Void

Ему больно смотреть в пустые глаза. Ему больно смотреть на друга, который убивает сам себя. Антон говорит, что это не его проблема. Не его проблема, что Головин — конченный придурок и не умеет расставлять приоритеты, но Лёша не согласен, потому что Саше нужна помощь. Вот только… знать бы, как помочь. Он не знает другого варианта, кроме как пойти к Черышеву и попросить его остановиться, прекратить издеваться над другом. Другом ли? Миранчуку больно смотреть на ссадины, засосы, на разорванное тело после каждого похода. Он единственный, кто в курсе, единственный, кто знает, и понятия не имеет, о чём думает сам Саша. Хотя по началу всё было хорошо и спокойно. Смотреть, как Головин с радостью рассказывает об их встречах, об улыбках, касаниях. Лёша был рад за друга, а потом понял — первое впечатление о людях ошибочно. Черышев выглядит милым приятным человеком, а потом… Потом Головин приходит в царапинах и с разодранной до крови задницей, смотрит с ужасом на друга, не может ничего сделать со слезами в глазах и падает. Тысячу или миллионы раз говорит, что любит, не может больше так, любит настолько сильно, что больно. Лёше тоже больно. Он помнит, как счёт на встречи закончился. Он сидит в зале, пьёт чай и думает, что Головин сейчас дома, готовится к экзаменам, но нет… звонок в дверь отвлекает от телевизора, он смотрит на время и удивляется, потому что Антон уехал к родителям и не должен сегодня вернуться. На пороге стоит не брат, на пороге стоит друг, искажённый и криво улыбающийся, Миранчук еле успевает подхватить его перед тем, как Саша коснётся головой пола в прихожей. Мази, таблетки, всякие спиртовые настойки, пластыри — как ящик Пандоры, который он надеется как-нибудь засунуть подальше и не вспоминать. Головин приходит в себя через час, открывает глаза и смотрит в потолок, Лёша останавливается рядом и выдыхает. На него переводят взгляд. — Прости, — он шепчет надрывисто, Миранчук чувствует слёзы в словах и сдерживается, чтобы не сорваться и не бежать. Он бы задушил Черышева собственными руками, чтобы избавить друга от мучений, но знает, Саша не поймёт, не примет. — Тебе нужно в душ. Тёплая вода смывает засохшую на ягодицах кровь. Впервые настолько всё плохо, впервые за несколько месяцев. Головин жмётся к стенке ванной от тёплой воды, потому что даже она жжёт царапины на груди и плечах. Лёша ведёт намыленной рукой по коже, смывает чужие прикосновения и прикрывает глаза, укутывая друга в большое полотенце. Саша смотрит на него загнанно и прижимается, снова просит прощения. — Пойдём, надо помазать, чтобы не болело. Головин ложится на кровать в его комнате, опускается на мягкое одеяло и облегчённо выдыхает. Лёша тихо просит перевернуться его на живот, со сдерживаемым внутри гневом смотрит на исполосованную спину и ягодицы, видит красноту. В аптеке несколько дней назад он купил мазь, неловко объяснял, для чего она ему нужна. Благо, фармацевт оказалась молодой девушкой и с какой-то странной улыбкой посоветовала мазь. — Больно? — Головин слегка двигает головой и вздрагивает от прикосновений холода к коже. Миранчук пытается отогнать от себя мысли, постоянно опускает взгляд на задницу друга, по которой у того боль идёт такая, что хочется плакать. Или сдохнуть. Второе будет легче. Снова плакать — тоже больно. Он придурок. Они оба это знают. — Сколько прошло после… — Часов двенадцать, — Алексей ошарашено смотрит на друга. Тот хмыкает. — Я не знал, куда пойти с этим. Миранчук прижимает руку ко лбу, но тут же продолжает втирать мазь в царапины. Саше больно, физически, душевно, постоянно, а он не знает, как помочь. Мазь ложится в руку, Головин не реагирует, прикрывает глаза. — Позволь мне… блядь, — ему стыдно, настолько, что хочется выйти в окно прямо сейчас. Друг опускает взгляд на него. Тяжёлый и обречённый. — Я просто думаю, чтобы быстрее всё зажило… нужно помазать внутри и… — Делай, как знаешь, — Лёша падает лицом в ладони. Что делать-то? — Скажи, если будет больно, ладно? — Головин коротко кивает и втягивает носом воздух, когда чувствует, что ягодиц касаются тёплые пальцы. Он весь напрягается, вспоминает грубые прикосновения и сжимает губы, когда Миранчук пробует проникнуть внутрь одним пальцем. Он пытается облегчить свои