Красивых любят чаще и прилежней,
Веселых любят меньше, но быстрей,-
И молчаливых любят, только реже,
Зато уж если любят, то сильней.
В.С. Высоцкий
Дождь слишком громко стучит по стеклу. Я отрываю взгляд от книги и поднимаю очки с уставших глаз так, чтобы они поддерживали волосы. Доктор обещал, что они не будут мешать мне, но все равно каждые полчаса мне хочется сорвать эту пластмассу с носа и зашвырнуть подальше. Доктор вообще много чего обещал. Подхожу к окну, чтобы задернуть шторы, и с минуту смотрю в него. Наблюдаю, как тонкие ручейки прочерчивают свои кривые дорожки в слое грязи на стекле, но не позволяю себе взглянуть дальше, не хочу этого видеть. Холода и сырости мне хватает и без того, чтобы смотреть в серое месиво снаружи. Пыльную тишину отцовской библиотеки нарушает тяжелый вздох. Вздохи – все, на что я теперь способна. Скрип огромной дубовой двери заставляет вздрогнуть, но я не оборачиваюсь, в этом нет смысла. – Может быть, ты все-таки поешь? – столько боли в его голосе… и жалости. Жалости, за которую хочется на братца наорать так, что чешется язык. Но он знает, что я не могу, потому и позволяет себе эту чертову жалость. Я поворачиваюсь, может быть в этот раз смотреть в твои глаза будет легче... Нет, все то же самое, пронзает, будто электрическим разрядом. Я качаю головой, подтверждая свои мысли, а ты опять принимаешь вид мученика, думая, что это ответ на твой вопрос. – Такими темпами тебя скоро сквозняк сдует, – шутить пытаешься, молодец. Только не со мной. Делаю строгое лицо. Заметил, сразу стал серьезным. – Ты в зеркало смотришь? От тебя одни кости остались. Я пожимаю плечами и снова отворачиваюсь к окну. Я ем, просто по ночам. Не хочу наткнуться на осуждающий взгляд отца, и ты об этом прекрасно знаешь. Мне хватает моих снов и твоих глаз. За спиной снова скрипит дверь, медленно закрываясь. Я замечаю на стекле каплю, которая зачем-то держится за него, не позволяя себе расползтись водяной ниткой. Слежу за ней несколько секунд, протягивая руку вправо и нащупывая ладонью теплую мягкую ткань. Гардина тихонько шуршит, когда я тяну ее, ограждаясь от серости. Остывшая кожа, которой обито кресло, противно скрипит от опустившегося на нее тела, я устраиваюсь поудобнее и осторожно беру раскрытую книгу со столика рядом. Пытаюсь разглядеть мелкие буквы, напечатанные на желтой бумаге, но они расплываются, сливаясь в черное пятно. Дурацкие очки! Дергаю головой, чтобы они упали на нос, и наконец-то вижу слова. Но они не складываются в предложения, как должны, из-за этого дождя я уже не могу сосредоточиться, да и эта книга порядком утомила. Держа в руках небольшой томик, я подхожу к книжному шкафу, тихонько, чуть ли не на цыпочках, стараясь не разрушить свою тишину скрипом половиц. Смотрю на аккуратные ряды книг, расставленных по алфавиту, как в настоящей библиотеке, и невольно вспоминаю полеты из рук отца к верхним полкам. Сколько мне было лет? Этого я не помню, зато отчетливо слышу смех обоих родителей. Я знаю, к чему приведут эти воспоминания, и трясу головой, пытаясь вытряхнуть из нее все свои «если бы». Если Дик решит вернуться и увидит меня в таком состоянии, точно в психушку сдаст. И будет совершенно прав. Я ставлю книгу на место и медленно оглядываю одну за другой остальные. Хочется нырнуть в какую-нибудь сказку, добрую и яркую, чтобы хоть ненадолго отвлечься от чернушных мыслей. Но вместо того, чтобы выбрать, наконец, книгу, я только углубляюсь в эти мысли. Возможно, мне просто нравится себя жалеть. Нравится думать, что это