— Тебе как, кошмары снятся, или тоже умер?
Иван похолодел. Недоуменный вскрик «Тоже?!» тяжёлым комом застрял в горле.
Михалина Ивановна подслеповато сощурилась, словно пытаясь определить ответ на глаз. Это действие — простое и знакомое, почти такое же родное, как сдержанная одобрительная улыбка папы или мамин кивок на тарелку с супом, — внезапно подействовало на Брагинского успокаивающе. Что он, в самом деле? Перед ним ведь не Сфинкс, который сожрёт за неправильный ответ, и не старуха с косой собственной персоной, а близкий человек. Почти вторая мама. Можно ведь просто спросить.
— Не знаю, — признался он. — Как понять?
Михалина Ивановна мелко пожала плечами.
— Если спишь — рано или поздно проснёшься.
— А если… — Иван запнулся, — нет?
— Не проснёшься, — просто ответила Михалина Ивановна.
— Да уж, — нервно выдохнул Брагинский. — Не очень утешительно.
— Бывает и хуже.
Иван вспомнил разлагающуюся на глазах русалку. От неё на свете не осталось ничего — ни скелета в земле, ни хоть какого-то отпечатка души.
— Вы правы, — вздохнул он. — Но, может… Может быть, вы помните, как… Ну, как сами поняли, что вы?..
Поняв, к чему он клонит, Михалина Ивановна его перебила:
— Боюсь, моя история тебе не поможет. Я, если можно так выразиться, была готова. Ты знаешь, у меня была нервная беременность, — скривив губы в горькой насмешке над собственным преуменьшением, заметила она, — это сильно сказалось на здоровье. Во время родов у меня отказали почки. Не насовсем, конечно, врачи выходили… Но обострения случались, и каждый раз, попадая в стационар, я думала, что могу умереть… скажем так, гораздо раньше, чем надеюсь. И когда в день смерти мне стало как-то очень уж плохо, я сразу почувствовала, что не доеду до больницы.
Иван поднял брови. «Сразу почувствовала»? Но он был рядом в тот промозглый ноябрьский день девяносто шестого. Они с мамой помогали Мише собрать Михалину Ивановну для госпитализации — найти нужные документы, сложить в сумку немного вещей на смену… Потом они вместе провожали Михалину Ивановну до машины скорой помощи. Да, она говорила слабым голосом и с трудом передвигалась, но он не увидел ни тени намёка, что она собирается умирать. Наоборот, Михалина Ивановна улыбалась, добродушно подшучивала над своим состоянием, давала бледному и встревоженному Мишке совершенно бытовые наставления — оденься завтра потеплее, не забудь разогреть себе на ужин плов…
«Не хотела пугать», — осенило Ивана.
У подножки скорой Михалина Ивановна обняла Мишу за плечи и, прижав его к груди, поцеловала в щёку и сказала: «Иди домой, не мёрзни». Едва ли Михаил послушался бы и, напоследок помахав мелькнувшей в окне матери рукой, пошёл бы обратно в квартиру, если бы она поделилась предчувствием. Скорее наоборот — ужаснулся бы, стал спорить, непременно захотел бы поехать вместе в слепой вере, что пока он рядом, не случится ничего дурного… и увидел бы её кончину во всех красках. Запомниться умирающей Михалина Ивановна, очевидно, не хотела.
Сердце стиснуло болью за них обоих.
— В скорой я потеряла сознание, — продолжила Михалина Ивановна, — а может, сразу умерла, не знаю. И очнулась уже здесь. Дома уже к зиме шло, а тут липы цвели. Трудно было не понять, что к чему.
Вдруг поднялся сильный ветер — ещё августовски тёплый, но в самом сердце уже по-зимнему недружелюбный, пакостливый. Он разметал пышные локоны Михалины Ивановны, набросил ей несколько прядей на лицо… а потом будто бы смёл с окружающего мира всякую нормальность.
Двор содрогнулся, словно старая видеозапись от помех. Дом напротив исчез. Свет померк — небо из лазурного стало изжелта-свинцовым, предгрозовым. Качели на детской площадке ржаво заскрипели. Зелёную лужайку прорезала вытоптанная множеством ног тропа. Всё произошло так внезапно, что Иван отшатнулся от перил от неожиданности.
