О — Ориентиры

Мирон скептически осматривает разбитую детскую площадку, выкрашенную отвратительно салатовой краской, которая начала откалываться ещё во времена СССР. Гнетущий вид дополняют два хиленьких деревца, успевших облысеть и стать совсем уж отталкивающим атрибутом русской глубинки. Сзади раздаётся мерзкий перезвон, обозначающий открытие подъездной двери, и спустя пару секунд на плечо ложится рука Охры. – Отчего не весел? – натягивая шарф на лицо, интересуется Ваня тихим проникновенным голосом. – Меня тошнит от этого места, – вздыхает в ответ Мирон, пряча лицо в ладонях, пахнущих отвратительно дешёвыми сигами. – Игра стоит свеч, – будто опровергая его слова, начинает дуть холодный влажный ветер, в котором разве что не слышно тихого "лузер". Фёдоров медленно выдыхает, убирает руки от лица и смотрит на Охру, чтобы увидеть хоть что-то хорошее в сером и блеклом Хабаровске. Видимо, его взгляд достаточно красноречиво говорит о внутреннем состоянии, потому что Ваня сочувственно потирает его предплечье и кивком предлагает снова посмотреть на убогий серенький дворик. – Что видишь? – Площадку из фильма ужасов, – ни шутить, ни говорить не хочется, но вид у Вани задумчивый и серьёзный, так что слова слетают с языка автоматически. – А я вижу ступеньку в долгой лестнице, – все тем же уверенным голосом продолжает вещать Ваня. – Не лучшую из ступенек, но тем не менее её тоже обязательно нужно пройти. – А дальше что? – Ванино сравнение добавляет в ситуацию немного если не оптимизма, то по крайней мере иронии. – Эдем? – Разве мы начинали все это не ради денег, беспорядочных половых связей и кайфа? – Охра подозрительно щурится, и Мирон наконец улыбается, снова оглядывая двор. – Ради этого, конечно же. – Тогда держи мысль в голове и делай то, что нужно, – мудрое завершение, похожее на заключительную сцену какого-то американского фильма, почему-то не обрывается титрами. Разве что на доме напротив написано, что некий Андрей уебок, а Лиза представительница древнейшей профессии. Ещё что-то про Ленина и планы, но почерк слишком корявый, чтобы можно было разобрать всё. Так или иначе, Ваня уезжает всего на пару недель, а потом они не застрянут тут надолго. Да и навряд ли разобраться в этих трущобах будет сложно. Есть мысли, о которых мы жалеем спустя некоторое время. Об этой Мирон пожалел даже слишком скоро.

