«Настанет день — исчезну я, А в этой комнате пустой Все то же будет: стол, скамья Да образ, древний и простой. И так же будет залетать Цветная бабочка в шелку, Порхать, шуршать и трепетать По голубому потолку. И так же будет неба дно Смотреть в открытое окно И море ровной синевой Манить в простор пустынный свой.» Иван Бунин, 1916г.
Голова настойчиво, так пьяно расходилась по швам, позволяя юркой мигрени достигнуть каждого ошмётка под корпусом, именуемым черепом. В районе коленей густо скопилась тянущая боль, словно под коленной чашечкой разрослись ветви доселе неизвестного, но от этого не менее бойкого растения с острыми шипами и широко раскрывающимися бутонами, что невыносимо давят на нервные окончания. Антон оказался первым в кабинете, где должно вскоре пройти совещание. На нём решится дальнейшая судьба отдела, которая на самом деле совершенно прозрачно летит в тартарары уже около недели. Парень сидел за стремительно темнеющим в глазах дубовым столом, скрестив руки на груди, прикрывая броскую надпись «Oh shit!» на толстовке и широко расставив ноги, обтянутые чёрными ребристыми на коленях джинсами, которые не доставали длиной до камуфляжных кед. Не планировал он сегодня в отдел, но что поделаешь. Мысли были отрезаны на визуализации у себя в ноге каких-то цветов и сейчас тяжко переваливались в сторону следствия, о котором, наверняка, сегодня тоже зайдёт речь. Шастун находился в замешательстве: стоит ли звонить Арсению и договариваться с ним на сеанс психотерапии сегодня вечером? С одной стороны, он сам сказал, что после обеда полностью свободен, но с другой, не позвал ведь, гад, заехать и продолжить беседу после совещания. Это он вынуждает перебарывать себя, чтобы осознать важность понимания о нужде в помощи, или же просто занят? Точного ответа, увы, Шастун на данный момент знать не мог, зато вплывающие в кабинете одно за другим лица коллег всколыхнули плавными движениями не только воздух, но и память парня. Заставили вспомнить, что в первую очередь он думает о людях, чьи права обязан защищать, потом о сотрудниках и отделе, и только после о себе и своем самочувствии. Как бы не хотелось резко сорваться, хлопнув прохладными влажными ладонями по гладкому столу и убежать прочь, необходимо держать себя в руках, собрав последние еле живые крупицы достоинства и стойкости. Вступительная мотивационная речь породила хаос кружащих над столом воплей, не предназначавшихся конкретно никому из присутствующих. Возможно, Шастуну так просто казалось, учитывая его нарастающую с каждой минутой отстранённость от происходящего. Его сознание окутывалось вязкой пеленой мыслей, связанных с ним самим, его эгоцентризмом и жалкостью сейчас. Стоит вспомнить, с каким великим энтузиазмом он, когда только поступил в качестве специального агента на службу, сверкал каждому улыбчивыми светлыми глазами цвета самых натёртых и созревших оливок; сам вызывался возиться с бесчисленными стопками бумаг до утра, звеня браслетами в пустом помещении. Но самым главным достоинством была «мистическая» способность воссоздавать картину преступления. «Жрал бы меньше и цены бы тебе не было, Шаст!» — задорно посмеиваясь, показывая окружающим отточенные белые зубы, и нелепо качая копноватой чёрной головой, замечал Матвиенко. «Надо перестать восхищаться собой и лишь только работать» — начал прокручивать в голове порядком раздраженный агент, постепенно обращая и взор и мысленный поток в сторону коллег, значительно стихших и возвращённых каждый на свое место за столом. Стас заговорил о подробностях взрыва. Совершенно внезапно вмиг спёртый непонятно чем воздух отяжелел в лёгких, похожих теперь на вагонетку с грязным золотом или любым другим металлом, что возникает в ходе ассоциации содержимого подземной тележки. Антону показалось, что по щекам заскребли ребром обыкновенной неровной книжной бумагой, и носок кеда неритмично застучал по ножке стула нервозную дробь. Он правда старался не вспоминать о смерти своего начальника и по совместительству хорошего друга. Не пришёл даже на похороны, здраво рассудив, что Диме уже все равно, а ему так будет лучше. Но ограждай сколько хочешь, а найдутся люди, которые смогут закричать так громко, что ты