Влажная грязь на тропе на его глазах превратилась в иссушенную до серости дорожку. Землю прорезали трещины — но не тонкие, как во время засушливых дней, а широкие, пыльно крошащиеся в глубину. Словно оттуда, из-за земли, упорно прорывалось на поверхность что-то огромное и свирепое.
— Что это?!
Михалина Ивановна, откинув волосы со лба, развернулась к своей балконной двери:
— Идём.
«Стойте!» — хотел окликнуть её Иван.
Их балконы располагались близко друг к другу; перелезть с одного на другой, чтобы не спускаться до соседнего подъезда, было вопросом пары минут — в детстве они с Мишкой нередко такое проделывали, пока родители не видели. Но оставаться наедине с чем-то подземным не хотелось даже на несколько секунд.
«Подождите меня, пожалуйста!» — хотел попросить Иван. Но стоило ему открыть рот, ноги подкосились. Он неловко переступил на месте, пытаясь удержать равновесие, и вдруг обнаружил, что он
уже на балконе Арбатовых.
Брагинский недоуменно замер. Снова изменилось пространство? А если бы оно исказилось так, что он оказался бы за перилами?!
По спине холодным водопадом хлынули мурашки. Умер он или нет, падение с высоты пятого этажа представлялось более чем реальным и едва ли сулило приятные ощущения. Иван поспешил проскочить в дверной проём, пока не случилось что-нибудь ещё.
Большая комната, служившая Арбатовым и гостиной, и мастерской Михалины Ивановны, когда та подрабатывала в трудные годы швеёй, встретила его старомодным и неуклюжим уютом советской меблировки: пёстрым ковром в чёрных, песочных и бордовых тонах, столом-книжкой с вязаной салфеткой-дорожкой поверх, громоздкой стенкой с чайным сервизом за стеклянными дверцами, жёстким раскладным диваном под ярким покрывалом.
— Скорее закрой балкон! — велела Михалина Ивановна.
Иван поспешно развернулся и, плотно захлопнув дверь, опустил ручку вниз, запирая её на пусть хлипенькую, но задвижку.
— Спасибо, — поблагодарила Михалина Ивановна. — Когда всё начинает меняться, снаружи становится опасно.
— В каком ключе опасно? — уточнил Иван, на всякий случай отойдя подальше от окон.
— В непредсказуемом, — ответила Михалина Ивановна. — Иногда просто становится уродливым и неприятным, а иногда…
Её перебил громкий треск на потолке. Вздрогнув, Иван вскинул голову к источнику звука и увидел, как расползается, взрезая побелку, зловещая сеть трещин.
— Быстро на диван, — негромко, но твёрдо приказала Михалина Ивановна.
Первые трещины доползли до стен, и под обоями зазмеилось нечто жуткое — словно гигантские черви, оттопыривая телом бумагу, вгрызались в бетон и стремились к полу. Вокруг всё уже не столько трещало, сколько низко, вибрирующе гудело. Садиться на диван, прямо под
это, Брагинскому хотелось меньше всего, но он покорно метнулся туда.
Едва он, развернувшись в момент падения, плюхнулся на сиденье, шкафы и ящики в комнате будто взорвались. Из распахнувшихся дверец и выброшенных ящичков выстрелили сотни бумаг и фотографий, сделанных Михалиной Ивановной для газет, где она работала. Повалили книги и безделушки, с отчаянным звоном разбился сервиз. Осколки брызнули на Михалину Ивановну, но та не сдвинулась с места и даже не шелохнулась. Точно знала наверняка, что до неё ничего не долетит.
Грохот, шелест и звон смешались с гулом в давящую на перепонки какофонию, в которой Иван разобрал что-то, похожее на голоса. Разлетевшиеся бумаги зашевелились, словно под ними юрко завозилось множество мышей. По стенам поползли новые трещины. В одной из них Иван заметил что-то ярко-красное и хитиновое.