и вправду моя вина. Нет, нет, хватит, так я скоро до раздвоения личности докачусь. Оставив в покое книжные полки, я так же на цыпочках двигаюсь к двери. Как вор в собственном доме. За дверью тишина, и я разрешаю себе выйти из комнаты. Свет горит только в кухне, и слышно, как льется вода из крана и тихонько стучат керамические тарелки, складываясь одна на другую. Захожу в кухню и облегченно вздыхаю, не обнаруживая там отца. Берта замечает меня только когда скрипит старый стул под моим костлявым мягким местом. Экий парадокс. Она знает, зачем я пришла, и молча вытирает морщинистые руки, после чего достает из холодильника тарелку с бургером и ставит ее в микроволновку. Смотрю на ее размеренные движения и чувствую легкую благодарность. Никаких вопросов, никаких жалостливых взглядов. Поэтому я ее и не избегаю, как брата или отца. С ней уютно и просто. Тарелка со стуком опускается на деревянный стол, и я киваю вместо слова спасибо. А ведь какое простое слово... После ужина я снова превращаюсь в воришку, покидая пределы теплоты своей старушки. Мне предстоит нелегкий путь, как и каждый вечер – мимо комнаты отца, потом комнаты брата. Я наизусть помню каждую скрипящую половицу и пробираюсь через широкий темный коридор словно через огненное болото. У комнаты отца позволяю себе ненадолго замереть, прислушиваясь и борясь с желанием зайти в его спальню. Снова кашляет, уже гораздо хуже. Не зря мама хотела, чтобы он бросил курить, да только теперь-то что уж. У комнаты Дика тоже останавливаюсь, уже немного смелее. Он не такой чуткий, как отец, тот может через дверь меня почувствовать. И снова борюсь с желанием вломиться в чужую спальню, броситься в объятия к брату и разрыдаться, как ребенок. Мне плохо, а я даже не могу об этом сказать, хотя бы самой себе. В своей спальне я стараюсь не смотреть в зеркало, стоящее в углу, не хочу подтверждать то, что сказал Дик. Может быть, если меня сдует сквозняком, будет даже лучше. Всем. Я не хочу спать, потому что опять буду видеть свой кошмар. Один и тот же сон на протяжении двух с половиной месяцев это слишком, но я ничего не могу поделать, снотворное, что прописал доктор Ричардсон, не действует, а организм требует сна. И я снова, чуть ли не дрожа, откидываю плотное одеяло и забираюсь в постель. Мои призрачные надежды на то, что в этот раз сон будет другой, улетучивались со скоростью света. В тысячный раз я была за рулем своей машины, в тысячный раз мама сидела рядом, еще живая. В тысячный раз я слышала ее смех. И свой. Я уже даже не сопротивлялась, как в первые дни после аварии, когда всеми силами пыталась исправить свою ошибку хотя бы во сне. Я знала наперед, что мне все равно придется снова это пережить, и могла лишь смотреть в теплые карие глаза, не заботясь об управлении своим авто. Я всегда гордилась отношениями с мамой, слушая жалобы подруг из колледжа, всегда знала, как мне повезло. Визг тормозов, звон стекла, яркий свет, бьющий в глаза… сердце сжалось, я знала, что дальше все будет происходить по сценарию моего фильма ужасов. Знала, что моя голова повернется против воли, глаза расширятся, увидев страшную картину, а из груди вырвется крик ребенка, потерявшего мать. Глаза, точно такие же, как у Дика, до последней золотистой крапинки повторяющие узор на радужках, еще открыты, хотя в них уже нет души, и я слышу свой вопль. Один и тот же сюжет, каждую ночь. Я просыпаюсь вся мокрая, но дрожу под одеялом из верблюжьей шерсти, вскакиваю с постели с прытью отлично выспавшегося кота и, не включая свет, захожу