непременно услышишь. Смерть. Поразительно, насколько одно слово может являться многомерным и описывать не только морально состояние, но и физическое. Антон не знал, что необходимо делать в ситуации, когда у него так сильно колотилось сердце, что отклик чувствовался в ушах и на кончиках пальцев. Оно болезненно сжималось, словно оказалось высушенным до предела и скинутым вниз, где, заметно иссохшее, оно гулко ударилось о низ живота. Голова, заболевшая ещё в салоне автомобиля, затрещала с новой силой, но тут вдруг его начали оттягивать от удобного кресла. Матвиенко, не выдержав возможности смотреть на своего коллегу, который неожиданно начал хвататься окольцованными пальцами за волосы на пшеничной голове, решил вывести того проветриться и привести в какую-никакую норму, понятие о которой оба имели смутнее, чем о ярчайшей туманности. Шастун совершенно не помнил, как оказался в офисной уборной, отчаянно хватаясь руками за раковину, дребезжа об неё кольцами, в надежде не свалиться на колени, прямо под ноги придерживающего его за плечи Сергея. — Ну, ты ж в норме, да? — мужчина не мог понять подобной реакции на смерть шефа, тем более, от вроде серьёзного на вид парня, и решил списать все на гормоны в молодом теле в смешении с шастуновским «даром». Спустя пару минут, перестав чувствовать как напряжённо дрожало тело напротив него, Матвиенко сделал шаг, потом второй и затем третий, заглядывая на агента с анфаса, огибая Антона, пытаясь не то понять его, не то удостовериться в своих догадках. Лицо Шаста не выражало ни единой эмоции. Оно было повернуто к потолку, а из замыленных глаз утрированными бесцветными потоками выливались горячие слёзы, стекающие к центру аккуратного подбородка, и дальше стремительно скатывались по шее, исчезая за воротом бежевой толстовки. Он стои́т так долго, не замечая течения времени. Когда Антону, вследствие осознания, захотелось наконец это закончить, когда он прикладывал усилия, дабы перестать лить нежеланные невесть откуда взявшиеся слёзы, в один миг лицо корчилось, и поток усиливался, отчего приходилось закидывать голову обратно, широко открыть глаза и снова ждать, когда это закончится, часто-часто смаргивая. Об острые углы его лица также разбиваются все чувства и слова. Было в его действиях то, чему волей-неволей хотелось сочувствовать, помочь успокоить необузданную истерику, привести к привычному для всех на вид состоянию. — Давай я этому твоему психологу позвоню, я чёта волнуюсь за тебя, а так прямиком в руки профессионала отдам. Спокойнее, знаешь, чем отпускать тебя одного, — непринуждённо выдал Сергей, отступая от коллеги немного в сторону и облокачиваясь о выложенную гранёным кафелем зеленоватую плитку, которой были выложены все стены в комнате. Он запустил руки в карманы свободно висящих на нём синих штанов, выжидающе осматривая парня с макушки до пят своими янтарными глубокими глазами, под которыми давно провалилась выстланая усталостью синева. Антон со стороны выглядел на йоту лучше, чем долгих минут двадцать назад, но более отталкивающе, нежели при их первом знакомстве. С тех пор парень часто позволял пробиваться светлеющей на солнце щетине, приходил с зигзагообразным пробором, который направлял золотистого отлива пряди в непредсказуемые стороны, а щёки и шея с тех пор практически незаметно впали, словно стараясь прижаться к скелету плотнее чем им было дозволено. Шастун, слегка покачнувшись влево, всё ещё держась одной рукой за раковину, как утопающий обыкновенно цепляется за спасительный круг, вскинул полный нерешительности взгляд, слившийся с зажимающей в тисках усталостью, смотря на Сергея через запачканное снизу чешуйчатыми пятнами зеркало, чуть выгибающееся из стен ванной комнаты. — Спасибо за проявленную заботу, но я сам справлюсь, и никакие психотерапевты мне не нужны, чтобы доехать до дома и завалиться спать, — увеличивая громкость на каждом слове, разрезая ими стихший воздух, зло ответил агент. — Ты себя-то видел, Шаст? Что с тобой происходит? — не сдерживаясь, в ответ закричал Сергей, но был прерван мерно взлетевшей в воздухе рукой с кольцами, в сдающемся жесте. Он и правда злился, только на самого себя. Такого подвластного любой невзгоде и совершенно не умеющего контролировать эмоции. Возможно, ему и хотелось заорать, выпустив всё негодование хоть на того же Матвиенко, но сил даже на то, чтобы вести до дома машину, казалось, вовсе не осталось. Осталась всепожирающая пустота, трактующая настигающее тонким слоем безразличие.***