Монотонное многоголосье надавило на перепонки. Хитиновая тварь ухватилась за край разлома острыми, нервно подрагивающими ножками. Исчерна-красные коготки вкрадчиво обхватили бетонный выступ, будто примериваясь, как его лучше выломать. Цепенея от ужаса, Иван проследил, как обои в этом месте разошлись под новой трещиной.
— Не смотри! — прошил его отчаянный — будто уже не первый — крик Михалины Ивановны. — Не смотри туда!!!
Ивана словно подбросило. Он обернулся на Михалину Ивановну и невольно вжался в спинку дивана: на него смотрела пустыми провалами глазниц пергаментно-бурая, полуистлевшая мумия с куцыми клочками золотых волос на туго обтянутом кожей черепе. Комната задрожала. Нижняя челюсть мумии провалилась вниз, будто в немом крике, и из агонически оскаленного рта повалились жуки и черви.
«Чем дольше смотришь, тем сильнее в это веришь», — словно через толщу воды прорезался сквозь закладывающий уши гул голос Михалины Ивановны, — «и тем реальнее оно становится».
«Внушение!» — понял Иван и крепко зажмурился.
Гул и треск резко стихли. Выждав для уверенности ещё секунду, он осторожно приоткрыл один глаз.
Михалина Ивановна была прежней.
— Всё… кончилось? — поморгав, уточнил Брагинский.
— Кончилось, — садясь на стул, устало подтвердила Михалина Ивановна. — Пока.
Иван стеснённо выпрямился на сидении:
— И часто тут… так?
— Когда как, — отозвалась Михалина Ивановна. — Бывает, погремит и перестанет. А бывает и целыми сутками.
— Жуть, — выдохнул Брагинский. — Что же это за загробный мир такой?..
— И загробный ли это мир вообще? — неожиданно бросила Михалина Ивановна.
Иван уставил на неё недоуменный взгляд.
— Я ведь не сидела тут сложа руки, — пояснила Михалина Ивановна. — Человечество всю свою историю спорит, что там, после смерти — рай, ад, другая жизнь, перерождение… Глупо было не изучить, как оно на самом деле.
— Изучили? — спросил Иван.
Михалина Ивановна печально усмехнулась:
— И да, и нет. Когда было спокойно, я гуляла по улицам, разговаривала с людьми, которых встречала, фиксировала всю информацию… Но только ещё больше запуталась. — Она помолчала. — Рассказать подробно?
— Давайте, — кивнул Брагинский.
Михалина Ивановна выдвинула верхний ящик стола и достала оттуда толстую тетрадь. Иван узнал чёрно-белую обложку под мрамор — Михалина Ивановна использовала её как записную книжку; Миша хранил материны заметки к репортажам на стеллаже рядом с её фотографией.
Он точно помнил, что «мраморная» тетрадь была последней, заполнено там было не больше трети. Но та, что была у Михалины Ивановны в руках, была исписана полностью; страницы залистанно дыбились и волнились. Значит, остальные заметки были сделаны здесь, в этом странном месте, и информации удалось собрать немало.
Брагинский приготовился слушать.
— Первое, что бросилось мне в глаза — прямо-таки сюрреалистическая география этого места, — начала Михалина Ивановна. — На первый взгляд может показаться, что мы в Москве, но это не так. Если идти от дома в сторону метро, то в каких-то трёх километрах начинаются улицы Васильевского острова. Причём без Невы.
— То есть, здесь перемешаны разные населённые пункты?
— Да, — Михалина Ивановна раскрыла записную книжку на месте с ярко-жёлтым стикером. — Не знаю точно, какие, уходить далеко от дома я не решилась… Но если судить по людям, то здесь есть кронштадтцы, всеволожцы, новгородцы… Всего я встретила пятьсот… — она сверилась с записями, — пятьсот тридцать два человека.
— Странно, — нахмурился Иван. — Люди ведь умирают каждый день. На том свете должны быть миллиарды людей — намного больше, чем живёт сейчас на Земле. А вы встретили всего пятьсот тридцать два человека. Это даже не население нашего района, а так, жители двух-трёх хрущёвок.
