Шах и мат

Я сидела на веранде, с ногами забравшись в широкое плетеное кресло, и крутила в руках бокал с рислингом. Лучи заходящего солнца вяло перекатывались по стеклянным стенкам и постепенно тонули в бледно-золотом вине, от которого сладко пахло грушей. Я не отрывала взгляда от этой игры красок, периодически переводя взгляд на усаженный ровным газоном двор. За все дни, проведенные у Артема и Ксюши, я изучила буквально каждый его сантиметр, часто коротая вечера вот так, на улице, и особо ничем не занимаясь. Иногда читала, но чаще просто осматривала окружающее меня пространство, обнесенное хоть и невысоким, но крепким забором. Такая чисто русская привычка — огораживать свой уют от чужого взора — даже забавляла, ведь на несколько миль в округе не было ни одного дома, хоть как-то спрятанного от соседей. Несмотря на то что Чикаго имел славу достаточно скверную и входил в тройку самых криминальных городов США, в некоторых районах все же было спокойно. Например, здесь, в Принтерс-Роу , где руководство «Блэкхокс» арендовало Теме уютный семейный домик. Он располагался недалеко от Грант-парка и большого озера, к которому в особенно хорошую погоду со всех окрестностей стекались люди самых разных возрастов. Однако даже общее благополучие, в котором купался район, не возымело должного эффекта, и брат, как он сам выразился «от греха подальше», все же поставил забор, чем сразу прослыл «странным русским» в глазах местных жителей. Впрочем, когда Артем Анисимов замелькал на спортивных каналах, как одно из самых удачных приобретений «Чикаго Блэкхокс» за последние несколько лет, о его «странности» быстро забыли и стали часто захаживать в гости как бы невзначай, то справляясь о семье, то зазывая на ужин. Когда Тема впервые рассказывал мне об этом, на его недовольную физиономию невозможно было смотреть без улыбки. Конечно, на его месте я бы тоже вряд ли испытывала щенячий восторг — мы оба не любили, когда в нашу семью вторгались извне — но, тем не менее, такая разность культур вызывала у моего брата до смешного чрезмерную настороженность. Наблюдая за тем, с каким трепетом Тема относился к Ксюше и детям, как оберегал их крепкую семью, я не могла избавиться от мысли о том, что и сама могла бы устроить свою жизнь по-другому — быть обласканной женой и матерью рядом с человеком, который точно мог бы дать мне такое будущее. Вспомнился последний матч в «Ледовом», который закончился обидной победой «Авангарда» по буллитам и разговором, от которого к горлу до сих подкатывало нечто колкое, будто растертая стеклянная крошка. После того как Михеев победно вскинул клюшку и прозвучала финальная сирена, я покинула трибуны, даже не взглянув напоследок на скамейку запасных. Внутри прорастала странная, чужеродная злость на армейцев, упустивших сегодня победу. Как будто, сложись все иначе, Коле было бы проще принять то, о чем я собиралась ему сказать. Поставленная в глупые обстоятельства, чувствовала я себя соответствующе — крайне глупо. Гонцам, приносящим дурные вести, в древности сносили голову, но сейчас мне казалось, что это — не самая плохая участь. Гораздо хуже было жить с осознанием того, что ты намеренно и с полным осознанием своих действий сделал кому-то больно. Я прождала Прохоркина около часа. За это время толпа вокруг дворца рассеялась, и разношерстный гул болельщиков, куда более тихий чем обычно, сменился на привычные звуки спального района. Досаду от поражения любимой команды снесло порывами ветра так быстро, словно ее не было вовсе, и все вновь стало как всегда. Это одновременно пугало и вселяло надежду. На то, что люди, которые сегодня делят со мной настоящее, так же быстро забудут обо мне после того, как я уеду из Петербурга. И будут жить дальше, с каждым днем все больше отдаляясь от прошлого, в котором были я и всеобъемлющее разочарование. Коля появился ровно в тот момент, когда я, дрожа всем телом, спрятала нос в объемный шарф. — Стоит тебе замерзнуть, я тут как тут. По спине пробежала дрожь от воспоминания — пустая автобусная остановка в Ярославле, опаздывающий автобус, скребущий под пальто ветер, и руки, обнимающие крепко, но не достаточно. Не достаточно уверенно. Не достаточно по-собственнически. Не достаточно вызывающе, будто никто на этой чертовой планете не имел права обнимать тебя так, как это делал он. Коля касался осторожно, держал в объятиях, едва вжимая в себя, сохраняя дистанцию в голове — это чувствовалось так явно, словно он был простецом в роскошном особняке, и