Миссия с грифом "Секретно"

      Вечер. Легкий туман стелился по остывающему полю боя. Пару часов назад тут рвались снаряды, вставала на дыбы земля и комьями сыпалась на головы солдат. Но теперь в воронках и рытвинах лежали лишь трупы. Гвардейцы, еретики, мутанты, догорающие танки и покорёженные бронемашины. Атака культистов была отбита, выжившие враги давно скрылись за неровным горизонтом, но совсем скоро они попытаются взять реванш.       На изрытом вражескими минами холме, словно памятник, возвышалась громадна Ленд Рейдера, избитого вмятинами и оплавленного лазерами. Из нескольких проникающих попаданий клубами валит дым. Дух машины мёртв, но за крепким корпусом нашли укрытие двое выживших. Человек и космодесантник.       – Знаешь, Октавий... Во всём этом есть какая-то доля символизма. Даже иронии, – прошептал старик, кутаясь в полы своей рясы из мешковины. – Мы, два капеллана, сидим здесь, среди трупов тех, кого мы должны были вести в бой и ждём суда своего Господина.       Устрашающего вида фигура в угольно-чёрном доспехе, беспрестанно чистившая свой болт-пистолет, замерла и повернула к нему свой череполикий шлем, злобно сверкнувший глазницами-визорами.       – Я не собираюсь умирать здесь, святотче. И тебе не советую.       – Никто не собирается. Они тоже не собирались. И старшина Владимиров, и Мишка Арсеничев... И Василий Семёнович, политрук наш бывший. Никто не собирался. А потом мы соскабливали их с замёрзших стен окопа... Теперь они герои, живые лишь в воспоминаниях... Знаешь, я ведь тоже не собирался умирать когда-то.       Когда-то, когда мне было семнадцать и нашу учебку накрыло одним из первых набегов орков. Осколок распорол мне живот и вышел через левую почку... Я упал прямо посреди плаца, подхватив окровавленные кишки, выпавшие из живота... Помню, как сейчас – они были разодраны, из дыр лезло дерьмо и полупереваренный обед.       Потом стало темно. Так темно, что даже самая безлунная ночь показалась солнечным днём. Я пытался кричать от боли и ужаса, но мне не хватало сил вдохнуть. Я... Знаешь, в тот момент я осознал весь ужас быть мёртвым. Я понял, что за мной там, в мире живых не осталось ничего, кроме скрючившейся тушки с кишками наружу и невыполненного приказа держать позицию любой ценой.       Что во всей проклятой вселенной больше нет ничего, за что бы могла зацепиться моя погибающая душа, или что я тогда думал в свои семнадцать... Да, мне стало страшно. Юность даёт смелость лишь идти на смерть, но вот достойно встретить её было выше моих сил. И там, в этой загробной тьме я упал на колени и принялся молиться Императору. Наверное, впервые в жизни искренне... Да, мы и вправду настолько лицемерны, чтобы вспоминать своего бога лишь под страхом смерти. Мне до сих пор стыдно за это, но тогда я думал лишь о страхе смерти.       И знаешь, Октавий? – священник перестал кутаться в рясу и сидел неестественно прямо, слегка подрагивая. Его глаза покраснели, будто он едва не плакал. – Император... Он ответил мне. Прямо как в этих, рассказах жертв всяких шарлатанов, вроде гипнотизёров и медиумов, набиравших в те годы популярность, – тьму озарил золотой свет и из света вышел Он... Прекрасный, пламенный, золотой...       Он ничего не сказал мне, но всё было ясно и так. В его глазах я видел столько осуждения, сколько не видал даже у своего отца, когда тот узнал, что я бросил техникум. Но кроме осуждения я увидел в них и любовь... Простую, отцовскую, которой мне так порою не доставало. Я растерялся. Провинциальная шпана, знавшая на гражданке лишь умение орудовать битой и находить себе сомнительных друзей не может быть готова к встрече со всевышним.       Но Он знал, что делать. Он раскрыл своим золотым когтём мою грудь, вынул моё сердце, аккуратно положил в шкатулку и спрятал ту куда-то в свет. Тогда я понял всё. И очнулся в госпитале. Медсестра сказала, что меня нашли контуженым, но невредимым в куче человеческого фарша, оставшегося после взрыва снаряда. Она сказала, что я молился и в чём-то клялся императору, пока лежал в госпитале, но я понял, что это было настоящее чудо.       