— Я тебе больше скажу, — подхватила Михалина Ивановна, — среди них нет ни одного ребёнка. Только взрослые и несколько подростков, все старше пятнадцати. И все они умерли либо в Москве, либо в Питере, когда тот был Петроградом. Одни во время революции, с 1917 по 1918 год, другие между 1975 и 1979. И только я — в 1996.
Брагинский медленно покачал головой, пытаясь уложить в голове причудливый расклад.
— Справедливости ради, некоторые петроградцы говорили мне, что видели людей других эпох, — заметила Михалина Ивановна. — Начала 1900-х, девятнадцатого века… Но потом они исчезли. Что с ними стало — непонятно. Некоторые рассказывали, что когда они были живы, видели это место во снах, кое-кто даже не по одному разу. От них я узнала, что можно проснуться. Но те, кто был давно мёртв, проснуться явно не могли. Отдельный вопрос — почему «сохранились» жертвы революции, люди 70-х и я? Где погибшие во время войны или репрессий? Где те, кто умер в 80-е и 90-е? Я уж молчу про тех, кто умер после меня.
Иван вздохнул.
— Такое ощущение, что у всего этого есть какая-то закономерность, — поделился он, — но я не понимаю какая.
— Я тоже так думаю, — согласилась Михалина Ивановна, — но… Я проводила опросы, пробовала сопоставлять людей по происхождению, профессии, месту работы… по всем параметрам, которые приходили в голову. Это ничего не дало. Я не нашла какой-то явной закономерности или тенденции. Люди разных эпох никак друг с другом не связаны. Люди одного времени друг друга при жизни не знали и не видели, работали в разных местах. Разве что жили довольно близко друг к другу… По крайней мере, некоторые. Но это касается только тех адресов, которые я хорошо знаю. Остальные сравнить не получилось. Тут, как нарочно, нет ни одной карты. Атлас Москвы в шкафу стоял — и тот куда-то пропал.
Иван оживился.
— А можно я посмотрю?
В школе одной из его любимых книг были «Прогулки по Москве» в красивой красной обложке с золотыми буквами. Папа получил её по талону, когда они сдали в макулатуру газеты и журналы, которые накопили за полгода. Книга рассказывала историю Москвы так, чтобы по ней можно было самостоятельно совершить экскурсию — с картами, схемами кварталов и подробными описаниями ориентиров. Язык рассказов был ярким и увлекательным. Он не раз их перечитывал и даже пересказывал вслух, воображая себя во время игры экскурсоводом с микрофончиком и свитой интуристов, так что и тексты, и карты прочно врезались в память. И издана книга была как раз в семьдесят пятом или шестом…
— Смотри, — Михалина Ивановна передала ему свои записи. — Может быть, нужен карандаш?
— Да, — кивнул Иван. — Пожалуйста.
Очертания диковинной закономерности, виднеющейся среди собранных Михалиной Ивановной фактов, блистали путеводной нитью. Хотелось верить, что нить эта ведёт к пробуждению.
***
Входная дверь распахнулась. Варвара, поднявшись, осторожно обогнула меловой круг и вышла в коридор.
Арбатов поставил на тумбочку пакет с солью. Увидев её, сообщил:
— Четыре килограмма, как просила.
— Отлично.
Михаил присел, чтобы развязать шнурки. Бантик на первом ботинке распустился легко и быстро, а на втором оказался слишком крепко затянут — вздохнув, Миша принялся расковыривать узел ногтем.
Варвара прислонилась спиной к дверному косяку.
— Смотрю, тебе пошло на пользу проветриться, — заметила она.
— Да? — вскинув на неё глаза, переспросил Арбатов.
— Угу. Хоть цвет лица вернулся.
— Хорошо…
Узел наконец поддался. Михаил торопливо разулся и, подхватив пакет, прошёл в комнату. Варвара, оттолкнувшись от косяка, завернула туда вслед за ним.
— Что мне надо делать? — бросив взгляд на меловой круг, поинтересовался Арбатов.
— Садись в центр, — распорядилась Суворова и дёрнула на себя ящик с мелочами для рукоделия, ища ножницы, — желательно прямо на пол. Тут и обычный-то человек может со стула свалиться, а ты у нас ещё и… с определённой наследственностью.