В благородно вызванном для него Матвиенко такси, Антона охватила бескрайняя ненависть к себе. Откинув назад голову, прикрыв глаза и накинув перед этим на лоб капюшон, он задумался, какие ещё чувства из его личностной палитры сумеют всплыть сегодня, по истечении дня. Не секрет, конечно, что эмоции — это адаптивный механизм, который заложен в нас природой для зачастую быстрой оценки ситуации. Но Антон ценил в людях и довольно продолжительное время стремился взрастить контроль над этими самыми эмоциями. Действительно здорово было бы, если случись что, а Шастун, игнорируя эмоциональные потоки, стоит поодаль и рационально рассуждает, мозгует над ситуацией, перемешивая разум и логику. Но парень забывал, что эмоциональная оценка помимо того, что происходит очень быстро, она же и является наиболее верной — природа не может обманывать. Также вместе со стрессовыми ситуациями бок о бок сосуществует обычная, бытовая жизнь, в которой игнорируя или вытесняя свои эмоции, человек может создать себе неверное убеждение. Антон при редких допросах, в которых доводилось участвовать только при хорошем расположении духа начальства, очень часто сталкивался с личностной эмоциональной сферой человека. Просто однажды заметил, что людям почасту бывает очень не просто сказать, что же они на самом деле чувствуют или какую эмоцию сейчас испытывают. Даже если человек осознает, что у него есть сейчас какое-то чувство, иногда бывает очень затруднительно сказать это в словах, назвать его. Вот перед ним сидит мужчина и говорит: «я чувствую плохое чувство, уж простите за тавтологию, но я не знаю, как оно называется…» А Антон готов был всё что угодно на кон поставить, уверяя, что это чувство — дезориентация. Тем временем, за окном сгущались темнеющие краски, вырисовывая на лице парня сменяющиеся друг другом вихрастые узоры. За окном истухала заря. Дома, особенно в спальне и на кухне, было нестерпимо душно, и лишь скоропостижно приближающаяся за окном зима, вынуждала парня отказаться от идеи открыть все окна в квартире и лечь спать, слушая мерное дыхание псов, благодушно развалившихся на кровати рядом. Антона жутко трясло. Общее состояние организма ощущалось как бесповоротно лихорадочное, и, кутаясь в тигровый мягкий плед, парень пятерней правой руки время от времени зачесывал прилипшие ко взмокшему лбу пряди, пробиваемый горячим ознобом. Он ни на минуту не задумался о возможности вызвать скорую помощь, ощущая сковывающую по рукам и ногам тяжкую усталость, от которой невыносимо трудными являлись любые действия, будь то смочить слюной обсохшие губы, либо же перекатиться на другой бок, в надежде уткнуться в постель как можно более удобно. В голове настырно, выдавая себя за трепыхающихся бабочек, мельтешила случайно заученная цитата из «Бойцовского клуба» Чака Паланика — «В этом мире нет ничего вечного. Всё потихоньку рассыпается». Нет, Антон вряд ли позиционировал себя как измученный страдалец, просто в состоянии, приближенном к агонии, человеку свойственно цепляться за любую вещь или воспоминание из реальности, перекрывая смятения, возросшиеся в сознании, иначе любое ментальное отклонение съест его печень с фасолью и запьёт её кьянти. Гораздо тревожнее, когда психика причиняет вред сама себе, заявившись внезапно, как вспышка кометы в миллионах световых лет. Я открыл глаза, когда почувствовал собирающуюся под моей щекой влагу. Тело пронзило ощущение слабости, оно стало словно бесформенное, растекающееся по мокрому полу в разные стороны. Вперемешку с эхом до меня начали доноситься сумбурные голоса. Какой-то особо крикливый человек, кажется, повторял одно и то же слово, но разобрать его в общем гуле скрежащих звуков и других голосов не представлялось возможным. Я лежал в каком-то проходе и неимоверных усилий стоило подняться и сесть в неудобное маленькое кресло, оказавшееся за мной. Когда я настроился осмотреться, с ужасом начал