О — Ориентиры

Дима провожает машину взглядом и подходит к Славе, протягивая ему руку. – Идём, – зовёт он, видя, что тот не собирается подавать руку в ответ. – Отъебись от меня! – шипит Карелин, ударяя его по запястью, когда Дима пытается взять его за плечо. – Не трогай меня, блядь... – Перестань истерить, – терпеливо просит Дима, потирая веки. – Идём, надо с твоей ногой разобраться... – Мне похуй, – нервно смеётся Слава. – Мне похуй... Не трогай меня... – Слава, слушай... – Он умрет, да? – Диме едва хватает смелости выдержать его взгляд. – Я не знаю. Я не врач. – Ты знаешь, что может убить, – злясь его уклончивым ответам, цедит Слава и стирает с лица слезы. – Скажи. – Я не знаю. Правда. Это от многого зависит. Ответа на это не следует. Спустя несколько минут тяжёлого молчания, Дима наконец дотаскивает Славу до машины и даже заставляет пристегнуться. Правда ехать в гнетущей тишине оказывается ещё хуже, чем казалось сначала, не говоря уже об убитом выражении Славиного лица. С такими лицами садятся в дурку, но Дима не знает, чем его отвлечь. Диме вообще не за что себя винить, но вина давит на грудь, и все попытки завязать хоть какое-то подобие разговора сводятся к безразличным кивкам. Приходит время идти ва-банк. – Это я вашего школьного сторожа сбил тогда, – быстро говорит он, и Слава со слабым интересом переводит на него взгляд. – Случайно вышло. Прости. Слава дёргает плечом, мол, мне похуй, и отворачивается к окну, напряжённо всматриваясь в какую-то отдельную точку. – А ещё... – сложно придумать что-то более провокационное, но Дима правда старается. – Ещё тогда, в Хабаровске, когда вы с Мироном что-то там праздновали, а я домой ночью вернулся, пока вы... Ну, ты понял. И у вас была какая-то ролевуха, типа с учителем... Я не хотел это слушать, но там стены как в советах... Как будто прям на соседней койке... В общем, это было отвратно, но у меня привстал... Дима замолкает, когда Слава уже откровенно, пусть и тихо смеётся, прикрывая лицо дрожащей рукой и оборачиваясь. У него в глазах стоят слезы, и уголки губ напряжённо подрагивают, будто ему тяжело улыбаться, но в общем, провокация сработала. – Это мерзко, – тихо и хрипло говорит Слава, больше не отворачиваясь. – Мог бы просто сказать, что ты дома... – Чтобы я это ещё и увидел? – Мы бы разрешили тебе посмотреть. Если бы ты извинился за опоздание. – Бля, ты... Ты это помнишь? – Я помню, как отмазывал перед мамкой синяки на руках... И да, ты тоже помнишь. – Я бы хотел забыть. – А если бы ты просто постучался и сказал:"Извините, Мирон Янович..." – Вот и делай людям добро. – Я бы на твоём месте не хлопал ебалом. – Это почему? – Ну, если у тебя встаёт на... – Чья бы корова мычала. – Я малолеток никогда не трахал. – Я тоже. – Я слышу сожаление в твоём голосе... – Слава опять тихо усмехается, а Дима смотрит на дорогу, стараясь сохранить улыбку на губах. Чувство подавленности никуда не уходит, но терпеть его становится легче. Если в чем и есть правда жизни, так это в том, что фальшивая улыбка лучше искренних слез. Он в это верит.