мое тело было предметом богатого интерьера, который он боялся по неосторожности разбить. — Вы проиграли, — не знаю, зачем я это ляпнула. Нервы-предатели все же ослабли, стоило Коле действительно появиться рядом, и я поняла, что ни единая секунда из тех, что ждут меня дальше, не будет простой. — Ерунда, — я даже удивилась тому, как безразлично он это сказал. Для человека, который живет хоккеем, ни один проигрыш не мог быть ерундой — это слишком под кожей. Слишком часть твоего ДНК. Но в следующую секунду мое удивление испарилось, уступив место настоящему потрясению. Не дав мне ответить, Коля бросил на землю спортивную сумку, в один шаг преодолел разделяющее нас расстояние и обхватил теплыми ладонями мое лицо. Резкий выдох застрял на полпути где-то в горле, царапнул гланды, и я нелепо заморгала, ощущая его дыхание на своем лице, когда он оказался слишком близко. Вот-вот готовясь перейти грань, которую до этого так боялся нарушить. От Прохоркина пахло пряно-тягучим парфюмом, но стоило ему оказаться неприлично близко, и нос уловил нечто свежее, отчего дышать стало чуть легче. Как будто ты несколько часов подряд ел горький шоколад с перцем чили, а затем наконец позволил себе выпить стакан воды. Необычно. Непривычно. Не по плану. Все совершенно точно пошло не так, и про себя я даже рассмеялась — а что вообще со мной было так за последние три года? Сначала Коля просто смотрел. Так пристально, словно в моих глазах была вся суть этого мира, и, закрой я их хотя бы на мгновение, он что-то упустит. Что-то очень важное, без чего жизнь резко потеряет всякий смысл. Я же потеряла ощущение пространства. Может, прошло минуты две, а может, всего секунда, но одно я осознавала вполне отчетливо: не существовало ни единого временного промежутка, за который я могла бы подготовиться к его поцелую. Это было полунежно. Полуотчаянно. Задевая зубами губы и тяжело дыша. Ни следа аккуратности, ни грамма осторожности. Как будто привык к богатому интерьеру, и теперь легко крутил между пальцами все, что попадалось под руку. И я попалась. Попалась на собственной глупости, наивно полагая, что смогу быть выше, потому что ничего не чувствую. Но безвольно обмякнуть в его объятьях, собирая остатки сил в коже на ладонях, которые обхватывали его мощные предплечья, было мало похоже на выигрышную позицию. Прохоркин обезоружил меня так неожиданно легко, что сейчас я только и могла, что позволять ему целовать себя, понимая — это меньшее, что я могла для него сделать. Коля вжал меня в себя с такой силой, что мне показалось, будто ребра вот-вот хрустнут под натиском накативших чувств. Плотная одежда мешала сближению, и Прохоркина как будто злило, что он не мог быть максимально близко. Коля недовольно рыкнул, когда мой шарф отогнулся и щекотнул его гладковыбритый подбородок. Он оттянул вещицу вниз и тут же слизал с моих губ выдох сожаления — трикотаж был слишком деликатным и мог просто не выдержать такого отношения. Поцелуй углубился, и внезапно я ощутила, как спина с глухим стуком врезалась в дверь автомобиля. Оказывается, все это время мы отступали назад, точнее, отступала я в бессознательном желании найти хоть какую-то опору, кроме плеч парня. Но только загнала себя в еще более коварную ловушку, потому что Прохоркин тут же навис надо мной и пригвоздил к месту, хаотично водя руками по моему телу. Будто запоминая каждый его сантиметр. И еще больше раздражаясь из-за слишком толстой куртки. Наверное, стоило оттолкнуть Колю в первую же секунду. Возмутиться и послать к черту, даже не объясняясь. Переложить всю ответственность на него, и пусть он думает, что сам виноват в том, как сложились наши отношения. Но я так не могла. И вовсе не из милосердия — так страстно целовать кого-то перед тем, как раз и навсегда отнять надежду на общее будущее, было мало похоже на милосердие — а потому, что это было невыносимо. Каждое требовательное касание его губ опаляло огнем, и я знала, что заслужила испытывать жгучую боль, которая буквально пропитала собой сердце. И теперь оно пускало эту жалящую агонию по организму вместе с кровью. Это был какой-то мазохистский кайф, который подпитывался его желанием стать кем-то большим для меня. Я знала, как это чувствовалось, когда меня хотел Панарин, и стать настолько желанной для кого-то еще было до одурения приятно. Но это был Николай Прохоркин — парень, который готов был молча пить нелюбимый кофе, чтобы не создавать неловкостей на первом свидании. Который знал меня так мало, но уже