понимать, что помимо четырёх десятков мечущихся вокруг меня незнакомых человек, я нахожусь в самолёте. Повернув голову вправо, я заметил, как по стеклу одного из немногих иллюминаторов потекла какая-то красная маслянистая жидкость. Тем временем в салон из пилотской кабины вышли летчики и, открыв какие-то лючки, стали быстро и нервно крутить лебедки. В голове начали возникать нескончаемые вопросы по типу «что я здесь делаю» и «как вообще оказался», от чего в голову писклявой болью стрельнуло с новой силой. Моя рука сама по себе вскинулась в воздухе и слабо ухватилась за плечо рыжеволосого веснушчатого мужчины, который сидел в темном костюме рядом со мной, на его лице читалась беспросветная паника. От его губ исходило явно бессвязное бормотание, которое растворялось во всеобщей суете, а сам он покачивался взад-вперёд на своём месте. Он резко вскочил и замер, как вкопанный, медленно повернулся ко мне по диагонали всем туловищем, силясь что-то сказать. Я решил воспользоваться моментом и не совсем уверенно поинтересовался о происходящем вокруг. — Ты тупой что-ли? — вдруг ясно и четко произнёс мужчина. Его глаза заискрились злостью, а нижняя челюсть заметно подрагивала. — Мы, блять падаем! На борту пожар! От тона, с которым были сказаны слова я прочувствовал противный холодок, ползущий по спине вниз к пяткам, дополняемый покрывшей лоб испариной. И тут он сорвался, яростно дёргая рукой в сторону хвоста самолёта, случайно ощутимо задевая кончиками пальцев мою щёку, давая как бы пощёчину. Я отпрянул назад, схватился ладонью за скулу и зашипел сквозь зубы. Только сейчас я начал улавливать потряхивания и звуки каких-то электронных приборов, похожих на сигнализацию. Они были похожи на визжание сирены и крена. Кажется, я один не был подвластен всеобщей панике. Дыма не видно, и совершенно непонятно что происходит. Что делать дальше — тоже. Когда я перекинулся через сиденье, вытягивая все своё тело, и выглянул в коридор, там, где по моим доводам находилась кабина пилота, уже был дым. Я почувствовал, как пилот развернул самолёт и выровнял его вдоль горизонта. Все его махинации сопровождались беспрестанно клокочущим двигателем где-то, словно над головой, а потом все они резко затихли. И в полной тишине пилот сообщил всего три самых бесстрастных слова, которые так и не смогли уложиться в моей голове: «Приготовьтесь к столкновению». Слева от меня послышался первый плохо скрываемый кашель, в сторону которого я повернул голову, но вся эта сторона уже оказалась затянута дымом, а через минуту стало темно и очень жарко, почти невыносимо жарко. Не знаю, показалось мне или нет, но постепенно сиденье подо мной начало таять, капая шипящей жидкостью на пол, совсем рядом с кроссовками. И вот тут появился какой-то животный страх, он подталкивал, говорил: «Беги!» Но такой возможности у меня не было. Я оказался как будто приросшим к сгорающему креслу с подлокотниками, а страх становился сильнее. Мне в лицо вдруг ударил страшный поток раскалённого пыльного дыма и вокруг послышалось многоголосое «Ах!» и кто-то громко зарыдал. Этот вал выглядел в точности так, как спецэффекты в кино. Сложно было в это поверить, не оставляло ощущение, что это всё сон, декорации, так не бывает в жизни. Но всё было ирреально реалистичным, вплоть до ощущения, как от ожогов желтоватыми пузырями покрывается моя кожа. Было нестерпимо больно, шумно, мерзко и жарко, очень жарко. Когда пыль осела, мне показалось, что всё вокруг засыпало снегом. Нельзя было разобрать что вокруг тебя — настолько густым слоем пыли всё было покрыто. Мне показалось, что такой же толстый слой пыли теперь и внутри меня. Лёгкие были полностью забиты — я тогда подумал, что уже никогда не смогу дышать нормально, не избавлюсь от этой пыли и меня лихорадочно затрясло. Кажется, из-за сильных перегрузок я потерял сознание Его внутренние органы с каждым отяжелевшим вздохом, словно при взаимодействии с редкими объёмами кислорода, становились жидкими, попадая своими каплями в трахею и оседая на стенках желудка. Его кровеносные сосуды по ощущениям свернулись тугим клубком — вот-вот кошка начнёт играючи катать их по паркету, изредка выпуская острые не сточенные коготки. «Эти