Щекастая

Оллмайт презирает злодеев, Монома - весь первый А класс, Денки бесит, что Джиро борзеет, А у Шото отец - пидорас. Минета не любит мощных, Кода - гадов, что носят мех... А с Кацуки как-то проще: Он хочет прикончить всех.

Если попросить Кацуки перечислить, чем его бесит ебучий Деку, скорее всего он ответит «всем». Или будет экспрессивно перечислять до утра. Или убьёт вас нахер. Третье — наиболее вероятно. Но есть один пункт, который выводит просто охуеть как. Прям особенно мощно. Этот идиот абсолютно, сука, слеп к окружающим. Столько гонору и криков про то, как он хочет помогать всем на свете, а по итогу, блять, продолбал пафосную вендетту лучшего друга. Кацуки вообще не особо лезет в чужую жизнь — потому что и ему не всралось, и другим не надо — но даже он, нахуй, заметил, как их старосту пидорасило после спортивного фестиваля. Смотреть было больно. А этот не, этот — бревно, ничё не вкурил, пока поздно не стало. Руки в мясо сбить — пожалуйста, а посмотреть вокруг секундочку, чтоб потом не пришлось их сбивать — хуй. И со щекастой так же. Ей только слюней на Деку осталось напустить, чтоб было ещё очевидней, как она по нему сохнет, да только эта задротина и тогда не допрёт. А девку жалко. Видно, что она убить за него готова. Только толку-то? Кацуки готов придушить Деку голыми руками каждый раз, когда видит в огромных глазищах Урараки этот дебильный блеск эйфории. Типа, она счастлива, что вот он тут рядом, взахлёб пиздит про дружбу и взаимовыручку. Типа, ей и так заебись. Главное — плескаться с этим куском говна в одной луже. Ага, блять! Счастлива она, нахуй! Да в рот ебать такое счастье. Кацуки скрежещет зубами, когда в столовой Урарака приглашает Деку в кино на выходных, а тот уже через секунду зовёт с ними Ииду. Потому что они, сука, друзья. И у щекастой за эту самую секунду на физиономии целая шекспировская трагедия успевает развернуться: от экстаза, что он согласился, до полного отчаяния. Но Деку дуб-дубом, он видит из этого примерно нихуя. Староста, в принципе, такой же еблан, но походу, даже он чё-то понимает, потому что отказывается, ссылаясь на семейные дела. И глаза Урараки снова блестят, где-то секунды три, пока Деку не выдаёт своё «вместе веселее», предлагая сходить, когда их очкастый друг тоже сможет. Кацуки чувствует под ногтями щекочущие микровзрывы, но терпит. Он скрежещет зубами, когда девчонки в гостиной весело шепчутся, с кем из класса они бы согласились встречаться. Кроме них тут никого нет, если не считать самого Кацуки, но ему такое побоку, поэтому его перекошенная рожа в углу никого не смущает. — Аояма классный, — заявляет, хихикая, невидимка. — И Тодороки. И Иида ничего такой. Токоями супер-таинственный! Оджиро просто хороший парень… — Всё, мы поняли, тебе любой сойдёт, — осаживает этот писк ушастая, спасибо ей большое. — Мне из наших никто не нравится, — пожимает плечами экс-королева чужих. И опасливо добавляет: — Вот Тецутецу из параллельного… Девчонки разражаются омерзительно весёлым смехом и дружно сватают ей Киришиму, потому что они с этой стальной башкой из «Б» не то что два сапога — пара, они ёбаные клоны. Это все заметили, даже Деку. — Тодороки-сан очень порядочный человек, и мне приятно с ним общаться, — сообщает замстаросты своим ровным красивым голосом и краснеет во всё своё очень красивое и правильное лицо. И в панике оправдывается: — Это не значит, что остальные мальчики — непорядочные или неприятные! С этой тоже всё ясно. Впечатлительная дохера. Невысказавшихся остаётся всё меньше, и Кацуки прям ждёт этого робкого «Деку-кун очень хороший» и заранее сжимает кулаки, чтоб кого-нибудь не убить к хуям. — По-моему, ребята все по-своему милые, ква, — признаётся жаба в своём стиле: так, чтоб никто не обижен и ничего не понятно. Трещоток этот мутный выверт почему-то устраивает, и они дружно оборачиваются к Урараке. При этом каждая, конечно, знает, какой будет ответ. И Кацуки знает. Знает и бесится. — Ну я… Я… А Джиро не спрашивают? — щекастая цепляется за спасительную соломинку, но та ломается слишком быстро: — Ой, мне сгодится Каминари. Его можно стебать до второго пришествия — не соскучусь, — бросает ушастая, не сводя любопытного взгляда с Урараки. Напряжение нарастает: ехидное — среди девочек, нитроглицериновое — в венах Кацуки. — Вы будете смеяться, — шепчет загнанная в угол жертва