Всё, что имеет какую-либо ценность, приходит через боль

- Ну же, черт тебя дери, заводись. Я отчаянно бью кулаком по рулю автомобиля, которому уже давно пора на свалку, и протяжно стону. Издавая отчаянные и умирающие звуки, моя машина никак не желает заводиться, и она тут же напрочь глохнет, раздражая меня пуще прежнего. Вдох-выдох. Сжимаю руки крепко в кулаки и оставляю на гладкой белой коже кровавые следы-полумесяцы, признак моей неуравновешенности в определенные периоды моей жизни. Взгляд скользит по дисплею телефона, останавливаясь на цифрах, от которых меня, как цунами, накрывает паника. Я снова опаздываю в школу. Пятый раз, только за эту неделю, и это явно сулит мне большие неприятности. Выхожу из бесполезного транспорта и раздраженно хлопаю дверью, нарочно сильно, чтобы выместить все негодование на этой консервной банке на колесах. На мои манипуляции машина отдается жалобным скрипом, будто вот-вот развалиться окончательно, и это действует на меня еще агрессивнее, поэтому, теряя контроль, я сильно бью ногой переднее колесо. - Похоже, кто-то не в настроении. Рядом со мной останавливается старый пикап, кое-где покрытый ржавчиной, а из окна выглядывает улыбающееся лицо белокурого парня, знакомого мне с раннего детства. Не могу сдержать ответной улыбки, при виде всегда доброжелательного ко мне Мэтта, и за минуту мысли о плохом утре даже развеиваются, не оставляя после себя даже горького осадка. - Снова машина сломалась, - жалуюсь я, кивком головы указывая на причину своей злости. – Кажется, придется переходить на велосипед. Донован улыбается, представив меня – неуклюжее создание, верхом на велосипеде. Когда я последний раз садилась на него, я разбила все колени, и весь вечер просидела в доме у Миранды Гилберт, плача от досады. - Не сегодня, - не соглашается он. – Садись, я тебя подвезу. Благодарно киваю Мэтту, и, перехватывая поудобнее рюкзак со скиданными принадлежностями, сажусь в его старенький, но проверенный временем, автомобиль. Донован сразу трогается, не дождавшись, пока я, провозившись с ремнем безопасности, его застегну. Из шипящих колонок доносится какая-то рок песня, мотив которой, несмотря на искаженный звук, мне начинает нравится. Я мотаю головой, пытаясь попасть в такт мелодии, и, не спрашивая, делаю звук на магнитоле громче. Мэтт закатывает глаза, когда салон заполняют грубые звуки мелодии, и качает головой, не понимая мою страсть к таким песням, которые он называл скрежетом ржавых поездов. Стоит нам только остановиться на парковочном месте, возле школы, Донован явно с большим удовольствием глушит мотор и с шумом выдыхает, наслаждаясь тем, что ему больше не придется терпеть мой музыкальный вкус. - Обещаю, если ты перестанешь слушать это дерьмо, я буду подвозить тебя чаще,- ухмыляется друг, выходя из машины. – Серьезно, Хез, как у тебя от этого голова не болит? Хмыкаю, когда слышу, как Мэтт сокращает мое имя, негодуя. Мне не нравится, когда пользовались таким сокращением, коверкая мое, и без того короткое, имя. Идея таких сокращений пришла в голову Керолайн Форбс, еще в третьем классе, когда нас еще можно было назвать друзьями. - Ты просто ничего не понимаешь, - упрекаю я друга, поравнявшись с ним на пути в школу. – А Керолайн не будет против, что ты станешь меня подвозить? Донован красноречиво смотрит на меня, выражая взглядом свои собственные мысли, которые, лично мне, были понятны без слов. Он осуждал мою неприязнь к блондинке, которая, по его мнению, началась на пустом месте. - Перестань наседать на нее. – Мэтт пропускает меня во внутрь кирпичного здания. – Что с вами произошло? Вы же были не разлей вода. Я скривилась при упоминании об этом. Это было настолько давно, что казалось вымыслом, во всяком случае – поверить в это с каждым годом было труднее и труднее. - Мы повзрослели, Мэтти. Проскальзываю в класс со звонком вперед друга, чтобы не слушать его возражения на этот счет. Стоит мне зайти, как блондинка цепляется в меня своим грозным взглядом, пребывая в явно большом недоумении на тему того, почему я нахожусь рядом с Доновоном. Она хмурит идеальные брови, отчаянно пытаясь найти этому хоть какое-то логическое объяснение, и не найдя его, лезет в карман за сотовым телефон, клацая тонкими пальцами по экрану, набирая сообщение. Спустя минуту, слышу, как вибрирует телефон Мэтта, который садится прямо за мной, тем самым подливая в огонь под названием Керолайн Форбс еще больше керосина. Все же, каким замечательным бы не был Мэтт – в психологии женщин он был полный профан, хоть и отрицал это, уверяя в обратном. Мистер Зальцман входит в класс с опозданием, на ходу извиняясь, вызывая издевательские смешки у пары учеников. Но, стоит ему бросить в их сторону хмурый взгляд, как они тут же затихают и