прикосновения, пытается не сделать больно, но всё равно делает, потому что по-другому не получается. Головин смотрит на тумбу рядом с кроватью, часы и лампу, зажигающуюся только ночью. Он поджимает губы и пальцы на ногах, тихо выдыхает, чувствует палец, смазывающий внутри разодранные стенки. Ему кажется, что сейчас снова пойдёт кровь, но её нет. Лёша старается не дышать, пока Саша прикрывает глаза и понимает, что это первые ласковые прикосновения к нему за последние месяцы. Это контраст с горячими пальцами, контраст с чувствами внутри, он тихо выдыхает, заставив Миранчука замереть. — Всё нормально, — голос хриплый, он через силу подвигается немного ближе и опускает голову на подушку. — Всё нормально, продолжай. — Мазь впитывается в стенки повреждённого входа не сразу. Лёша пытается сделать всё как можно аккуратнее, сглатывает пару раз и пытается не думать о том, что сейчас делает. Если бы в эту минуту в комнату зашёл брат, то… был бы полнейший пиздец. Ему бы оторвали голову. — Больно? — Головин качает головой и весь напрягается, когда чувствует что-то похожее на возбуждение внизу живота. Миранчук останавливается, ждёт сигнала продолжать дальше, а Саша тем временем мысленно ужасается реакции своего тела на простую блядскую нежность. От друга. Лучшего друга. — Нет, всё… нормально, — кроме члена, прижатого к чужой постели. Ёбаный стыд. Лёша прикрывает глаза на несколько секунд, пытается вставить пальцы глубже, потому что внутри полнейший пиздец. По факту, должна пойти кровь, но её нет. Слава богу. Головин ужасается, пытается мысленно представить что-нибудь, но не вовремя вспоминает о том, почему собственное тело испытывает такую боль. Ты конченный, Головин, ты же в курсе? — Сань… — Миранчук касается локтя друга пальцами и тот тихо стонет, когда палец в заднице проникает глубже. — Блядь… я… — Саша хватает его за руку. — Нет, не надо. — Но тебе больно, — недовольно говорит Лёша и замирает, увидев взгляд, направленный в свою сторону. — Нет, не больно. Пожалуйста, Лёш. Пальца внутри достаточно, чтобы дыхание участилось, тело чувствует, что ему не собираются причинять боль, поддаётся, и Головин тихо стонет, когда движение внутри возобновляются. Впервые за блядские три месяца его не рвут пальцами или членом, впервые он чувствует, что… Миранчук сглатывает. Продолжает аккуратно, стараясь не причинять ещё большей боли, хотя Саша с ним не согласен, потому что тело плавится. Он дотягивается рукой до чужой ладони и сжимает её, утыкается носом в подушку. — Пожалуйста, вставь ещё один. — Внутри сердце дохнет. Лёша неверяще смотрит на Головина, а тот улыбается, ошалело. Ты конченный, Головин. Конченный, потому что тебя не должны возбуждать пальцы друга в твоей растраханной другим человеком заднице. Тебя не должно вести от нежных ласковых прикосновений, потому что старший Миранчук не тот, от кого ты их ждёшь. Но единственный, кто даёт то, чего хочет твоё тело. Алексей сглатывает, громко, замечает направленный на себя взгляд и соглашается, двигает уже двумя пальцами, медленно, чтобы не поранить ещё больше. Головину насрать. Он думает о книжных героях и о том, что было бы, если бы стал одним из них. Читателям бы он был противен, со сто процентной вероятностью не вызывал ничего, кроме жалости и отвращения. Лёша прикрывает глаза и чувствует, как тело под его рукой дрожит, а Головин сходит с ума, в прямом и переносном смысле, приподнимает бёдра и стонет, стонет, стонет. Это невозможно слушать. Миранчук сжимает пальцы друга в своей руке. Собственными пальцами трахая лучшего друга на своей постели. Пиздец. Как это произошло? — Боже… — Саша задушено выдыхает и понимает, как его тащит от нежности, недостающей постоянно. Он хотел бы получать её от другого человека, но, видимо, не судьба. Лёша чувствует сухое горло, хочет выпить воды, но… — Прости меня, Лёш. Прости. Они оба сейчас — оголённые провода и то, что происходит здесь — полное безумие. Его пальцы сжимают растраханные стенки, он опускает голову и пытается дышать. Через нос, рот. Воздух затуманивает разум ещё больше. Головин плывёт под его прикосновениями, сжимает ладонью пальцы, а потом сжимается сильнее и с тихим стоном кончает. Это пиздец. Ты конченный. Самый конченный человек на Земле.