***

Однушка, набитая неприличным количеством школьников, воняет дымом и самогоном. За последнее стоит сказать спасибо Светло, который в лучших традициях подобных посиделок ужрался в мясо и разлил целый стакан охуеннейшего бухла на ковёр. От этого Славе ещё хуже. Нет, не от сострадания к самогону, а от общей духоты всего происходящего. Ему, конечно, нравится пить и курить в свободной от родителей Мишиной квартире, только сегодня это все его почему-то раздражает. Ну, вы знаете, в пятнадцать лет в принципе особенно легко поменять точку зрения на любой вопрос. Причём не один раз за день. Обижать Мишу не хочется, поэтому Слава старательно объясняет ему, что мама сегодня может вернуться с ночной смены раньше, и ему нужно быть дома уже через час. – Она видеть-то тебя сейчас захочет? – намекая на его заплетающийся язык, вопрошает Миша, который и сам не может избавиться от улыбки. Слава только пожимает плечами, выслушивает долгое напутствие пьяного, но как обычно крайне философского Вани, обнимает подобревшего Мишу, хлопает залипшего Кирилла по спине, ловит выпавший из его рук бульбик и до того, как кто-то ещё успевает заметить его сборы, сваливает из квартиры. Уже выходя на улицу, он вспоминает о сигаретах, оставленных на кухонном столе, но возвращаться обратно не хочет. Опыт подсказывает, что уйти потом он не сможет. Также на холоде все употребленное за последние часы ударяет в голову с новой силой, и Слава, пряча мерзнущие руки в рукавах, еле передвигая ноги, плетется куда-то глубже во дворы. В родном городе он ориентируется прекрасно, так что за дорогой почти не следит. Вокруг темно и тихо, мысли лениво плавают где-то далеко, будто в другом мире. Скоро Славе даже начинает казаться, словно он идёт по дну моря, которое видел только на картинках. Пространство выцветает и теряет значимость, уступая место нирване, из которой совсем не хочется выходить. К этому Слава и не стремится, но судьба, случайность или что там ещё есть, решает за него. Будто у него до этого жизнь была сахарной. На очередном повороте, из-за угла, как черт из табакерки появляется фигура, в которой Слава запоздало признает человека. Однако идти в море нирваны сложно, и вовремя затормозить у него не получается. Полуночный прохожий, похожий больше на тень, благодаря на удивление яркому фонарю за спиной, тихо матерится и явно раздражённо поводит плечом, о которое только что приложился Слава. Всё это происходит так долго, что моментально стирается из памяти. Слава поднимает голову и всматривается в темноту, стараясь различить хоть какие-то черты лица. Темнота, неподвижная и холодная, кажется многослойной, в неё хочется провалиться, что Слава с успехом и делает, потому что ноги у него подкашиваются. – Парень, ты что? – от звука чужого голоса, темнота перед глазами моментально рассеивается. Реальность с таким грохотом врывается в мозг, что Слава чуть не вскрикивает, вырываясь из поддерживающих его рук. Человек напротив вздыхает, проводит рукой по волосам и тихо произносит слово, на которое Слава реагирует почти машинально. – Я не упоротый, – от злости у него даже голос не задрожал. – Как скажешь, – после недолгой паузы соглашается необъяснимо приятный голос. – Раз трезвый, не скажешь, где тут хоть один круглосуточный магазин? За время своего небольшого приступа Слава успевает передвинуться вбок, туда, откуда свет уже не затеняет лица полуночного (Слава и сам гуляет в три ночи, но это не важно) гуляки, и – ну не стесняться же теперь! – наконец осматривает собеседника. Не местный, это сразу видно по одежде, а в общем обычный парень лет двадцати, ничего примечательного. Глаза только странные, огромные, синие в темноте, как у инопланетянина, и ресницы очень длинные, так что во взгляде появляется одновременно что-то приятное, спокойное, и отталкивающее, самоуверенное. – Че не подсказать, – немного успокоившись, тянет Слава, улыбаясь той улыбкой, которую мама очень не любила и называла волчьей. – Подскажу за пачку сигарет. – Это какие-то хабаровские наценки? – в вопросе не слышится угрозы или раздражения, поэтому Слава окончательно приходит в приподнятое расположение духа. – Да. Местная валюта имени Сусанина. – Такой молодой и уже такой дерзкий, – усмешка, несмотря на доброжелательный, шутливый тон, отдаёт чем-то опасным, ощутимым исключительно на подсознательном уровне. – Далеко пойдёшь, парень. Как зовут? Находиться в уязвимом положении не в Славином характере, и режим мудацкого поведения активируется сам собой. – Кого? – Тебя. – Как мама назвала. – И как же назвала? – Хорошо назвала, – удовлетворенно отмечая мимолетное раздражение на лице собеседника, Слава все же снисходит до того, чтобы протянуть ему руку. – Слава. Синие глаза внимательно осматривают коричневый рукав его куртки и опять возвращаются к лицу. Змей, тех, которые могут гипнотизировать, Слава, как и море, видел только на картинках, но чёрное пальто все равно напоминает ему блестящий чёрный "капюшон". Только это красивее, чем на картинке. – Мирон.