готов был положить мир к моим ногам. И который совершенно точно не заслуживал поцелуев с привкусом неминуемого расставания. Наконец, Коля отстранился, и я мазнула взглядом по его раскрасневшимся щекам. Сама я представляла, что выгляжу примерно так же, но вряд ли в моих глазах было столько осознанности. Теперь он как будто знал все, что я так сильно хотела спрятать от него, всегда аккуратно подбирая слова. Я словно оказалась перед ним полностью обнаженной, и от этого мне стало окончательно не по себе. — Не уезжай, — несмотря на пронесшийся между нами ураган, Прохоркин сказал эти два слова спокойно. Но мольбы в них было больше, чем я могла бы представить. Меня охватило совсем уж дрянное чувство, и я опустила голову, упираясь взглядом в носки ботинок. Его порыв теперь был полностью понятен, но отчего-то мне захотелось убить того, кто сказал Коле про мой отъезд в Америку прежде, чем это успела сделать я. Такой поступок ставил меня в положение оправдывающейся, и все те слова, которые я тщательно подбирала для этого разговора, мгновенно потеряли всякий смысл. Я лишилась абсолютно всех козырей, и единственное, что мне оставалось — это разыграть последнюю карту. — Прости, я собиралась сказать тебе сейчас. — Неважно, как я узнал, просто скажи, что я еще могу тебя остановить, — Прохоркин взял меня за руку, и от прикосновения его теплых пальцев меня пробила ледяная дрожь. — Если ты уедешь сейчас… Он замолчал, наверняка пытаясь подобрать нужные слова. Хотя могут ли в таких разговорах вообще быть «нужные слова»? — … тогда ничего не получится. У нас с тобой. Когда ты ставишь на кон все, что тебе так дорого, важно быть честным до самого конца. Я подняла взгляд на Прохоркина и вдруг улыбнулась. Губы на мгновение дрогнули, но в этот момент я отчетливо понимала, что он стал мне по-своему дорог. Коля был до мозга костей настоящим, готовым любить верно и жертвенно за нас двоих, но и я полюбила его достаточно, чтобы не позволить закрывать собой дыру в моем сердце. Я полюбила его искренность. Полюбила его улыбку. Полюбила его объятия. Но до сих пор любила Артемия Панарина, что делало любые проявления чувств к другим мужчинам слишком поверхностными. — Я никогда не смогу сделать тебя счастливым. Возможно, все сложилось бы иначе, избавься я от прошлого окончательно. Но жизнь научила меня не врать себе — с этого обычно и начинаются все самые большие ошибки. — Это из-за Панарина, да? Ты все еще что-то чувствуешь к нему? — даже сейчас, в момент полного для себя поражения, Прохоркин не отпускал мою руку. Спорт научил его с достоинством принимать каждое падение. — Чувствую, — признаваться было на удивление легко. Но я знала, что это ненадолго. Когда меня настигнет осознание того, что я переложила свою ношу на другого человека, вся тяжесть произнесенных слов обрушится на меня неподъемным грузом. — Тогда ты точно должна остаться. Зачем разбивать сердце сразу двум парням? — Это он сказал тебе про Америку? — внезапная догадка заставила меня нахмуриться. От нахлынувшего волнения я провела языком по все еще горящим губам и на миг поморщилась от того, как ветер поцеловал каждую трещинку, оставленную чужими губами. — Он решил, что если попрошу я, ты передумаешь, — Коля пожал плечами, но так, словно понял это только сейчас, когда первая волна эмоций наконец отступила. — Одно дело — бежать от прошлого, но совершенно другое — от настоящего. Возможно, ты сильно ошибаешься, если считаешь, что переезд в другую страну поможет тебе забыть все плохое. Что если дело не в месте, а в правильном человеке рядом? Вдруг я — правильный? — Наверное, за последнее время ты — единственное, что было правильным в моей жизни, — я неуверенно потянулась к его разгоряченной щеке, и Прохоркин подался вперед, навстречу этому холодному прикосновению. — Но я не могу позволить тебе погрязнуть во мне еще глубже, потому что сама я давно погрязла в другом человеке. От этого невозможно сбежать или спрятаться. Эта любовь отравляет собой все правильное в моей жизни, но она никуда не денется. Я точно знаю, что больше никогда не смогу полюбить кого-то так же сильно, как его. Я уезжаю не потому, что хочу забыть. — Тогда зачем? — уже в тот момент я понимала, что взгляд, которым Коля впился в мое лицо, я буду помнить еще очень и очень долго. Взгляд, в котором последние, совсем призрачные надежды таяли, как неокрепший первый снег, едва касающийся еще теплой земли. — Мне нужно научиться жить с этим, — я снова улыбнулась и убрала продрогшую