Я добыл несколько священных текстов, гораздо больше, чем попадает в руки простых солдат и выучил их все наизусть. Потом как-то в окопе во время атаки, мой друг Мишка поймал пулю... Живот разворотило разрывным, почти как мне тогда в учебке, но Мишка был здоровым, как медведь. Он бы выжил, если бы костоправы старались лучше. Тогда он схватил меня за локоть со словами "Ты же верующий, да? Отпусти, отпусти мои грехи!". Я знал, что мне нельзя принимать исповедь, но в его глазах я видел тот же страх, который сам испытывал перед лицом смерти. Он хотел выжить хотя бы в своей вере в загробную жизнь.       Он был моим другом и я просто не смог ему отказать. Так я впервые принял исповедь и впервые почувствовал себя на том месте, на которое я потом подал прошение. Несколько лет меня прессовали в Схоле, потом два года практики в войсках церкви и, наконец, моё прошение рассмотрели и направили обратно на родину, но на этот раз с цепным мечом вместо лазгана и рясой вместо бронежилета. И теперь, через бессчётные годы службы, я понимаю, что скоро настанет час отдавать Императору остальную часть себя, а не только сердце.       Космодесантник не спеша снял свой шлем маску и священник увидел, что его "коллега" улыбается:       – Я ещё не принимал исповеди от смертного.       – А это и не исповедь. Это попытка осмыслить то, что привело меня сюда. Что вело меня все эти годы. Я порою спрашивал себя, а был ли у меня выбор? Ты сам выбрал свою судьбу, капеллан?       – Нашу судьбу формирует множество обстоятельств. И наша воля – не самое решающее. Меня забрали из семьи, когда мне было пять. Несмышлёному, слабому, не сознающему своих поступков, в первый же день мне дали в руки палку и сказали победить всех остальных детей в комнате. Нас там было десять. И я побил их всех. Тогда впервые я увидел кровь. И в последний раз увидел тех девятерых. Похожий на скалу воин сказал мне, покрытому синяками и ссадинами, что я молодец. Что я лучший из тех, кого они посчитали достойными и я доказал своё право стать одним из них.       Тогда я не понял, зачем всё это было нужно. Я просто делал то, что мне говорили. Долгие годы меня подвергали тяжелейшим испытаниям, тренировкам и пыткам, меня учили убивать, учили терпеть боль, использовать все ресурсы своего организма, учили верить в Императора и ненавидеть нелюдей.       Но варп меня раздери, если я даже сейчас понимаю, зачем всё это нужно было. Всю жизнь я делал то, что мне приказывали. Сначала как юный неофит, потом, как скаут, после, опустошитель, штурмовик, тактикал, водитель, наводчик, пилот. Я испытал себя во всех методах ведения войны. А потом нас зажали на какой-то проклятой планете... Предатели лезли отовсюду, брали нас измором, зажали в окружении, боеприпасы заканчивались, большинство тех, кто ещё был жив, были изранены. Возможно, это рвёт шаблон, но даже мы, космодесантники, имеем свой психо-физический предел. Возможно, нас не пугает гибель товарищей или превосходство противника, но день за днём терпеть поражения, терять братьев, позиции, ресурсы и знать что мало того, что вам всем здесь умирать, но ещё и эта проклятая война проиграна и всё, для чего было отдано полордена через день-другой сметёт Экстерминатус...       Это ломало даже нас. Я видел, как день ото дня стальная решимость увядала, а храбрые сердца наполнялись отчаяньем и апатией. Некоторые просто опускали руки, не видя больше смысла сражаться. Смерть стала скорее торжественной развязкой войны, чем возможным исходом битвы и я не выдержал этого унылого безумия.       Я схватил кого-то за грудки, выбил кому-то несколько зубов и сломал нос, наорал на них всех, палил в воздух, закатил сумасшедшую браваду, проклинал их отчаянье, надавил на стыд и остатки гордости. Варп подери, я заехал в ухо нашему главнокомандующему, когда он попытался со мною спорить! Мне настолько осточертело видеть эти обречённые лица, что я был готов на всё, лишь бы хоть на миг вернуть им боевой дух, веру в себя, веру в то, что ничего не потеряно, пока жив хоть один из нас!       И, представляешь? Моя истерика помогла. Это безумие заразило моих братьев, стыд и ярость, обида и унижение вернуло в них то пламя, которое так упорно ковалось в нашем ордене.       