муки — моё искупление?» Промелькнувший резвыми огоньками день так и обещал остаться бессмысленным. За пластиковыми четырёхкамерными окнами квартиры витал пожелтевший туман призрачного города. Кому был нужен этот город? Антон — злая, уставшая, мечущаяся душа мира, которая кричит, но ее не слышат, пытается заткнуть уши, но голоса всё равно пробиваются и, кажется, один из них знаком парню. В поистине катастрофические периоды жизни каждый человек ищет, на что ему опереться. Так было с давних времён, словно это уже запрограммировано в человеке с самого рождения. Обычно мало кто стремится справиться сам, в иных случаях отдавая последние деньги, чтобы почувствовать облегчение. Шастун давно перестал слышать приглушённый, как под пеленой игристой воды, собачий лай, какую-то музыку и голоса. Всё тело нещадно ломило, но облегчением казалось осознание того, что он ещё, кажется, жив. Шастун начал на своей шкуре, буквально физически, понимать, о чем идёт речь в одном из романов двадцатого столетия: «Смысл жизни — ощущение жизни». Чудится ему или нет, но фраза была произнесена вслух где-то совсем рядом. Голос, появившийся в полоске света, вдруг снова перестал быть слышимым и погрузился в пустоту. Парень обессиленно стремился ухватиться за повествователя, поочередно напрягая мышцы рук и ног, постепенно начиная чувствовать новые части своего тела. Та тёплая и мягкая фланель, что так плотно зафиксировала его в одном мучительном положении, спала с плеч. Затем её словно насильно стянули с груди, и распутали с рук. Неужто это постарался тот звучный голос, разбудивший его?***
На плотно зашторенном окне просвечивался плавный контур хиленького цветка, что стоял в гранёном горшке малинового цвета. Уголок уличного подоконника покрылся тонкими ломтиками инея, толщиной не больше трёх миллиметров. Блёклая картина, представшая перед ним, напоминала скорее неумело измазанный грубый холст, работу над которым автор останавливает на пороге экзистенциальной пропасти. От былого лучистого природного обаяние парня не осталось и следа. Тот, кого видит в данную минуту перед собой Арсений — это ужатая, скукожившаяся версия человека. Это его автопортрет с отрезанным ухом. Перед ним явственно предстает катарсическая сцена, не иначе. Обдуманно и страшно, не иначе. Арсений видит состояние мальчишки и испытывает непреодолимую предсердечную тоску, от которой совсем немного хочется поскуливать. Все дороги знаменовали зелёным: ему позвонил Сергей, Олег дал ключи от квартиры и дверь в комнату Антона оказалась не запертой. Он обязан был лишь сделать выбор, в невозможности оставаться в стороне.***
На своей коже чувствует гулко звучное дыхание, когда осторожно выпутывает Антона из скатавшегося пледа, усаживая на кровать. Придерживая одной рукой за спину с выпуклыми позвонками, а второй за локоть, психотерапевт шумно шепчет тому в лицо: — Смотри на меня. То, что с тобой происходит, не опасно для жизни. Слова гудят не хуже и не лучше роя потревоженных шмелей, облепляя воспалённое сознание, сокровенное, тайно трепетно спрятанное, медленно выползать наружу. У людей по обыкновению есть заслоны, которые они ставят между собой и другими людьми, чтобы доходить до общества в адаптированном виде. В стрессовых ситуациях все заслоны сметаются, как карточный домик, выстроенный на неустойчивой и неровной поверхности. Маленький мальчик в его руках хмурил светлые брови, степенно шевеля покусанными губами, то напрягаясь всем телом и хватаясь руками за плечи мужчины перед собой, то снова ослабевая, позволяя полностью контролировать своё положение в пространстве. Ясные мысли, преследовавшие Антона на протяжении всего дня, испарились в мягком желтоватом освещении стоящего на прикроватной тумбе торшера с зелёной подставкой. Исчезли, вылетев из комнаты, вместе с обжигающим горячую кожу своим холодом ветерком из приоткрытого окна. Схватившись за измятые, местами мокрые от пота белые простыни, Шастун, борясь с напускным желанием расплакаться, приоткрыл сначала один, а затем и второй поникший цветом в полутьме глаз. Он увидел перед собой очертания мужского силуэта, словно секунду назад плоть растворилась, а контур ещё не успел сориентироваться в пространстве