руку от его лица. — В полной мере пройти весь путь принятия, потому что до тех пор, пока я не пойму, что действительно готова двигаться дальше, каждый правильный человек будет просто не тот. Так странно было говорить с кем-то о чувствах к Панарину начистоту. Как срезать с себя кожу скальпелем, но при этом не чувствовать боли. Только невероятное облегчение от того, что твое тело очищается, и все секреты, спрятанные за маской непроницаемости, наконец выползают наружу, выдавленные из глубин разума словно гнойники. — Я не тот, — Прохоркин несколько раз кивнул, будто только так слова могли стать реальными. Я почувствовала укол где-то под ребрами — собственные признания больше не ощущались бальзамом на душу. Они обросли колючками, встали поперек груди и теперь легкие натыкались на шипы каждый раз, когда я пыталась сделать полноценный вдох. По моей щеке прокатилась одинокая слеза. — Я точно не тот, кому ты должна все это говорить. — Коля… — продолжение фразы захлебнулось в резком звуке, с которым Прохоркин втянул в себя сырой воздух. Да и что я могла сказать? Он был прав во всем. — Я серьезно, Алиса. Он любит тебя, ты любишь его. Идеальный пазл. А я — просто неподходящая деталь. Из другого набора, — Коля поджал губы и зачесал назад кудрявые волосы, уже достаточно тяжелые от осевшей на них влаги. — Я не отказываюсь от своих слов, я действительно готов на все, чтобы ты была счастлива. И если нужно отступить, я сделаю это даже не задумавшись. Только прошу тебя, — он замолчал на мгновение, наклонился, чтобы поднять свою сумку, а затем сделал шаг вперед, напоследок наклонившись и оставив почти невесомый поцелуй ровно в том месте, где застыла одинокая слеза. — Пусть это будет не напрасно. Не упускай свое счастье. Не уезжай. И только когда Прохоркин, стремительно обогнув свой автомобиль спереди, хлопнул дверцей, я смогла шумно выдохнуть, обнаружив, что последние несколько секунд практически не дышала. Обняв себя двумя руками, я обернулась и проводила взглядом отъехавшую от дворца машину, совершенно отчетливо чувствуя три вещи. Вину, стекающий по позвоночнику холодный пот и полный хаос в мыслях, который оставили после себя последние слова хоккеиста, чей номер был так близок к тому, что навсегда стал моим любимым. Я покинула Петербург через неделю после этого разговора, предварительно сообщив Сергею Владимировичу о своем согласии на стажировку в Колумбусе и предоставив все необходимые документы для того, чтобы дальше моим обустройством в Америке он занимался от лица ресторана уже самостоятельно. Уговаривать босса на то, чтобы согласовать мне внеплановый отпуск, долго не пришлось — видимо, мое участие в предстоящем партнерстве так его воодушевило, что он готов был на все, лишь бы я не передумала. Оля и Сема, хоть и ни разу не пытались меня отговорить — каждый из них понимал, чего стоит такая возможность повысить квалификацию и свою ценность как специалиста, — все же провожали меня с тоскливой грустью. О прощании с Никитой Гусевым под сводами аэропорта «Пулково» я предпочитала не вспоминать слишком часто. Казалось, что плакать больше я не могла чисто физически, но, каждый раз переносясь из Чикаго в объятия друга, такие теплые и родные как мамина колыбельная, слыша его успокаивающий шепот куда-то в макушку, я чувствовала на щеках горячие слезы. Одни только воспоминания перекатывались по мне бульдозером, и проходить через эту пытку ощущалось так, словно меня заживо перемалывали в мясорубке. Да, я улетала всего на полгода, но и этого срока достаточно, чтобы жизнь могла повернуться в любое, самое неожиданное русло. Кто знал, что успеет произойти за то время, что я пробуду вдали от дома. Какой я стану спустя шесть месяцев вдали от него. Снова. Меня уже ничто не держало на одном месте. Только вот от осознания этой своеобразной свободы желудок раз за разом подскакивал к горлу, а легкие на мгновение сжимались, перекрывая воздуху доступ внутрь. Поначалу я была полна презрения к себе, потому что знала — своим поступком я огорчаю Колю. А меньше всего на свете мне бы хотелось, чтобы Прохоркин мучался из-за кого-то вроде меня. Но я как будто не могла иначе, и проживи я момент принятия решения еще хоть сотню раз, все равно села бы в самолет до Чикаго. Хотя руководство «Davinci» ждало меня только в ноябре, я решила, что тянуть не за чем, и оставшийся месяц я лучше проведу рядом с братом, чем буду каждый день сталкиваться лицом к лицу с любыми попытками меня остановить. Их за те злосчастные