в ванную. Только там, стоя под струями горячей воды, я позволяю себе несколько слез. Выхожу обратно в комнату, там уже сидит Дик. Выучил, во сколько я просыпаюсь. Бросаю на брата вопросительный взгляд, и, не получив ответа, забираюсь в постель и демонстративно закрываю глаза. – Ал. Нужно же что-то делать с этим, – не обращаю внимания, делая вид, что мирно сплю. Я не хочу ничего делать, я хочу спать. Уходи, пожалуйста, пока я снова не разревелась. Делать действительно что-то нужно, но мне, а не тебе. Это моя вина и моя проблема. Не открывая глаз, показываю пальцем на дверь. Дверь со щелчком закрылась, и я сажусь на постели, не имея больше надобности изображать желание поспать. Спать мне теперь захочется только завтра ночью, если повезет. Я начинаю жалеть, что не взяла из библиотеки сказки, они бы сейчас очень помогли скоротать остаток ночи. Сказки... Мама любила сказки, и Дик любит, а меня отец с детства отучил от них. Это глупости, говорил он, такого не бывает. Подхожу к окну и слегка приоткрываю свою бордовую завесу. Жуть, что творится за окном, заставляет съежиться, там теперь еще хуже, чем вечером. В голову лезет абсурдная мысль, и я стараюсь отогнать ее, но она медленно заполняет голову, не оставляя шанса избавиться от себя. Терять мне все равно больше нечего. Я выползаю из своей фланелевой пижамы, как змея, которая сбрасывает шкуру, и натягиваю брюки и джемпер, висящие на спинке стула. Чувствуя себя окончательно свихнувшейся, я выбираюсь из комнаты и снова прыгаю по своим островкам в коридоре. Я не особо соображаю, что делаю, все мои мысли уже там, внизу, где через три минуты оказывается мое гремящее костями тело. Входная дверь, как всегда, заперта Бертой, и я благодарю деда, который установил дверь в гараж прямо в доме. Я наощупь, спотыкаясь о какие-то предметы, пытаюсь вспомнить, где выключатель. Яркий свет немного слепит после полумрака коридоров, и я жмурюсь, позволяя глазам привыкнуть. Вот она, моя кровавая девочка. Отец хотел сдать ее на металлолом, но Дик сказал, что починит ее. Вроде бы он говорил, что она уже на ходу, остался только косметический ремонт. Я обхожу вокруг своей машины, оглядывая вмятины и разбитые стекла. Кажется, я чувствую, как начинает кипеть мозг от все более сумасбродствующей мысли. Тем не менее, я не сопротивляюсь. Спасибо, родной, ключи прямо в замке оставил. Я медленно, будто слепая, нащупываю дверную ручку и сажусь на место водителя. Вспышкой мелькает мой кошмар перед глазами. Мне страшно. Но я нажимаю кнопку на пульте, который болтается на зеркале заднего вида, и ворота с негромким скрежетом открываются. Рука поворачивает ключ, и я чувствую, как мягко вибрирует кожаное сиденье. Как только вернусь, сама сдамся в клинику. Но пока что... Мне плевать, как я выгляжу со стороны – на улицах нет других машин, а из пешеходов только пьяницы. Я выезжаю на набережную и позволяю себе немного разогнаться, ощущая, как холодный ветер путает волосы, врываясь сквозь выбитое окошко. Интересно, Дик слышал, что я уехала? Какая разница, я сумасшедшая, и имею право творить странные вещи. Ездить ночью на разбитой машине тоже. Легонько жму на педаль тормоза перед крутым поворотом и чувствую пот, выступающий на лбу – авто не реагирует. Дура, как же я могла не проверить тормоза... По крайней мере это никому не будет сниться. Все происходит как в замедленной съемке – я успеваю увидеть перед собой угол небоскреба и чувствую жуткую боль в ребрах. Приятная темнота уволакивает меня из машины, и я позволяю глазам закрыться.