делают вид, что сосредоточены на предмете. Это ребяческое поведение в выпускном классе заставляет меня стыдливо прикрыть глаза рукой и покачать головой, сомневаясь в адекватности некоторых присутствующих. - На чем мы остановились? – Спрашивает мистер Зальцман, открывая учебник по истории и обведя каждого из нас беглым взглядом, проверяя, как внимательно мы слушали его на прошлом занятии. – Ну что? Никто не помнит? Поджимаю губы и туплю взгляд, вспоминая, что на прошлой паре я была занята тем, что пыталась довести до совершенства собственный рисунок, в последствии который был жестоко помят и выброшен в ведро, и все важные даты истории в тот день проносились мимо меня, не оставляя и намека на присутствия в моей собственной памяти. - Мы говорили о семидесятых, Рик, - торопливо выдает Елена, но, понимая, что позволила лишнее, тут же поправляет себя. – Мистер Зальцман. Кто-то в тишине усмехается, в то время, как Гилберт, смутившись, старательно начинает теребить шоколадные пряди длинных волос. Каждый в школе знал, что, после смерти Дженны, тети Елены, у которой был роман с нашим историком, он взял на себя опеку за, почти самостоятельной, Еленой и через чур несобранным Джереми. Дальше пошли скучные рассказы о семидесятых, о которых каждый из нас смутно что-то мог представить. Все что я знала о семидесятых – «время было не очень», - так выразилась моя бабушка, в один из вечеров, углубившись в воспоминания о своей далекой молодости. Голос Мистера Зальцмана звучит так, как самое лучшее снотворное, и я широко зеваю, прикрывая рот ладонью. Чтобы совсем не потерять смутное сознание, я начинаю оглядываться по сторонам, рассматривая знакомые лица сверстников, задерживая взгляд на Елене. Гилберт чувствует мой взгляд и поднимает голову, натянуто улыбнувшись, я стараюсь выдавить нечто похожее в ответ, но выходит слишком неестественно. И я сдаюсь, расслабив мышцы лица, угрюмясь. Елена отворачивается, заметив то, что мой дружелюбный настрой прямо –таки стерся с лица, и стала ежиться, испытывая большую неловкость под моим испытующим взглядом. Елена старательно затягивает мои волосы в тугую косичку, явно не беспокоясь о том, что я могу испытывать дискомфорт. Она отчаянно пытается придать мне вид, больше похожий на человеческий, чем есть сейчас, не смотря на все мои протесты и мычания, Гилберт была непреклонна. - Я не хочу идти, - выдыхаю я, слишком тихо, настолько, насколько позволяют силы. – Я не могу. Елена тяжело выдыхает и перекладывает свои руки на мои плечи, обнимая меня крепко со спины, пытаясь забрать хотя бы часть моей боли, что до кроев заполнила меня. Она молчит, не надоедая глупыми разговорами о сраной несправедливости, от которой меня уже тошнит. Каждый второй считал своим долгом сказать о том, как все несправедливо. - Хезер, ты должна попрощаться. Всхлипываю, вытирая рукавом траурного платья слезы, предательски что выступают на глазах, но тут же забрасываю это занятие, потому как они начинают стекать с лица слишком часто, неконтролируемо. Попрощаться – это приговор. Мертвое лицо старшего брата с опознания в морге – все еще мерещится мне повсюду. Но смотреть на то, как его молодое, изувеченное, но такое родное тело, закапывают в землю, забирая у меня навсегда, было абсолютно выше всех моих сил, которых я только могла наскрести сейчас. Хоронить всегда тяжело. Хоронить свою двойню, старшую на пять минут копию противоположного пола, все равно, что хоронить саму себя. Гилберт успокаивает меня, разделяя мои чувства. Ей не нужно старательно выбирать каждое слово, опасаясь за мое психическое состояние, все что говорит Елена звучит поразительно успокаивающе. Она знает, о чем говорит, потеряв родителей, Гилберт стала просто гуру в таких ситуациях, едва не сойдя с ума сама от боли. Вместе со звонком рассеиваются мои мысли. Я часто моргаю, бросая последний взгляд на спешно собирающуюся Елену, и выдыхаю. Не так давно мы с ней были подругами, поддерживая друг друга в самых страшных ситуациях, находя спокойствие друг в друге, но стоило появится Стефану – как все пошло под откос. Гилберт абстрагировалась от меня, а, хоронив тетю, не позволила даже выразить соболезнования, избегая меня, как чумы. - О чем задумалась, Хезер? – Тайлер Локвуд, главный засранец школы, грубо толкает меня по плечу, явно не в дружелюбном жесте. – Ну же, двигайся. Ты не одна. Кривлю от отвращения губы, протискиваясь сквозь плотную толпу одноклассников, желая свалить, как можно скорее. - Тай, - одергивает друга Мэтт. – Не обязательно быть таким козлом. - Это моя природа, - хохочет Локвуд. – Забыл? Не знаю, что значат их короткие фразы, и вдаваться в детали совсем не хочется. Как только выхожу в коридор, я немного расслабляюсь, не ощущая себя настолько паршиво, как