семь дней после матча с «Авангардом» и так было не мало. Вотсапп до сих пор хранил все непрочитанные сообщения и неотвеченные звонки от Панарина. Почему-то снова заблокировать его номер рука уже не поднималась. Артемий не появился, чтобы проводить меня в аэропорту. И хотя я до последнего надеялась увидеть его кудрявую шевелюру в толпе провожающих, в глубине души я знала, что он не придет. Я выиграла. Убедила его отступить и оставить попытки спасти отношения, которые закончились несколько лет назад. Партия осталась за мной, но от этой победы хотелось удавиться. — Алиса, — тихий вкрадчивый голос вырвал меня из омута воспоминаний, и я растерянно посмотрела на Ксюшу, которая опустилась на соседнее кресло. — Не против компании? Девушка потрясла пустым бокалом и улыбнулась, явно намекая на то, что оставшийся рислинг мы будем допивать уже вдвоем. — Конечно, нет, — я потянулась к бутылке, стоявшей на кофейном столике, и налила Ксюше вина. — Дети уже спят? — Тема читает им сказку, — она заправила за ухо выбившуюся из хвоста прядь волос и сделала глоток. — Я подумала — это идеальный момент, чтобы наконец-то с тобой поговорить. За все время, что ты здесь, у нас толком не было возможности посидеть вдвоем. — Братик очень сильно соскучился, за уши не оттащишь, — прыснула я, и Ксюша ухмыльнулась, забираясь в кресло с ногами и кутаясь в широкий флисовый плед, под которым ее хрупкая фигура стала казаться еще более миниатюрной. Октябрь подходил к своему экватору, и по вечерам воздух остывал довольно быстро. — Мне кажется, что дело не только в этом, — светлые голубые глаза изучали мое лицо так откровенно, что я ненароком смутилась. Как будто то, что Артем возился со мной как со своим третьим ребенком с того момента, как я пересекла порог его дома, было исключительно моей прихотью. — Да? В чем же тогда? — я спрятала смущение за стенкой бокала, пригубив вино и вновь устремив взгляд вперед — туда, где закатное солнце почти скрылось за невысоким забором. — Знаешь, Тема точно устроит мне скандал, если поймет, что я тебе это рассказала, — Ксюша сделала паузу, слегка прищурившись. Видимо, до последнего сомневалась, стоила ли игра свеч. — Но я считаю, что открыть тебе правду будет честно. — Ксю, ты меня пугаешь, — я нервно хохотнула, и бокал накренился в дрогнувших пальцах, рискуя расплескать вино на мои коленки. — Он знает… — девушка поджала губы, проговаривая слова медленно, как будто проверяя, какое из них вызовет у меня нежелательную реакцию. — Знает, что на самом деле произошло между тобой и Панариным. Кислорода резко стало не хватать. Сердце пропустило удар, а затем забилось как сумасшедшее, пока мозг судорожно переваривал услышанное. Как это случилось? Невысказанные вопросы застревали в глотке один за другим, мешая дышать. Я открывала и тут же закрывала рот, как рыба, волей случая выброшенная на берег и оставленная подыхать в той среде, к которой совершенно не была приспособлена. Какое-то время Ксюша ждала, что я все же заговорю, но едва четвертая попытка выдавить из себя хоть слово обернулась провалом, она вздохнула и принялась за объяснения. — Артемий сам ему рассказал. Я слышала их телефонный разговор буквально за несколько дней до того, как ты улетела из Питера. Видимо, тогда он не утаил ничего из произошедшего, потому что таким злым я мужа не видела еще никогда, — Ксюша вздрогнула, словно в подтверждение собственных слов, и плотнее закуталась в плед. — Я знаю, что между вами двумя все сложно, но, если хочешь мое мнение, это был смелый поступок. — Смелый поступок?! — стило оцепенению пройти, и я вспыхнула от возмущения как спичка. В моем голосе зазвенела ярость. — Он поступил подло, это были не только его секреты! — Алиса, он знал, что Тема, мягко говоря, не обрадуется услышанному. Знал, что это оставит отпечаток на их дружбе, но все равно пришел за помощью, потому что поставил вашу общую судьбу выше своих страхов, — Ксюша звучала спокойно и ровно, будто идеально настроенное пианино в оркестре абсолютно неисправных инструментов. — Я понимаю, как это непросто для тебя, но я уверена в том, что ты не должна принимать важные решения, не учитывая всех деталей. — Я столько лет держала это в себе ради брата, которому больно, даже когда я прокалываю иголкой палец, потому что совершенно не умею шить, — я откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза, чувствуя, как негодование все еще борется за право быть доминантой в моем настроении. — Это совершенно не тот