Месяц тому назад
– ...равья ...лаю, ...варищ комбат! – проревела единым хором маленькая армия из полутысячи сонных мужчин в наспех накинутых гимнастёрках не по размеру и истоптанных, но усердно начищенных сапогах. – Вольно, бойцы! – отвечает им командир батальона, чеканя шаг вдоль передней шеренги. Замполит, капеллан и зампотыл нервно топчутся на дальнем конце плаца, где начинаются затянутые маскировочной сеткой ангары-бараки.– Штабные шишки снова нашли приключения на наши задницы и хотят перебросить нас куда-то в юго-восточные районы континента. Все кресла лимузинов и валькирий заняты жирными жопами аристократов из Хайвус Прайм, а потому ехать будем на «каргах». Кареты подадут после вечерней трапезы, так что не забудьте собрать вещички и соизвольте придти, иначе будете топтать 1300 кломов на своих двоих. В голосе комбата слышались весёлые нотки. Можно было подумать, что его реплика – насмешка над всей организацией армии, Империума и логистики, хотя на самом деле ему уже просто осточертела вся эта армейская жизнь, безразличие командования, проигрышные стратегии штаба, квартальный простой в тылу и ещё очень и очень многое... – Вопросы есть? – Так точно, товарищ комбат! – из строя шаг вперёд сделал молодой парень в шароварами висящих галифе и гимнастёрке настолько маленькой, что рукава были ему едва ниже локтя. – Фраговы зеленокожие прессуют нас с севера. Какого варпа мы забыли на юго-востоке? – Ты верно мыслишь рядовой! Но мы с тобой гвардейцы. Наша задача не думать, а выполнять приказы! Так что слушай мою команду, бойцы! Упор лёжа принять!.. Сто отжиманий! Раз-два! Раз-два! А ну-ка веселей! Моя покойная бабка отжимается лучше вас! Можете представлять себе, что понтуетесь перед смазливой блондинкой! Э, Васильев! У тебя, я вижу, с воображением всё хорошо, да? Смотри звуковой барьер не преодолей! Несколько ближайших к Васильеву солдат заржали, заметив с какой яростью тот выполняет упражнение, но проглотив улыбку, комбат прикрикнул на них, прекращая смех. – Вот и отлично. Вижу, блондинки подогрели ваш интерес к строевой подготовке, так что не буду вас лишать дальнейшего удовольствия! Налееева! В колонну по пять человек! 20 кругов вокруг плаца бегом марш! Направляющий, песню запе-е-евай! Словно хорошо отлаженный часовой механизм, солдаты развернулись против часовой стрелки и лавинообразно перестроились из нескольких просторных шеренг в вытянутого червя и запели в такт шагам: – От чего же у юнцов!.. – Нету больше волосов? – Потому что автомат! – Выдал им военкомат! – Мы теперь одна семья! – Гвардия Имперская! – Я солдат и ты солдат! – Так сказал нам наш комбат! Глядя вслед удаляющейся колонне бегущих в ногу и орущих бойцов, комбат зашагал к дожидающимся его офицерам. На фоне почти идиллической картины развевающегося на утреннем ветерке флага родной планеты, затопленного прохладным рассветом плаца и невозмутимых холмиков-ангаров цвета хаки, их волнение казалось каким-то неуместным. Будто бы они привносили толику хаоса в царство покоя и неизменности. Каждый держал в руках какие-то бумажки и планшеты с имперскими аквиллами на обратках и какими-то очень важными записями на лицевых сторонах. – Здравья желаю, что у вас? –Здравья желаю, майор Петренко, – первым обратился к нему мужчина в алом мундире и высокой фуражке с крылатым черепом. – Я уважаю вас как тактика и командира, но не могу не осуждать то, как свободно вы общаетесь со своими подчинёнными. Вы прививаете им свободомыслие, вы говорите с ними на равных, вы подрываете основы имперской доктрины и устава... – В уставе не сказано, что я должен обращаться с солдатом, как с собакой, уважаемый замполит, и я не делаю этого. Под моим