* * *

— Боже, да он просто не стоит тебя! — Антон взбешен, после очередного визита Головина смотрит на брата, пока тот опускает взгляд. — Я нужен ему… больше у него никого нет. — Пусть пиздует к своему Денису, хуле ему надо? — Лёша хмыкает и думает, что да, возможно Антон в чём-то прав, но он не может бросить друга. Близкого и родного друга, который тонет. Он не может не кинуть ему спасательный круг и ждать, пока Саша сам зацепиться за него. Пустой взгляд пугает, он хочет вытащить Головина из этого, но до сих пор не знает как. Он пообещал его ждать, и он будет это делать, каждый раз ждать его на пороге собственной квартиры в крови или царапинах, чтобы помазать их заживляющей мазью, сказать, что всё будет хорошо. — Ты ебанутый! — Антон хлопает дверью, а Лёша смотрит на свои руки и понимает, что да, он ебанутый. Они оба. Они нужны друг другу, потому что Головин свихнётся без человека рядом. Потому что Лёша уже не может отвернуться. Саша эгоист, так говорит Антон. Говорит, Алексей слушает, кивает и признаёт, но сделать шаг назад — означает оказаться слабаком. Они оба — запутавшиеся и не знающие, что делать, как помочь друг другу. Он смотрит на начинающийся дождь, ненавидит осень всем сердцем и вздрагивает от пришедшего на телефон сообщения. Вибрация расходится по пальцам, когда он видит адрес. Недавний разговор отпечатывается в голове красным туманом. Ему нужно ехать? Или остаться дома? Снова ничего не делать, смотря, как друг захлёбывается в собственной боли?

✖ ✖ ✖

— Александр Головин, вы приговариваетесь… — он смотрит на стоящих в стороне родителей, смотрит на чужих людей, смотрит и чувствует, как на глаза опускаются туман. Пять лет? Шесть? Десять? —…к семи годам в колонии общего режима. — Спасибо папе, Саша улыбается и чувствует, что подвёл. Родителей, друзей. Один из них смотрит на него и сжимает кулаки в кармане брюк. Судья говорит что-то, но он не слышит. Смотрит на Лёшу, потом вдруг улыбается и приоткрывает рот. — Ты обещал, помнишь? — говорит одними губами, Миранчук опускает взгляд. Наручники натирают запястья, он вспоминает лужи крови, видит совершенно разбитого Фернандеса и понимает, что это не то, чего он добивался. Весь прошедший год. Вот так просто. Признаёт, что был не прав. Но вылетевшую пулю не вернуть, а сожаления и стыда, кроме как перед близкими людьми, он не испытывает. Он подвёл отца и маму, смотрит на её заплаканное лицо и вспоминает, как глава семьи обещал его вытащить, но он лишь улыбнулся и обнял женщину, обещая, что больше такого не повториться. Никогда. Лёша смотрит на него, когда его уводят, смотрит и скрипит зубами, потому что не так это должно было кончиться. Не так, как он видит это сейчас. Он хочет сказать что-то родителям, но слов нет. Он ненавидит осень за то, что она так просто уступает место зиме. Холодной, белоснежной и пустой. Как взгляд Головина, который он видел последний раз перед тем, как полицейский посадили его в машину. — Ты обещал, помнишь? Он пинает листья, пачкает лужами начищенные с утра туфли и накрывает лицо руками. Он всегда сдерживает свои обещания. — Ты ебанутый. Антон повторяет это будто специально, словно это что-то изменит. Он такой же ебанутый, как и Головин — они оба делают по-своему, никого не слушая. Конченные люди.