случай, когда стоило защищать Тему. Он уже большой мальчик, и справился бы с эмоциями ради тебя. В конце концов, это ваши с Панариным отношения, и вы были вправе принимать любые решения, которые считали нужными, не скрывая их от родных. Одно вранье повлекло за собой целый клубок неприятностей и еще большую недосказанность, которая вновь так глупо разлучила вас. Так что, возможно, кому-то из вас действительно пора было сказать правду. Чтобы разорвать этот замкнутый круг и начать с чистого листа. Ксюша была права, и, как бы я ни пыталась, злость на Панарина за то, что он вскрыл наш общий ящик Пандоры, никак не могла укорениться в сердце, которое просто не умело сердиться на этого человека. Несмотря на все попытки разума. И эта вечная борьба изрядно утомляла. — Могу представить, что, говори они при личной встрече, Артемий точно получил бы по морде пару раз. А может, и не пару. — За дело, — не стала отрицать Ксюша, и кажется, этот разговор все-таки потребовал от нее немалой выдержки. Девушка одним махом осушила бокал и невольно скривилась от кислинки, застрявшей на языке. — Но подумай, Алиса, если не это, то что тогда можно считать настоящими чувствами? — Если ты хочешь сказать, что он меня любит, то я знаю это не хуже тебя, — я вздохнула и подлила Ксюше еще вина, тем самым отвлекая ее внимание от блеснувших в уголках глаз слез. — Проблема не в том, что мы сомневаемся в чувствах друг к другу. Проблема в том, что это не принесло нам ничего хорошего. После того, как он вернулся в Питер, все как будто… рассыпалось, что ли. Как песчаный замок, который я строила три года и который надежно защищал меня от всего опасного. Я люблю Артемия Панарина, — я шумно сглотнула от того, что в горле резко стало так сухо, словно я провела сутки в жаркой пустыне. — И поэтому он опасен для меня. — Не сочти за наглость, дорогая, — Ксюша вдруг тепло улыбнулась и наклонилась ближе ко мне. — Но именно Артемий Панарин защитил бы тебя от всего опасного куда лучше, чем какие-то там мнимые замки. — Легко говорить, если ты — не та, кто вручает ему свое сердце, — я грустно усмехнулась. Солнце окончательно скрылось за горизонтом, и облака окрасились в темно-синий, уступая бразды правления ночному небу. Ксюша лишь пожала плечами и, прежде чем вновь поднести бокал к губам, сказала устремив прямой взгляд мне прямо в душу: — Что же, иногда нужно просто выслушать мнение со стороны, чтобы все встало на свои места. А вручать кому-то свое сердце никогда не бывает легко.

***

Когда мы вернулись в дом, то застали Тему у разожженного камина. Он не сразу заметил наше присутствие, и я на мгновение замерла, от волнения не решаясь войти в гостиную. Ксюша без лишних слов ободряюще сжала мое плечо, улыбнулась и, забрав пустые бокалы, деликатно удалилась на кухню. Я еще какое-то время тихо стояла в дверном проеме, перебирая в уме различные варианты того, как начать разговор. Чувство стыда за свою ложь зудело под кожей, но не жгло в достаточной степени — я понимала, что, узнав правду, брат не злился на меня. За прошедшие две недели он ничем не выдал себя и ни разу не заговорил о том, что узнал от Панарина. А уж если Тема и бывал злым, то никогда не держал эту эмоцию в себе. Сейчас я могла только догадываться о мотивах его намеренного молчания. Скорее всего, Тема просто не хотел возвращаться к случившемуся, когда я наконец была рядом и каждый день мельтишила перед глазами, стараясь не создавать проблем больше, чем уже создала. А может, он и сам не понимал, как относиться к реальной истории моей несчастной любви. Не понимал, надо ли вообще обсуждать все это со мной. Не понимал, как дальше быть с человеком, которого долгое время считал близким другом и которому готов был доверить свою горячо любимую сестру. Да, Тема, я пыталась сделать все, чтобы быть единственной, кто понесет на себе это тяжкое бремя правды. Потому что ты не должен был чувствовать, каково это… Когда то, во что ты верил много лет, трещит по швам, режет слух резким звуком, расползается в разные стороны вопреки тщетным попыткам вернуть все как было, а затем наконец превращается во что-то совершенно непригодное. Все слова и поступки, когда-то сказанные и сделанные по незнанию, теперь для тебя непригодны. Я знаю, ты думал об этом. Ведь это все еще ты, самый заботливый на свете брат, которого больше заботят не мои ошибки, а то, что ты не разделил со мной их последствия. Тема без отрыва смотрел, как языки пламени жадно облизывают потрескивающие дрова, постепенно