командованием солдаты чувствуют себя людьми, которые защищают других людей от того, что страшнее самых жутких кошмаров и гордятся этим. Возможно, вам непривычно подобное отношение к бойцам, но определённая степень свободы способна поддерживать боевой дух и повышать лояльность. К тому же попрошу обращаться ко мне «командир батальона» или «товарищ комбат». У нас не принято это новомодное «майор». – Подобным названием вашего чина пользуются в империи более десяти тысяч лет, майор. Так написано в моём и вашем уставе и я не поддерживаю ваши коренизаторские взгляды. Более того, я считаю их вредоносными и опасными. В любом случае, я буду вынужден отрапортовать об этом высшему комиссариату, майор. Не думайте, что моё недавнее назначение на эту должность позволит сойти вам с рук хотя бы одному нарушению. – Не сомневаюсь в вашей компетентности в таких вопросах, товарищ... – Ян Вертекс. – ...Ян Вертекс. Кроме того, должен заметить вы отлично умеете завоёвывать неприязнь людей. В любом случае, мы оба просто делаем свою работу. – Петренко кивнул, оканчивая диалог с замполитом, и обратился к двум другим. – Зайцев, отче, что у вас? – Вы едете с комфортом, товарищ комбат! – с улыбкой ответил зампотыл Семён Зайцев. Я смог выбить у штабных крыс достаточное количество каргов и даже командную химеру. Топлива выделили в обрез, как будто ехать вам по монорельсу, а не по степи, но этот вопрос я решу... Зато боеприпасов дали столько, будто хотят, чтобы вы уничтожили всех орков самостоятельно. Я передал вашему адъютанту документы, он уже получает у завсклада всё необходимое. – Куда мы вообще едем то? В приказе не было указано ни цели поездки, ни цели задания. – Мне удалось узнать только то, что вечером сюда прилетает командование. Генерал всё разъяснит. – Не нравится мне всё это... – отозвался комбат, мрачнея от мыслей о том, что может привести самого генерала в эту императором забытую военную часть. – Товарищ комбат, – обратился к нему капеллан, немолодой мужчина с черепками вместо звёздочек на лычках и в рясе поверх бронежилета. Боевой священник министорума, числившийся за этим батальоном уже тогда, когда Петренко ещё пытался откосить от армии. – Мне приказано принять исповедь у наших бойцов до наступления темноты. Разрешите после завтрака? – Исповедь? Не уверен, что перед переводом в глубокий тыл капеллану приходил бы приказ принять исповедь. Мне это очень не нравится!***
– Вольно, солдаты! Сегодня большой день! Достаточно большой, чтобы сам генерал Собакин лично явился в нашу забытую Императором военную часть. Прибудет он сегодня вечером, чтобы рассказать, где нам с вами предстоит умереть за правое дело. Может быть даже от старости. Мне совершенно не нравятся эти игры в секретность, но я сам пока ни фрага не знаю о том, куда и зачем нас передислоцируют. Но в любом случае, мне нужно чтобы к прилёту высшего командования тут всё блестело и сияло. Парадная форма, залатанные маскировочные сетки, помытые окна и машины... Прапорщики вам напомнят, что и как надо делать, если что забудете. Семенов, Карасев, слышали? За парад отвечаете. Кроме того, по взводу отлучаемся к товарищу святотцу на исповедь. Приказ Министорума. Взводные, разберётесь по времени, чтоб до вечера успели. Свободны! Словно упавшая на пол ваза, строй рассыпался на части и начал собираться в небольшие группки вокруг своих унтерофицеров, что-то им командующих. Ближайшие двенадцать часов вся военная часть будет похожа на разворошенный муравейник, где вместо муравьёв будут суетиться молодые мальчишки, называющие себя солдатами, выполняя очередную ненужную формальность. Петренко ещё несколько минут без особого интереса наблюдал, как