и исчезнуть вслед. — Антон, с тобой всё хорошо, ты в безопасности, я останусь с тобой до утра, — до ушей дополз взволнованный и знакомый голос, который и вправду успокаивал не только на словах. Ощущались лёгкие ненавязчивые поглаживания по плечам и спине, на слизистую носа попал терпкий запах одеколона, а куда-то в шею размеренно дышали. — Не фантом, значит, — грустно усмехнулся парень, пытаясь успокоить вздымающуюся от частого, урывчатого дыхания грудь. — Не фантом, — обладатель ровного голоса перед ним утвердительно покачал головой. Антон был удивлён, что всё же оказался в своей постели, вместо горящего в воздухе на высоте нескольких километров над землёй самолёта, но рад, чертовски рад тому, что это был сон, дрянной сон. Ему было совершенно плевать, как Арсений — человек, с которым он знаком от силы неделю, сейчас сидел перед его кроватью, держа равновесие на одном колене, и искренне пытался помочь, успокоить, приласкать. Он оторвал от худощавого плеча тёплую ладонь и, взяв с прикроватной тумбочки заранее заботливо принесённую воду, протянул парню стакан. С Арсением он утратил способность удивляться тому, что не вписывается в его личностную реальность. Честно говоря, Шастуну было ни капли не стыдно за своё ничтожное, по его мнению, состояние. За мелкую дрожь в руках, взвинченные в разные стороны намокшие у висков волосы, мятую одежду, бардак в квартире, который он не успел убрать, как и помыть посуду в серебристой раковине. Приняв стакан, он проследил за рукой Арсения, которая достала из нагрудного кармана рубашки матрас каких-то, очевидно, лекарственных средств, а после, одна из гладких овалообразных таблеток оказалась зажатой между большим и указательным пальцами и приставлена к плотно сомкнутым губам парня. На долю секунды в зелёных глазах можно было уловить неконтролируемый страх, который находил отголоски ещё в детстве. Антон ещё тогда противился пить всякие лекарства, потому что запах и вкус всегда его раздражали. У него почему-то в разные стороны закрутилась голова и знакомая приятная нега успокоения накрыла юношу с головой, как только томный с хрипотцой голос произнёс, что «Всё будет замечательно. Ты сейчас выпьешь это, заснёшь, а утром окажешься здоровым и выспавшимся человеком». Антон понимает, что психотерапевт не может сделать ему ничего плохого, поэтому покорно открывает рот, неосознанно выталкивая язык немного вперёд, будто ожидая, что сейчас участковый врач приложит к поперечно-полосатой мышечной ткани холодный металл, заглядывая внутрь, за самые гланды. Он видит сосредоточенное лицо Арсения, чувствует, как его пальцы касаются языка, а другая ладонь снизу подталкивает руку с водой вверх, трактуя «Не забудь запить, пожалуйста», а потом он слышит «Умница» и видит, как мужчина, причмокивая, быстро облизывает свои всё ещё сомкнутые пальцы, между которыми несколько мгновений назад таилась таблетка. — Теперь пересядь куда-нибудь ненадолго, я постелю другой комплект, а этот отправлю в стирку, — совершенно спокойно, местами даже монотонно просипел Арсений, словно это не он сейчас вытворял не пойми что, и поднялся на ноги. — Тебе помочь? Поймав на себе пронзительный, изучающий взгляд, Антон жестом показал, что помощь ему никакая не требуется и, поднявшись совершенно легко, встал у стенки, наблюдая за действиями Арсения. Когда последний скрылся со старыми простынями где-то за гостиной, по паркету зазвучали ритмичные постукивания когтей. Это было последним, что парень помнил, прежде чем провалиться в спокойный сон. Попов самозабвенно нежился в рядом стоящем уютном кресле, напротив рабочего стола, найдя книгу. Это была театральная пьеса (трагикомедия) «Le Cid», за авторством Пьера Корнеля. Признаться честно, Арсений был приятно удивлен, обнаружив у Антона данную пьесу, к тому же в оригинале. Но всё же изредка он поглядывал на мирно спящего Антона. Пушистые волоски на юноши блестели в лижущем их тёплом свете фонарей, а когда на несколько секунд свет от машинных фар из внутреннего двора скользнул по его волосам, Арсений затаил дыхание, ведь в этот момент парень показался похожим ему на самого настоящего ангела. Сейчас твой разум, твое пространство и мир в безопасности.