наполняя гостиную теплом. Его руки лежали на коленях, пальцы были сцеплены в замок, а глаза оставались неподвижным. Лишь скулы периодически подрагивали, выдавая внутреннее напряжение. Мыслями брат был где-то далеко, однако фокусировал взгляд в одной точке, чтобы не терять связь с реальностью. Иронично, но сейчас, когда прятаться было уже бесполезно, я застыла за спиной Темы боясь пошевелиться и нарушить это его глубокое уединение. А затем неуверенно переступила с ноги на ногу, и паркет предательски скрипнул, беспощадно выдавая мое присутствие. Тема резко обернулся, но, увидев меня, практически тут же выдохнул, откинулся на подушки и устало потер переносицу. Я поджала губы и вытерла о штаны вспотевшие ладони, делая шаг вперед. — Не помешаю? — Конечно, нет, — брат улыбнулся мне, и улыбка его была именно такой, какую я совершенно не заслуживала. — Могла бы и не спрашивать. — Мне показалось, что я не вовремя, — я опустилась рядом с ним на диван и, поколебавшись несколько секунд, все же положила голову на крепкое плечо, почувствовав, как Тема в ответ потерся щетинистой щекой о мои волосы. Мы помолчали немного, вслушиваясь в хруст горящих поленьев, и лишь тогда я решилась спросить: — О чем ты думал? — Да так, о всяком, — неопределенно отозвался брат, и краем глаза я уловила то, как он сильнее сжал пальцами подлокотник. — Не обращай внимания, это все начало сезона — неспокойное время. — Каждый раз надо доказывать, что заслуживаешь место в команде, — я не спрашивала. Знала. Тема хмыкнул и едва ощутимо кивнул. — Даже когда ты бегаешь с клюшкой в лучшей лиге мира, всегда есть, над чем поразмыслить. — Но ведь дело еще и во мне, правда? — я осторожно приподнялась, стойко выдерживая его изумленный взгляд. Ходить вокруг да около мне абсолютно не хотелось, поэтому я тут же, не давая себе ни секунды на то, чтобы спасовать, выпалила: — Прости, что соврала тебе о нас с Артемием. Тема несколько раз моргнул, отвернулся и шумно выдохнул, явно не ожидая моих извинений. Я буквально слышала, как многочисленные вопросы пчелиным роем жужжат в его голове — таким растерянным и совершенно не готовым к разговору он выглядел. Наконец, решив все же с чего-то начать, брат вновь посмотрел на меня и прищурился: — Откуда ты…? Ты говорила с ним? — Не важно, — не знаю, зачем я ушла от прямого ответа. Скажи я «нет», и это была бы правда. Но такая горькая, что, произнеси я ее вслух, мышцы лица перекосило бы от невыносимого послевкусия. — Я просто хочу, чтобы ты знал, почему я это сделала. Тема молчал. — Когда я думала, что потеряла его, я не могла допустить, чтобы и ты тоже его потерял, понимаешь? — я опустила глаза на свои пальцы, нервно теребящие края растянутого домашнего свитера. — Наша история заканчивалась, но я не хотела ставить тебя перед выбором, потому что это было бы неправильно. Вы были здесь друг у друга, вдали от дома, и я прос… — Алиса, ты вообще себя слышишь?! — бесцеремонно перебив меня на полуслове, брат вспыхнул мгновенно, будто кто-то сорвал переключатель. Я дернулась как от пощечины, испугавшись такой внезапной смены настроения. — Ты действительно думаешь, что уберегла меня от потрясений? Да я три года как ни в чем не бывало улыбался человеку, который сделал тебе больно! Улыбался, пока ты переживала его предательство в полном одиночестве. И что в итоге? Ты закрылась от меня, перестала доверять! — Тема покраснел и запустил пятерню в волосы, яростно сжав их у самых корней. Его отчаяние оседало на мои плечи радиоактивным пеплом, отравляя. — Сначала я думал, что это все из-за расстояния. Ты просто осторожничала, не подпускала слишком близко, чтобы разлука ощущалась не так болезненно. И я корил себя все время, каждый гребаный день, проведенный в Чикаго, за то, что все так сложилось. Да, мы оба выросли, и каждый из нас имел право на собственную жизнь в отрыве друг от друга. Но я корил себя… Боялся, что моя карьера в НХЛ может встать между нами нерушимой стеной, ведь это… черт возьми, это самый что ни на есть реальный сценарий. — Тема… — брат рвал меня на куски, давая волю эмоциям, которые мужчины обычно прячут за маской хладнокровия. Слова резали как острые лезвия, проходясь по моему сердцу и оставляя после себя рваные раны, которые со временем заживут, но уже никогда не исчезнут. Я так много хотела ему сказать о том, как сожалению. Но не могла издать ни звука, пока Тема переводил дух, намереваясь довести свою исповедь до конца. — Теперь ответь мне, Алиса, стоило ли оно