разбредается по делам его личная армия, а после отправился в часовню, где плёл священнику что-то о вольных и невольных грехах, о раскаянье и искуплении. На самом деле ему было в чём каяться, но когда-то капеллан объяснил ему, как отличить грех от негреха и с тех пор комбат знал, что священник не может отпускать такие грехи. Каждый раз, когда заканчивались должностные обязанности, на него накатывала меланхолия. Особенно часто это стало происходить, когда его с восстановленным и заново набранным 552 батальоном бросили сюда, в тыловую часть, расположенную почти в тысяче километров от линии фронта. Всякие отчёты в штаб вызвался писать его адъютант, мобилизованный клерк с 50-ого уровня какого-то там улья, чьи родственники не успели раздать все взятки военкому. Теперь, адъютант Бумажкин полностью оправдывал свою фамилию, согласившись тащить на себе бумажную волокиту, лишь бы не браться за лопату и лазган. За эти три месяца бездействия он успел узнать почти всех своих солдат, найти к ним кое-какой подход, позволявший с одной стороны не слишком их гнобить, а с другой и не дающий слишком распускаться. Были и наказания и воспитательные беседы и трибунал, но солдаты быстро поняли, что и как не нужно было делать, потому что они всё-таки в армии, а не на балагане. Но отсидки в тылу давались тяжело и солдатам и их командиру. Он чувствовал, что они расслабились. Все. И он и его батальон. Никто не был психологически готов к тому, что могло поджидать их за этими сверхсекретными разнарядками. Может орки открыли новый фронт там, где их никто не ожидал, или народные волнения, о которых судачили офицеры между окопной резнёй на северном фронте разрослись до гражданской войны. Первый месяц весь батальон был на взводе. Обстрелянные орочьими пушками и пережившие две жарких штыковых мальчишки, которых ему выдали прямо из военкомата, едва только начали превращаться в мужчин, в солдат, когда пришел тот самый приказ. Он как сейчас помнил, как вскрывал тот ничем не примечательный непрозрачный огнеупорный конверт... ...немедленно передислоцировать 552 батальон в военную часть номер... Зачем? Почему? Комбат старался не задавать себе эти вопросов. Имперская военная машина была по-своему эффективна, но оставалась несовершенной. Масштабы войн, количество людей, техники, снабжения, требовали сложнейших логистических, стратегических и оперативных расчетов, но эти расчеты выполняли люди. А люди делают ошибки. В гвардии ходили слухи о полку, который высадили прямо на нейтральной полосе под огонь орочей артиллерии из-за единственной ошибки в документах. Слухи о том, что иногда по некомпетентности командования целые армии и флоты простаивали без дела, пока враг разорял миры один за другим. В эти слухи не хотелось верить, но весь его жизненный опыт говорил о том, что нет предела размерам ошибок тех, кто распоряжается судьбами обычных солдат. Возможно, их переброс в тыл был такой же ошибкой? А тем временем человеческий муравейник вокруг зашевелился и загудел. Прапоры и сержанты заходились ободряющим армейским матом и метлы зашаркали по бетонке, загремели вёдра с водой, затопали подкованные сапоги. Солдаты суетливо сновали вокруг него туда-сюда, мимоходом отдавая честь, пока он стоял, облокотившись на один из громоздких деревянных ящиков, которые совсем недавно использовались в воспитательных целях. Отделение провинившихся солдат разбивали пополам, первая половина бегом несла этот ящик в соседний овраг, набирала там камней, а после волочила ящик обратно, чтобы вторая половина отделения отнесла ящик назад и выгрузила камни. Два-три таких забега и у солдат развивалось чувство ответственности, любовь к изучению устава