Я покажу этому уроду, я оторву его голову, выколю глазенки и развешу его внутренности перед домом, я его... Бормоча угрозы и проклятия, девушка сбросила с левой ноги тапок — он улетел куда-то в глубь гостиной — и торопливо обула разношенные кожаные ботинки отца. Холодное железо приятно обожгло кожу. Ключи. Из-за проклятой кошки Ева нарушает правила номер три и номер четыре. Ночной ветер бросает россыпь золотисто-рыжих нитей ей в лицо, вздымает подол сарафана, скользит вверх по обнаженным ногам. Мёртвая девочка — живая лишь наполовину — не зябнет, не прячет ладошки в карманы, она лишь ёжится, осаженная свирепостью ночи, и постояв на пороге некоторое время, бросается в догонку. Ева не замечает, когда вокруг неё удавом свивается чёрный лес. Кроны деревьев нависают над ней, заслонив звёздное небо — картину Ван Гога, если хотите — в нос бьет запах мокрой земли, листва затворщечиски шепчется за её спиной, становится страшно, поэтому девушка переходит на бег и бежит так быстро, что ноги едва касаются земли, перемахивает через валежники и рытвины, в груди разливается приятное жжение, клыки вспарывают дёсна, желудок урчит, предчувствуя трапезу. Ветки нещадно хлещут её по рукам, лицу, цепляются за волосы, оставляя глубокие порезы и царапины, но Ева теряет связность мыслей, как только Санта вновь появляется в поле её зрения. «Еда. Прекрати. Злость. Съешь. Не надо» В себя девушка приходит постепенно, мягко, будто пробуждаясь от тревожного сна. Она сидит в лесной чаще, укрытая прохладным покрывалом ночи, пальцы вымазаны чем-то липким, волосы прилипли к вспотевшей шее, по подбородку течет слюна вперемешку с кровью, язык ощупывает зубы — что-то застряло — между дрожащих пальцев кости, которые она, не задумываясь, подносит к губам и начинает жадно обсасывать. — Поймала,— вздыхает Ева, её грудь тяжко вздымается вверх. Она ощущает тяжесть в животе, на запястье кожаный ремешок, а на нём бляшка сверкает. «Санта» — Зря ты бегал, глупый. — она подтягивает коленки к груди, обнимает себя окровавленными руками и плотина безразличия, злости и гнева разбивается в дребезги. Всхлип вспарывает глотку. Она опять нарушила правила, она опять живое что-то убила. Она девочка-монстр, и внутри её живота — кладбище домашних животных. Тимофей Гринберг, однако, находит незнакомку волшебной. Настолько, что застывает, когда она проносится мимо, не замечая его, распаленная и прекрасная, и зубами впивается в несчастную кошку, в клочья её разрывает, причмокивает, приложившись ртом к открывшейся ране. — Убьём её,— Руслан за рукав его дёргает, напоминая, что время их на исходе. Рассвет близко, а паренька они так и не выследили. У Кримлидиса рыжеволосая дикарка никакого трепета не вызвала, наоборот, увидев, как она пожирает кота, он скривился. — Мало нам одного психопата, бродящего по Трансильвании, так ещё и это. Тимофей качает головой, наблюдая за тем, как рыжее солнце заливается слезами. Поднимает правую руку, заранее призывая Кримлидиса заткнуться и всматривается в неё чуть внимательнее. — Она не это,— Гринберг склонил голову на бок, его губ коснулась улыбка. — Ты разве не видишь? — он обернулся к союзнику, чье каменное выражение лица говорило лишь о том, что на девушку он плевал с высокой колокольни. Такая реакция Тима ни капли не удивляет. Всё этому придурку приходится разжевывать. — Она дампир. — Тим цокнул языком, усмехнулся собственным мыслям и перевёл взгляд на девушку. Тонкая, как тростинка, с бахромой медных волос, против двух мертвецов она точно не выстоит. Жаль. — Таких сразу убивать нельзя.По сути, ещё следует разобраться, кто кого в итоге отделал. Ева Санту — или он её?