Волной полуразбитых доспехов, зазубренного оружия и неостановимой ярости мы врезались в кольцо окружения и убили столько врагов, сколько смогли. А потом, когда кровавый угар прошел, я увидел что вместе с двадцатью братьями стою посреди побоища, а где-то вдали виднеются убегающие силуэты врагов. Мы успели захватить какой-то лихтер, который враг приспособил под тяжелый транспорт и на всей скорости рвануть навстречу падающим снарядам экстерминатуса.       А на барже меня встретил командор, пожал мне руку и вручил вот этот крозиус, когда прочитал отчёты и не досчитался среди выживших предыдущего капеллана. Но всё же я никогда не был по настоящему свободен в своём выборе, в своих решениях и поступках.       – Это так... По человечески, – покачал головой священник. – Когда слышишь слово "астартес" представляешь нечто непреклонное, нечто сверхчеловеческое, способное в одиночку победить целые армии и не ведающее тех проблем, которые приходится преодолевать нам, простым смертным. Вас представляешь экзальтированными ангелами, повелителями судеб миллионов людей, настоящими властелинами собственных жизней.       Но слышать твою историю, сознавать реалии твоего существования... Теперь ты почти начал казаться мне человеком.       – Наверное потому, что мы оба – просто люди? – слегка нахмурился капеллан. – Да, из нас сделали могучие машины войны, суперсолдат. Из нас сделали иконы, ангелов, героев. Нас научили всю жизнь поддерживать этот образ спасителей, суровых судей, палачей, образ затычки в любой бочке. Я и сам всеми силами поддерживаю этот образ в глазах тех, кто на нас уповает и слишком слаб, чтобы защитить себя сам... Но всё равно остаюсь человеком. Невосприимычивый к боли, двухсполовинной метровый, способный ломать руками бетонные плиты, обладающий молниеносной реакцией и неистощимым запасом сил социопат-импотент пленник собственного долга. Даже больший раб системы, чем вы, люди. Меня лишили желания иметь в жизни хоть что-то, кроме долга, бога и бесконечной войны. Меня лишили любви, сострадания, права на счастье и заменили их громадными мышцами, вторым сердцем и ещё кучей нечеловеческих органов. Эта империя даже не подумала, что раз уж я человек, то имею право познать человеческую жизнь – радость брака, отцовства, созидания, гражданских ремёсел, сытой оседлой жизни. Мне вручили доспех и болтер и сказали «Никто кроме тебя».       Это очень еретичные мысли, признаю, но знаешь, каждый день выходя из кельи я всё-таки беру свой крозиус и иду убивать врагов Императора, исполнять приказы, которые выше моего понимания. Потому что если этого не сделаю я, то через час или год эти плохие парни доберутся до имперских планет, городов, гражданских кораблей и отберут у смертных парней и девушек то, чего мне больше не дано получить! Потому что человечество не сможет выиграть войну за выживание без жертв, но лучше этой жертвой стану я, чем миллиарды тех, кто умеет не только убивать и разрушать! Потому что я, варп подери, верю в людей, верю в то, что всё это не зря и наша жертва не напрасна, в то, что моя бесконечная война станет рубежом, который не пересечёт ни один враг, предатель и отщепенец!       – Что ты делаешь, я сейчас расплачусь, – сдерживая улыбку ответил святой отец. – Ты серьёзно так глубоко задумываешься надо всем этим?       – Да, у меня бывает бессонница, – с серьёзным лицом ответил Октавий. Но через секунду его серьёзность сменилась задором и он гомерически рассмеялся. Уловив толику мрачной иронии, священник рассмеялся вместе с ним, хотя их веселье больше походило на истерику.       – Нет, ну серьёзно, у тебя было такое лицо, будто ты сейчас будешь совать голову в петлю, когда ты разглагольствовал о пленниках судьбы и всё такое, – держась за живот продолжал смеяться смертный. Хохотув с новой силой, октавий замахал руками:       – Да гонишь ты всё! Я был суров как обычно!       – Не, я видел, как это было, – священник положил обе ладони на щёки и потянул их вниз, чтобы натянулись нижние веки, а после, писклявым голосом произнёс: – Мама, я хочу пойти учиться на бухгалтера! Не хочу ни в какой космодесант!       Они снова заходились от смеха, что, казалось, даже обгорелый корпус лендрейдера зазвенел им в ответ.       – Знаешь, отче, наверное смех, это то немногое, что осталось во мне от человека и то единственное, чего заслуживают мои переживания. Я просто должен выполнять свой долг. И не думать, чего это мне стоило.       – Но если без шуток... Всю жизнь жертвовать себя тем людям, о которых ты ничего не знаешь и которые, возможно даже не испытают благодарности за это... Это благородно, но возможно ли не оступиться, не разочароваться?       – Ты намекаешь, не предам ли я человечество, решив, что делаю всё это зря? Если тёмные силы предложат мне человечность в обмен на верность? Я уже прошел это испытание. Пятьдесят с лишним лет назад. Тогда я уже год звался капелланом, но только в тот день я по-настоящему им стал.       Мы зачищали логово какого-то культа... Те вскрыли границу между реальностями и варп хлынул в катакомбы, а из него полезли толпы демонов. Я повёл братьев в самую гущу эзотерической бури и мы сметали любое отродье на своём пути. Любое, кроме одного. Проворный кожистый демон уложил полотделения, не получив и царапины и я приказал нашим отступить и оцепить катакомбы. Я не мог жертвовать бойцами потому что должен был быть их духовным лидером, их защитником, а не погонщиком.       И эта тварь набросилась на меня, не рассчитав, правда, того, что я успел подстроиться под её тактику и всегда довольно ловко орудовал холодным оружием. Получив пару тяжелых ударов крозиусом на начала отползать на переломанных ногах, но я был неостановим... Я бил, бил, бил, бил... Я размазал её в кровавое месиво два на два метра, а потом это месиво заговорило со мной.       Когда к тебе обращается демон, это что-то по-особому ужасное. Ты слышишь его у себя в голове и если ты слаб, то этот голос останется там навсегда. Это последний козырь тварей варпа – попытаться задавить твою волю и захватить контроль. Демон обещал мне всё то, о чем я даже не позволял себе думать. Он обещал вернуть мне человеческие желания, страсть, любовь, чувственность, счастье, да тысячу разных вещей. Он обещал мне свободу. В том смысле, в котором сам понимал, конечно... И это казалось так реально, так правдоподобно, что я на миг даже забыл, что всё это ложь, произнесённая для того, чтобы я поддался.       Но потом я вспомнил, зачем пришел сюда, вспомнил кто я и каков мой долг, вспомнил гордость в глазах родителей, когда они увидели, кем я стал... Да, я зашел к ним однажды, как раз перед той войной, сделавшей из меня капеллана. Старые и немнощные они плакали от горя и гордости. От печали и радости за давно потерянного, но добившегося в их понимании огромных высот сына.       Отец рассказал мне, как был арбитром в улье, как отдал здоровье и сорок лет жизни на то, чтобы поддерживать порядок и правосудие в нашем поселении. И как всегда верил в меня. Он взял с меня клятву, что я никогда не предам Империум, не предам свой долг, не предам их с матерью. Простых, но преданных жителей империи.       И в той пропитанной смрадом варпа пещере я сдержал свою клятву. Я отринул демона и понял, что сама мысль о предательстве для меня невозможна. Более того, я понял душу астартес. Понял, где в наших сердцах сокрыт кладезь бездны и в следующие пятьдесят лет много раз останавливал своих братьев, стоящих над пропастью.       Повисла гнетущая пауза, когда каждый задумался о своем прошлом и том, что двигало им. Октавий снова пересобрал болт-пистолет, священник снова начал кутаться в рясу.       – Помню у нас в схоле ходила поговорка... Ну, там, конечно с матами было, но по смыслу примерно «когда ереси поддается космодесантник, погибают тысячи людей и астартес, когда ереси поддаются люди, погибают целые миры».       – Рациональное зерно в этом есть. Наше предательство обходится, порою, очень дорого для человечества, но в принципе оно более предсказуемо. Но человеческая ересь, она как чума... Она охватывает не только миры, но даже целые сектора... И всегда наносит непоправимый ущерб.       