и самодисциплина. Как говорил предыдущий замполит, земля ему пухом, «Если вы не будете заниматься самодисциплиной, ею займусь я!». И Петренко занимался самодисциплиной своих бойцов как мог. Теперь оставалось надеяться, что этих усилий будет достаточно. Комбат порылся в необъятном кармане галифе и извлёк оттуда помятую, истёртую пачку сигарет. Шестнадцать штук. Последний раз он курил примерно месяц назад, когда дожидался решения трибунала по делу двух своих бойцов, попавшихся на гомосексуализме. Говорят, что в гвардии только у образцовых полков вроде Мордианской Железной Гвардии это было наказуемо, но традиционалистичный мир, который Петренко звал Родиной, диктовал свои правила. – Эй, огоньку не найдётся? – спросил он у пробегающего мимо с коробом всякой всячины солдата. Тот остановился, опустил на короб на бетонку и полез в карман. – Так точно, батя, держите! – протянул рядовой горящую зажигалку, сделанную из стабберной гильзы и пьезоэлектрика. Когда-то у комбата была такая же, но из-за дефективности конструкции разряд заземлялся прямо в руку и Петренко выбросил её за это. – А можно у вас сижку стрельнуть? Три дня без дыма, а пацаны делится не хотят. – Как ты курить будешь? Руки то заняты. – Бать, ну вы прям это... Не сечёте тему, короче! Я её в зубах зажму и руки свободны. – Ну, смотри мне, боец, – ответил он, наблюдая, как солдат раскурил сигарету, зажал её зубами, отдал честь, подхватил короб и побежал, выдыхая дым через плечо. Комбат повертел в пальцах тлеющую сигарету: – Вот блин, курильщики заядлые. Зря ты, Семёныч, распинался о вреде курения и на плакатах лёгкие курильщика чёрной краской рисовал! Кто ж теперь нам по субботам лекции без тебя читать то будет и плакаты рисовать... Надеюсь, тебе хорошо спится в снегах северного фронта. Буквально за две затяжки, сигарета догорела до фильтра. Странно, что они кончаются так быстро. Присмотревшись, он обнаружил, что рука, сжимающая погасший окурок, немного дрожит. Нервы. Проклятые нервы. Видимо он волновался сильнее, чем признавался перед самим собой. Некоторое время он так и стоял, смотря на свою дрожащую руку, пока из оцепенения его не вырвал знакомый голос адьютанта. – Товарищ комбат, разрешите доложить! – Бумажкин как всегда подошел откуда-то сбоку, слишком рьяно отдавая честь и стараясь не уронить охапку планшетов и папок, зажатых в другой руке. Мундир на несколько размеров больший, чем нужно, брался складками и топорщился во все стороны и Петренко буквально видел внутреннюю борьбу между снобизмом в исполнении устава и желанием поправить мундир. – Вольно, Сенька, вольно. Говори, что стряслось. – Арсений тут же расслабился и разгладил складки на одежде. При этом несколько листочков выпало из его бесчисленных папок и лейтенант наклонился за ними, от чего мундир снова съехал и пошел складками. – Товарищ комбат! Во время проведения инвентаризации на складе вооружения, – зараторил он, не прекращая поправлять то полы мундира, то бляху пояса, то ворох документов. – Мною было обнаружено отсутствие в наличии пятисот единиц ручного лазерного оружия разных моделей и более полутора тысяч ячеек энергетических для ручного... – Отставить. Говори коротко и по делу. Пропало пятьсот лазганов и полторы тысячи рожков к ним. А то развозишь тут... Куда могли деться все эти лазганы? В нашем-то захолустье. Это ящиков двести-триста. Их же вывозить как-то нужно, а грузовиков тут уже три месяца не ездит. – Никак нет, товарищ комбат! Смотрите! – он со впечатляющей скоростью перебрал свою кипу документов и извлёк оттуда планшет с подколотыми листками с описью содержимого склада. – Положением на май 999М41 имеется тысяча пятьсот тридцать две