Михаил, фыркнув, аккуратно переступил через меловой рисунок и устроился в центре по-турецки.
— Так?
Варвара, зажав в ладони ножницы, повернулась к нему.
— Да. Так и сиди.
Арбатов, поставив локти на колени, уложил голову на скрещенные руки. Варвара обрезала уголок у каждой упаковки с солью и расставила их на намеченной мелом линии по сторонам света — так, чтобы, высыпав содержимое одной пачки, можно было сразу взять в руки другую и продолжить.
Положа руку на сердце, у неё не было никакой уверенности, что спокойно наблюдающий за ней из-под полуприкрытых век Михаил от заговора на соли не взовьётся и не потребует не своим голосом прекратить экзекуцию, и уж тем более не было понимания, что ей в таком случае делать — довести ритуал до конца или остановиться, чтобы не сделать хуже. Нервно надеясь, что всё обойдётся, она хлопнула в ладоши и излишне бодро сказала:
— Ну, поехали!
Обхватив первую пачку двумя руками, она принялась широкой полосой рассыпать соль и, плавно переступая по внешнему контуру защитного круга, приговаривать:
— Как соль ветра, воды, земли и огня не боится и всегда солона, так ты никакому злу не будь подвластен.
Остатки соли шумно прошуршали в опустевшем пакете. Варвара отбросила упаковку за спину и тут же подхватила и наклонила вторую:
— Как жжёт соль рану, так пусть жжёт всякую ворожбу, на тебя налагаемую.
В сторону полетел второй пакет. Михаил, следя за бегом белой линии, чуть развернулся. Велик был соблазн посмотреть на него — убедиться, что всё в порядке, и мрачная, недобрая сила, разлитая у него в крови, там и остаётся, не рвётся наружу — но отвлекаться было нельзя. Соль должна течь точно на линию.
— Как застилают солёные слёзы глаза, так пусть застилает взор дурному человеку и нечеловеку, живому и немёртвому.
Последняя пачка.
— Как кровь солона, так будь моя защита сильна!
Комкая упаковку в руках, Варвара отошла на пару шагов назад и посмотрела на Арбатова:
— Ты как?
Тот, на мгновение прислушавшись к себе, пожал плечами:
— Не знаю. По-моему, ничего не изменилось.
— По-хорошему и не должно было.
— Что ж, это радует, — хмыкнул Михаил и посмотрел на соляной круг: — Можно уже отсюда вылезать?
— Можно конечно.
Варвара подобрала ближайшую к себе упаковку из-под соли и, скатав их с предыдущей в единый комок, наклонилась за следующей. Краем глаза она увидела, как Михаил, поднявшись на ноги, пошатнулся.
— Тебе бы поесть, — заметила она.
Арбатов от упоминания еды страдальчески скривился.
— Что, до сих пор тошнит?
— Немного.
— Но столько времени ходить голодным тоже нельзя, — настояла Варвара. — Тебя потом от голода начнёт мутить.
Михаил вздохнул. Вздох, на слух Суворовой, прозвучал скорее согласно, чем упрямо. Стоило развить успех.
— У меня в холодильнике суп есть. Может, хоть бульон оттуда попьёшь? Он не жирный, снова затошнить не должно.
Арбатов с сомнением посмотрел на настенные часы. Время клонилось к четырём. Такси довезёт до дома к полпятому — без пятнадцати пять, то есть до заката будет оставаться примерно три — три с половиной часа.
— Давай, — согласился он и, словно спохватившись, уточнил: — Ты поедешь со мной к Ване?
— Ещё спрашиваешь, — фыркнула Варвара. — Конечно, поеду. Иди, грей себе бульон. Я пока переоденусь.
***
Ветер вздыбливал воду, заставляя реку исходить пестрящей рябью.
Она на пробу провела гребнем по волосам и довольно улыбнулась, услышав, как между зубцами сухо потрескивает разрядами грядущих молний.
— Доставай свой гребень, сестрица, — протянула
она, — пора заплести друг другу косы.