***

Слава запрокидывает голову, пялясь в серое небо и прикрывая глаза, когда редкие снежинки попадают на лицо. Он удивительно трезв, ни алкоголь, ни травы в горло не лезут, так что притупленное чувство в груди ничем не гасится. Ничем, кроме апатии, накрывшей его ещё в тот день. Странно быть таким спокойным, но Слава не может заставить себя сделать хоть что-то вызывающее. Ему хочется сидеть и смотреть на снег. Никто не дёргает его, не просит ничего сказать, никто даже не указывает на то, что он тут один не в чёрном. А Славе похуй, во что он одет, у него в голове и груди зияющий пустотой вакуум. Краем глаза он замечает Мишу, который вообще непонятно нахуя припёрся, но тот ничего не говорит, так что сразу попадает в список малозначительного и забывается. Через серую поволоку еле виднеется диск солнца, и это Славе очень нравится. Это мёртвое солнце, очень подходящее к тому, что он сейчас чувствует. Над ним возникает прозрачный стаканчик с прозрачной жидкостью. Слава безразлично смотрит на стакан, на чёрный рукав и снова на солнце. – Выпей. – Посмотри. – Что там? – Солнце в гробу. – Мы можем уйти, если хочешь. – Я не хочу. Мирон подавляет вздох, Слава знает это, хотя не смотрит на него, и садится на соседний стул, тоже запрокидывая голову. – Я не чувствую, что мне его жаль, – после небольшой заминки признается Слава. – Я его не любил никогда. Как и он меня. Я не жалею, что он наконец сдох. Это плохо? – Плохо сидеть на морозе, – говорит Мирон, смотря в стакан. – Выпей, у тебя губы уже синие. Слава поворачивает к нему голову, потирает немного затекшую шею и берет стаканчик из теплых рук. – Мог бы дома остаться, – говорит он, влив в себя водку и прикрыв лицо рукавом. – Не знаю, зачем я сюда приехал. – Твой отец умер, – Слава пожимает плечами. – Это вроде последней почести. – Мне не за что его почитать, – Мирон вздыхает и сдаётся. У Славы в голосе не звучит даже ненависть. Ему похуй. – Давай погуляем? – Давай, – натянуто соглашается Фёдоров, искоса смотря на его ногу и костыль. – Только немного. – Ты не слушал, что мне Лапша говорил, – качает головой Слава, пряча улыбку. Прозвище для врача в частной клинике, в которую Мирон его запихнул почти насильно, очень сильно ему нравится, хотя в нем нет никакого смысла и он даже не помнит, как придумал его. – Я единственный, кто его слушает, – возражает Мирон, накрывая его руку своей. – А вот и нет. – И что он сказал? – Он сказал, что я должен больше ходить. – Он сказал, что тебе нужно быть аккуратней, но стараться ходить самому, чтобы... – Мы пойдём? – ходить ко врачу Славе не понравилось сразу, ещё когда он сидел в приёмной у операционного отделения и чтобы не биться головой об стену говорил с Димой обо всякой херне, за которую, на самом деле, до сих пор очень благодарен. – Пойдем в лес, не оставляя следов на снегу, и никому не скажем. – Если хочешь, – окончательно сдаётся Фёдоров, по привычке потирает грудь через пальто, на том месте, где остался шрам, и встаёт первым, протягивая Славе руку. – Идём? – Идём. Брать костыль Слава отказывается, и спорить с ним бессмысленно. Прихрамывая, он проводит Мирона по кладбищу, на ту сторону, где начинается лес. – Слав, – тот только отмахивается от помощи и самостоятельно перелезает, к счастью, не высокую ограду. – Похуй, – он растирает замерзшие руки. – Только в овраг спуститься помоги. Снег этой осенью начинает идти очень рано, а в Хабаровске даже появляется полноценное белое полотно, тонкое и с прорехами, но все же. Скользя по сырой листве, они кое-как спускаются в овраг, где, ловко огибая деревья, бежит небольшой ручеек. Слава, хромая, тянет Мирона ближе к воде и указывает на одно из деревьев. – Видишь? – Мирон щурится и прослеживает направление его пальца. – Вон, то дерево. – Что там? – Бля, – Слава кусает губы, разжимает руку и хромает к указанному дереву. – Стой! – Мирон ловит его у края ручья. – Подскользнешься. – Тогда руку дай, – упрямо просит Карелин. Жизнь вообще его не учит. Ничему. Он, не дожидаясь ответа, хватает Мирона за запястье, становится больной ногой на другой край ручья и переносит на неё вес, шипя сквозь зубы. – Слава! – запоздало одергивает Мирон, но не тянет его к себе: тут и так слишком скользко от тающего снега. – Жди. Слава достаёт из кармана нож и чертит что-то на дереве, на том месте, где нет коры. Похоже на славянскую руну, точнее ничего не сказать. – Что это? – Наша фича с пацанами, – он чуть отодвигается и довольно осматривает свою работу. – Стерлась совсем... Теперь новая будет. Он немного медлит, хочет шагнуть обратно, сильнее сжимает пальцы, но в последнюю секунду передумывает и снова достаёт нож. – Осторожнее, – просит Мирон, оглядывается и смотрит на Славин затылок, зачем-то стараясь получше запомнить этот момент. Момент тишины, лёгкого редкого снега, морозного ветра и тёплой руки под пальцами. Они толком никуда не выбирались после завершения истории с Волки: сначала реабилитация и наблюдения у врача, потом Славин гипс и долгие переговоры со Словом, в которых Гнойный официально вообще участия не принимал, хотя Мирон из-за резко изменившегося настроя Чейни предполагал обратное. Потом Коха подхватила какую-то заразу, и пришлось гонять амбалов с Версуса по ветеринаркам и аптекам, чтобы Слава сам на костылях не ломанулся "нашу кошку лечить". Ещё беременная Соня, и раненный Ваня под вечным присмотром Охры, и решивший вернуться в "семью" Дима и... А потом Славе позвонили, он молча выслушал, сбросил вызов и посмотрел на Мирона ошарашенным, пустым взглядом. – Батя передознулся. И только теперь, спустя недели нервов, боли, белых халатов и срывов, все было хорошо, спокойно, тихо. Мирон окинул лес взглядом. Почти совсем голые деревья, ковёр из подгнившей листвы и снега, чистая звонкая струйка воды в окружении грязи, массивное дерево, сложно сказать, какое, может, осина, может, хуй знает, что ещё. На возможно-осине голое место без коры, а на нем какая-то руна и что-то ещё, за Славиным плечом не видно. Закончив, Слава, держась за Мирона, двигает больную ногу, немного скользя в грязи, и издалека рассматривает свое творение. "С+М" – немного криво, зато чётко. Мирон смотрит на инициалы, давая волю немного болезненной ностальгической улыбке, и сжимает Славину руку, заставляя повернуться к себе. Слава смотрит ему в глаза, его усмешка не раздражает, наоборот, видеть её приятно, как никогда раньше. Дав себе время на гляделки, Мирон подаётся вперёд касается прохладных губ своими губами и слегка надавливает Славе на затылок, увлекая в медленный влажный поцелуй. – Очень хорошо, – выдыхает он, когда наконец отстраняется и снова смотрит на дерево. – Да, – коротко соглашается Слава. Представьте себе, Гнойный может быть и таким. – Постоим ещё здесь? Мирон молча кивает и делает полшага вперёд, утыкаясь лбом в его плечо. Они все ещё держатся за руки и молчат под редким осенним снегом. А что говорить, если жизнь уже обрела свой смысл и любое дерьмо, которое только может в ней ещё случиться, меркнет. Потому что есть то, ради чего можно даже ад пройти: есть дом, есть холодные пальцы в ладони, есть светлые инициалы на старом темном дереве. И ориентиры. Те, которые изменили и осветили всю жизнь. А за такое, знаете, ничего не жалко.