любопытства. Отмазка реально херовая и ни на ком не срабатывает. — В общем… Я выберу Бакуго! Кацуки чувствует, как резко и бесконтрольно потеет шея. Если дать искру, ему может на полном серьёзе оторвать башку. Изумлённый хор девичьих голосов заглушают ритмичные буханья крови в ушах и одно-единственное слово в охуевшем мозгу: «ЧЁ?» — Слышь, щекастая! А ничё, блять, что «Бакуго» здесь?! — вскочив, орёт он, брызжа слюной. — Охуеть, «я выберу Бакуго»! Я те чё, покемон?! Я, блять, предлагал, что ли, чтоб ты тут пальцы гнула?! Клуша… — Бакуго-чан, мы же в шутку, — примирительно квакает жаба, и Кацуки пиздец как хочется сделать из неё французский деликатес. — В шутку, сука. Про Деку своего сраного шути, чучело щекастое! — выплёвывает он взбешённо и уходит к себе, бросив на диване учебник английского. Когда вечером в прачечной ему попадается Урарака, уткнувшаяся носом в очень узнаваемую футболку с лыбящейся рожей Всемогущего, Кацуки не просто скрежещет зубами. Он чувствует, как они, нахуй, крошатся. — Так ты меня «выбираешь», курица? — буквально выкашливает он, отбросив вполне здравую мысль зайти попозже. — Б-Бакуго-кун, — блеет пойманная с поличным влюблённая страдалица, от неожиданности нечаянно отправляя трофейную футболку парить под потолок. — Я же… Ты… Ты не так… — Слушай сюда, повторять не буду, — рычит он, подтащив Урараку за локоть и уставившись прямо в эти её гигантские глазища, которые от испуга выглядят ещё больше. — Вы вот, блять, шутки шутили с подружками, а серьёзно ответить не зассышь? Хуле, давай, я встречаться предлагаю. Скажешь «нет» — идёшь к своим пищалкам и говоришь, что напиздела. Скажешь «да» и потом будешь Деку вылизывать — уебу. Она стоит и сопит ему в лицо, молча лучась страхом. Кацуки впитывает этот страх и совершенно не чувствует привычного удовлетворения. — Нечего мне условия ставить, — наконец выдаёт она, сдвинув свои нелепые бровки. — Предложишь по-нормальному — подумаю. Вырвав руку, она соединяет пальцы и уходит, оставляя Кацуки кипятиться в собственном соку с блядской футболкой блядского Деку на голове. А перед сном идея увести у Деку единственную поклонницу вдруг начинает казаться не такой уж и дебильной. Ну, херли, как герой он его дерёт, чё б и как мужику не надрать? Завалить эту пигалицу, искусать её пухлые щёчла, понаставить засосов на всех видных местах: пусть смотрит, еблан слепой, что его чистая, невинная подруженька делает по ночам. А в школе, в самых, сука, людных местах с ней лизаться, чтоб ещё смотрел с кем. И прежде, чем Кацуки успевает обдумать эту идею получше, он уже торчит у выхода из здания академии в ожидании Урараки, пиная гравий у клумб со сраными цветами. Она никак не идёт, и он, от нехер делать, рвёт целую охапку этих тупорылых цветов. Вертит их в руках и ненавидит. Цветы, Урараку, Деку, себя… В итоге, когда по прошествии чуть не двух часов щекастая всё-таки соизволяет выползти из стеклянных дверей, Кацуки напяливает ей на башку венок — хер знает, почему он ещё помнит, как это дерьмо вообще плести, мамке спасибо — и, скроив бульдожью рожу, пыхтит: — Хочу, чтоб ты мне улыбалась, ясно? Она смотрит обиженно, но в уголках глаз что-то такое поблескивает, издевательски-радостное, от чего Кацуки одновременно трясёт и плавит. — Скажи уже что-нибудь, — буркает он, пихая ей в руки оставшиеся цветы — их дохера даже учитывая венок. — С Деку я общаться не прекращу, — вкрадчиво сообщает она. — Да мне насрать. Смотреть на него перестань, как обычно смотришь. Или реально уебу. Она всё молчит и пялится. Глазищами, блять, своими. С ресницами этими, пушистыми до одури. И хуй проссышь, что она там себе думает. — Ну?! — под ногтями опять начинается фейерверк, сил это выносить всё меньше. — Поцелуй меня, — просит она, даже не покраснев. И Кацуки хочет откусить ей нахер губы, но вместо этого осторожно тыкается в них своими, ухватив ладонями за щёки. Она не клуша и не чучело. Но вот щекастая реально. И мягкогубая. Жаль, это как оскорбление не покатит. И он всё не может перестать целовать её, блевотно причмокивая и неуклюже высовывая язык. И наткнувшись им в третий или четвертый раз на её — горячий и влажный, — Кацуки чуть не рычит от бешенства. Ему жарко и холодно, тошно и дико хорошо, больно и радостно одновременно. Если вся вот эта срань и есть любовь — в рот он такую любовь ебал, серьёзно.