в классе. И, к моему бесконечному счастью, остаток дня проходит стремительно быстро, без колкостей и косых взглядов, так что к концу школьного дня я окончательно расслабляюсь. - Хезер, постой, - строгий голос окликает меня тогда, когда я, почти миновав стадион, готова покинуть территорию школы. – Я хочу с тобой поговорить. Я покорно останавливаюсь и наблюдаю за тем как женщина в спортивном костюме, оставив кучку хихикающих девушек, стремится ко мне, боясь выпустить меня из своего цепкого вида. Она выглядит больше, чем просто сосредоточенно, и очень торопится ко мне, едва не переходя на бег. - Да, миссис Левеск, вы что-то хотели? Она коротко кивает, останавливаясь прямо передо мной, и я едва не вою от негодования. Мне совсем не хочется попусту растрачивать свое время, при всем уважении к тренеру, но что она сейчас бы не сказала – явно больше не интересует меня. - Прошло много времени, Хезер. Я надеялась, что ты захочешь вернуться в команду. Она смотрит на меня аккуратно, боясь то ли задеть мои чувства, то ли получить слишком категоричный отказ. - Нет, - тут же отвечаю я. – Мне это больше неинтересно. Она смотрит назад, на девушек, старательно разминающих на беговых дорожках, потом снова на меня, не теряя хрупкой надежды убедить меня, пытаясь сетовать на что угодно, лишь бы я согласилась. - Им нужен хороший лидер, Хезер. Им тебя не хватает. Я продолжаю отрицательно качать головой, не желая сдаваться. Раньше спринт был тем, за что я была отдать душу дьяволу, лишь бы добиться успеха. Я жертвовала сном, занятиями в школе, налегая на выматывающие тренировки, скорее желая получить результат вровень брату. Но с его смертью все изменилось слишком круто. - Я не могу, - без капли сожаления заключаю я. – Простите. Я спешно удаляюсь, оставляя обескураженного тренера позади себя, и сжимаю руки в кулаки, стараясь не слушать угрызения совести. Неумение отказывать людям – всегда было моей самой слабой стороной, делающей меня той еще размазней. Дома я оказываюсь гораздо быстрее, чем я сама рассчитывала. Подогрев остатки вчерашнего ужина, я удобно устраиваюсь с тарелкой еды в своей комнате, пользуясь последними днями одиночества и усаживаюсь за новенький ноутбук, намереваясь провести весь оставшийся день в компании фильмов. Замираю, уставившись на главную фотографию на экране гаджета, и грустно улыбаясь, тянусь, проводя пальцами по идеально-запечатленному моменту, навсегда сохранившемся в моей памяти, прежде чем исчезнуть. Там я с трудом узнаю саму себя. Широкая улыбка украсила лицо, самая что не на есть настоящая, обнажая ямочку на правой стороне щеки, а черные волосы, свисали прямо на лицо парня, на спине которого я сидела, загораживая ему весь обзор. Глаза горели счастьем, не намереваясь покидать, а после сохранили только глубокую пустоту, в то время как улыбка навсегда сползла и редко стала мелькать на моем исхудавшем, уже до безобразия, лице. Фотографии хранят секреты, прямо как люди Аппетит резко пропадает, как и желание понежиться в кровати, и я убираю от себя еду на письменный стол. Возвращаюсь обратно в кровать, и, раскидывая руки в стороны, без сил вытягиваюсь в постели. Одиночество снова беспощадно душит меня, сводя с ума. - Ненавижу, - в пустоту шепчу я. – Я ненавижу за то, что ты бросил меня. Шериф Форбс, казалось бы, должна уже привыкнуть к тому, что она вестник плохих новостей. Как бы хорошо не относились к ней, горожане с тревогой впускали её в свой дом, когда она, являясь в форме без тени улыбки, настойчиво стучала в дверь. - Как это случилось? – отец, старательно контролирующий свои эмоции, говорит отстраненно, будто из могилы. – Лиз,- требовательно тянет он, спеша, - Как это произошло? Я со страхом смотрю то на отца, то сидящую напротив Лиз, надеясь, что они скажут, что все это ошибка. Но нет. Тишина давит на ушные перепонки невыносимо сильно и мне хочется кричать, но мой собственный голос гаснет в болезненном стоне. -Зверь, - наконец изрекает она. – Его растерзал зверь. Серьезно? Я хмурюсь, чувствуя, как мама, не проронившая ни слова, находит мои пальцы и крепко сжимает их, словно хочет убедиться, что я все еще тут и она не потеряла двух детей сразу и теперь она станет меня защищать. Все это мне кажется несуразной глупостью. Мой брат: такой сильный, ответственный и совершенный, умер от того, что его растерзал зверь? Он не мог просто бегать перед лицом животного, изображая вкусный бифштекс, он не был глупым. - Вы уверены? – озвучиваю сомнения я. – Этого просто не может быть. - Хезер, - отец одергивает меня. – Помолчи. Шериф Форбс не воспринимает мою агрессию, ссылаясь все на сложное эмоциональное состояние, и кивает, подтверждая свои собственные слова, сказанные чуть ранее. Во всем мире будто выключают свет.