того? Когда я знаю, что меня не было рядом, чтобы помочь, как я, по-твоему, себя чувствую? Да я оставил бы всех друзей ради тебя, потому что ни один из них не может быть мне ближе родной сестры, — голос брата звучал уже тише и спокойнее, но это вовсе не принесло мне облегчения. — Так что, в следующий раз, когда захочешь что-то за меня решить, помни, что я заранее выбираю тебя. Не выдержав эти тонны напряжения между нами, я бросилась ему на шею и сдавленно всхлипнула, когда ладони Темы уверенно легли мне на спину. Он прижал меня к себе и уткнулся носом в мой висок, часто и горячо дыша, отчего по коже пронеслись мурашки. Мы какое-то время сидели не размыкая объятий: я плакала, оставляя мокрые следы на футболке брата, а он ласково гладил меня чуть ниже лопаток и ждал, пока я успокоюсь. Не знаю, сколько продлилась моя истерика. Но оборвал ее Тема, наконец спросив о том, о чем я больше всего боялась с ним говорить: — Ты никогда не сможешь его отпустить? — Любые чувства оставляют отпечаток, ты знаешь это не хуже меня. Его отпечаток не вывести ни временем, ни другим человеком, а потому мне нужно просто научиться жить дальше. — Тебе мало простого отпечатка, — это был уже не вопрос, и Тема не ждал моего ответа. — Я так злился на Панарина, когда он все мне рассказал. Потребовал, чтобы он не смел даже приближаться к тебе, ведь я… я бы не смог контролировать ситуацию. Но сейчас я понимаю, что не мне решать. Я бы очень хотел, чтобы Артемий Панарин был лишь страницей из твоего прошлого, но если это будет означать, что ты станешь девушкой без настоящего и будущего, то я не готов с этим мириться. — Неужели ты хочешь сказать, что мне стоит вернуться к нему? — я невольно улыбнулась, с удивлением для себя отметив, что не хочу больше кривить душой. Только не перед братом, который этим вечером стал мне еще ближе. — Я хочу, чтобы ты хоть раз в жизни сделала что-то для себя, сестренка, — Тема аккуратно отстранился и, взяв мое лицо за подбородок, заставил посмотреть ему прямо в глаза. — Я совершенно точно начищу ему морду, как только увижу, но не могу отрицать того, что поступок Панарина был по-своему… отчаянным, — я усмехнулась, вспомнив, как совсем недавно Ксюша дала этому свою характеристику. Почему-то я была уверена, что брат запнулся из-за внутреннего упрямства, которое не позволяло ему при мне произнести слово «смелый» по отношению к Артемию. — Он искренне боится, что потерял тебя навсегда, Алиса. А этот страх имеет свойство рушить жизни. Я ничего ему не ответила, но, видимо, что-то в моем взгляде дало понять Теме, что я его услышала. Он снова прижал меня к себе, и мы еще какое-то время болтали о хоккее, пока брат не настоял на том, что пора идти отдыхать. Завтра его ждала утренняя тренировка, а я пообещала Ксюше посидеть с детьми, пока она будет на приеме у стоматолога. Оказавшись в своей комнате, я обессиленно рухнула на кровать. Слова брата назойливыми мухами кружили в голове, заглушая остальные мысли и заставляя подушечки пальцев покалывать от всеобъемлющего желания совершить то, после чего отступать будет некуда. Я сжала в ладони телефон, пытаясь в считанные секунды взвесить все «за» и «против». Несколько раз снимала блокировку, но практически тут же гасила экран, поддаваясь трепещущему внутри страху. Я ведь уже сожгла все мосты, к чему эти сомнения? Зачем заново отстраивать то, что безвозвратно рухнуло в пропасть? Между мной и Панариным зияла бездна, даже когда мы дышали друг другу в губы. Так как мы можем вновь стоять на одной и той же земле, если между нами целый океан и сразу несколько часовых поясов? Я прижала колени к груди, продолжая крепко держать телефон в руке, и зажмурилась до черных точек, рассыпавшихся на обратной стороне век. В комнате было тепло, но я мелко дрожала всем телом, в очередной раз силясь понять, что для меня было правильным решением. Моя гордость из последних сил боролась с чувством всепоглощающей любви, которую я испытывала к Артемию Панарину каждую секунду своей жалкой жизни без него. Неужели я правда думала, что с таким можно жить нормально? Ощутив, как слезы комом встали в горле, я села на кровати и решительно выдохнула. Сердце застучало быстрее, разгоняя кровь по организму и отбивая четкий ритм, который знаменовал собой еще одну капитуляцию измученного разума. На утро я помнила только то, как дрожали мои пальцы, когда я нажимала на кнопку вызова, и механический женский голос, безразлично известивший меня о том, что абонент временно недоступен.