единицы. Положением на август имеется тысяча двенадцать единиц. Ячейки энергетические... – Да вижу я... Постой-ка... У тебя лазган на руках имеется? – Так точно. Лежит на койке в бараке! – И три рожка к нему на руках тоже имеются. – Так точно. – А теперь вспомни, сколько в нашем батальоне человек. – Четыреста девяносто два, товарищ комбат. – Вот и нашлась твоя пропажа. Бумажкин несколько секунд недоумённо смотрел в пустоту, а после удивлённо выдохнул и хлопнул себя ладонью по лбу. – Товарищ комбат, виноват! Я... – Не нужно оправдываться, лейтенант. Просто постарайтесь не допускать подобный ошибок в дальнейшем. Я очень надеюсь, что ваша педантичность и снобизм послужат нашим бойцам добрую службу. На время проведения операции я вверяю учёт снаряжения и продовольствия вам. И прапорщика Карасева назначаю вашим помощником. – Честь имею, товарищ Петренко! – закивал адъютант, вытягиваясь по стойке смирно, а потом, встрепенувшись, отдал честь. – Я... Мною будут приложены все усилия, чтобы исполнить ваш приказ в лучшем виде, то... – Сенька! Я же говорил, вольно! Прибереги свои протоколы до приезда генерала Собакина. Он любит всё по уставу. А я не хочу, чтобы ты распинался зазря. – Разрешите идти? – Ты торопишься? – Никак нет! Вещи собраны, бумаги заполнены и ожидают подписи в вашем кабинете, снаряжение и припасы погружены на машины с первой по... – Подожди, вы что, уже загрузились и... Стой, который час? – Начало шестого, товарищ комбат! Вы пропустили обед. – Я был не голоден, – неизвестно зачем соврал Петренко. Сказать о том, что он потерялся во времени, было равноценно самоубийству. Нет, Бумажкин бы не доложил никому о подозрениях на некомпетентность или нервное расстройство вышестоящего офицера. Просто признание этого даже перед самим собой означало бы, что он смирился с поражением... От взрывов звенит в ушах, мины сыплются с небес прямо в почерневший от копоти снег, осколки, с воем проносясь над головой, буквально срывают плоть с тех, кто не добежал до блиндажей и окопов. Прыжок в двухметровый коридор окопа, раненая нога подкашивается и целая планета, покрытая снегом пополам с грязью, летит ему в лицо. Следом приземляется политрук, капеллан, радист Олег и визжащая орочья мина. От взрыва невероятной силы осыпается одна из стен и из-под погнутой жести комьями катится замёрзший грунт. В болезненной тишине, наступившей после взрыва, Петренко пытается обернуться, но что-то теплое и тяжелое вдавливает его в снег. Нечем дышать, нет сил вдохнуть, но страх погибнуть от удушья придает сил и комбат сбрасывает с себя чьё-то тело, но животный инстинкт самосохранения снова берёт своё, когда в ватную тишину кровоточащих ушей через контузию пробивается визг очередной мины и он снова закрывается чужим телом от хлынувших вдоль окопа горячих осколков. – Товарищ комбат? – А, что? – удивился он, но вдруг осознал, насколько глупо только что выглядел. Некомпетентность. Вот, что он должен был признать перед собой и своими подчинёнными, а не скрывать свои страхи и душевные травмы за маской безэмоциональности. – Знаешь, Сенька, я вот размышлял насчёт этих твоих лазганов... Проверь-ка ещё раз, сколько выдано на руки и сколько отсутствует на складе. – Так точно! – отдал честь адъютант, и рукав мундира сполз вниз по предплечью. Его необъятные сапожищи загрохотали прочь, но осталось ощущение, будто его маленькие, спрятанные за круглыми очками глаза, всё ещё наблюдают в ожидании приказа, который развеет неловкое молчание после очередного проявления слабости вышестоящим офицером. – Скорее бы уже, наконец, снова в бой... Это всё из-за проклятого простоя, – говорил себе Петренко. – Это всё из-за долго простоя.