Если еретика-астартес можно убить, лишь завидев в нём проблеск гордыни, и все братья друг у друга на виду каждый день и час, то люди поддаются безумью тысячами и это практически невозможно остановить. Нам доводилось вычищать целые ульи. Жертвы исчислялись миллиардами. Миллиардами! Просто потому, что какой-то зажравшийся губернатор притащил в свой дворец каменюку со знаком Кхорна, чтобы пощекотать себе и своим придворным нервы! Я не представляю, как можно удерживать от ереси человеческие массы... Человеческая душа так непредсказуема.       – На самом деле более чем предсказуема. Просто мы... другие, не такие как вы. С другими потребностями и желаниями, с другими особенностями. И нас гораздо больше.       – Ладно, смертный, пришел твой черёд рассказывать душещипательные истории о том, как закалялась твоя верность.       – А ты думаешь, та история с демоном была душещипательной? – улыбнулся тот в ответ.       – Настолько, насколько в жизни астартес есть место душещипательности. – Они оба снова засмеялись, на этот раз менее истерично.       – История говоришь? Есть у меня одна история. Я делился этим только со своим комбатом, в надежде унять его духовные терзания. Когда меня выпустили из схолы, у нас была двухгодичная практика в рядах Адепта Сорроритас. Чёрная миссионарская ряса, симулякра с пластмассовым мощами какого-то там святого, которого, возможно никогда и не было... Ну, ты сам знаешь, как это работает.       Но все относились к этому серьёзно. Сёстры битвы очень верили в это. Смотрели на нас так, будто нашими устами вещает сам Император, когда мы рассказывали им о добродетели, о жертве, о высокопарных категориях, которых их пичкали лет с шести... Сумасшедшие фанатички, если честно... Я видел, как пятнадцатилетняя девочка добровольно стала репентией, потому что оговорилась в утренней молитве... Через два дня она умерла от ожогов, которые получила при подавлении народных волнений.       Канониссой в том храме была сестра Алиссия... Таких, как она запоминаешь на всю жизнь, проклятье... Впервые мы познакомились лично, когда она позвала меня принять у неё исповедь. То, в чём она каялась, было до нелепости наивно, глупо и смешно. Будучи миссионером, привыкаешь видеть в них беспощадных церковных палачей, не знающих ничего, кроме жестокости и насилия, видеть в них пугало для народа, живую детскую страшилку, которую тебе просто нужно убедить, что всё что она делает, она делает ради предмета собственной веры... Но тогда я впервые увидел под ликом безжалостной фанатички наивную и глубоко несчастную девушку.       Слёзы отчаянья, разочарования во всём своём существовании на глазах девушки, два часа назад с остервенением поливавшей из огнемёта приговоренных к казни за ересь... Это сломало меня в тот момент. Я попытался сказать ей то, что говорил всем остальным, мол, отбрось сомнения и всё такое, но обнаружил, что плачу вместе с ней...       Мы сидели прямо на полу церкви при свете нескольких догорающих свечей, потому что нам не хватало духовных сил стоять на ногах, и плакали, вспоминая всё свое невесёлое прошлое и настоящее, рассказывая друг другу истории из своего детства, как стали теми, кем были сейчас. Она была такая... Такая искренняя, такая чистая, такая... Необыкновенная. Совсем не такая, как те помятые девчонки, которых я лапал за гаражами в родном посёлке. Совсем не такая, как те душные дамы, обменивающие своё тело на стипендии учеников схолы, не такая, как тысячи имперских женщин, мало чем отличающихся от мужчин внешне и внутренне...       Таких, как Алиссия запоминаешь навсегда, потому что они занимают в твоём сердце особенную нишу. Большую, чем долг, должность, вера и отечество. Нелепо, знаю, но это так. По крайней мере, для меня.       В первый и последний раз в своей жизни я узнал, что такое любовь. После той исповеди, мы продолжили общаться, в тайне ото всех, потому что оба понимали, чем нам грозит огласка, но оба не могли друг без друга. Найти родственную душу в целой вселенной жестокости, бесчеловечности, боли и самоуничтожения во имя неизвестно чего... Как мы могли отказаться от возможности быть вместе, когда это было единственным, что позволяло чувствовать себя живыми? Однажды ночью мы просто сидели спиной к контрфорсу собора и смотрели на звёзды... Мне было так хорошо рядом с ней, хотелось взять её на руки и унести от всей этой экклезеархии, от всех этих суровых проповедиков, огнемётов, церквей и долгов. Хотелось защитить её от всей той боли, которую ей причиняла эта жизнь, служба, наша тайна. Чтобы больше никогда не бояться, что завтра нас обоих может уже не быть в живых, что мы оба ходим по лезвию.       Всё было так спонтанно... Я взял её за руку и наши взгляды встретились... В её глазах отражались звёзды и угольки дотлевающих костров, на которых мы жгли еретиков. Эти глаза с каждым мгновением становились всё ближе, пока наши губы не соприкоснулись.       В ту ночь я склонил её к одному из, наверное, полутысячи грехов, за которые сорроритас карают смертью, но это было самое прекрасное из всего, что когда либо происходило с нами. После этого мы виделись всего дважды. Один раз в бою, когда культисты устроили засаду на возвращающихся в храм сестёр битвы и я отчаянно пытался пробиться к командной химере, пробитой тройкой куммулятивных, а после в церковном лазарете, когда её, обгорелую и перебинтованную пытались вылечить эти церковные костоправы...       Раны были не смертельные. Она бы поправилась, выжила бы, но она сама сдалась... Может, ей просто надоело жить жизнью сорроритас, или её грызла совесть за то, что было между нами. Возможно даже, она просто хотела защитить меня от возмездия за наш грех, ведь продолжи мы встречаться, всё это рано или поздно вскрылось бы и нас отправили на костёр.       В любом случае, я нашел её на последнем издыхании, отключённую от приборов жизнеобеспеченья. Она сказала, что сама отключила их, попросила прощения за всё, и отдала душу Богу. Ты хотел услышать то, что движет мной, Октавий? Мною до сих пор движет та пропащая любовь к ней, как бы глупо это не звучало. Её вера, её чистота и искренность вернули мне веру в людей, в себя, в своё предназначение. Я сражаюсь за Императора, чтобы он простил её грехи. Каждый вечер я молюсь за её душу и вспоминаю мгновения счастья, которое мы делили... Так глупо, но самая важная из немногих вещей, которые не давали мне опустить руки все эти годы, которые заставляли меня первым выбегать из окопа с мечом наголо, вдохновлять мальчишек бросаться под топоры и пули и нести в гвардию свет веры.       В повисшую тишину проник низкий голос астартес.       – Как ты там говорил? Прекрати, я сейчас расплачусь?       Человек улыбнулся в ответ.       – Согласен, если рассказывать об этом, то наши «личные трагедии» выглядят нелепо и смешно, а не грустно.       – Вот именно для этого и нужны капелланы!       – Знаешь, ты чертовски прав! – ответил священник и засмеялся. Космодесантник засмеялся вместе с ним. А после, стащил с себя латную перчатку, рассёк ладонь боевым ножом и протянул свою здоровенную ручищу для рукопожатия.       – Брат?       – Навсегда брат! – также порезав ладонь ответил человек и крепко сжал ладонь капеллана. – После Мишки и Алиссии, ты третий человек, с которым я чувствую себя обычным живым человеком, а не шестерёнкой в машине Империума. Я ценю это.       – И я это ценю. Думаю, теперь мы оба знаем, для чего мы всегда жили и для чего стоит жить и сражаться дальше. И что даже в эти тёмные времена во вселенной ещё остались те, кого по-настоящему можно назвать людьми.       – И своими братьям.       Ещё некоторое время они просидели молча, как вдруг Октавий встрепенулся. Оглядел горизонт, а после приложил ладони к земле.       – Слышишь? Дрожь земли. Нас учили по звуку определять численность врагов, их массу и тип приближающейся техники. Но я всего дважды слышал такую дрожь. Это Малкадоры, тяжелые танки с кучей стволов и неимоверно толстой бронёй. Штуки три или четыре, не меньше. А с ними кто-то большой и тяжелый, вроде огринов.       – Я читал про эти танки в каком-то учебнике, но не думал, что такой археотех ещё возможно найти...       – В любом случае, на нас движутся тяжелые испытания.       – В любом случае, я не собираюсь сдаваться! Остатки батальона, которых мы должны прикрывать, рассчитывают на нас. Император и Алиссия смотрят на меня с небес и ждут моих подвигов! Как и твои родители, брат.       – Ты прав, мы не можем их подвести. Пусть сюда заявятся хоть сами боги Хаоса, мы готовы!       – Да, брат, мы готовы!