«Я чувствую себя как бы давно умершем, как бы принадлежащим к давно минувшему, но сохранившим живую любовь к Добру и Красоте. Только в этой любви уже нет ничего личного, и я, глядя на какое-нибудь прекрасное лицо, мало думаю при этом о себе, о возможных отношениях между этим лицом и мною… Возможность пережить в самом себе смерть самого себя — есть, может быть, одно из самых несомненных доказательств бессмертия души. Вот — я умер — и всё-таки жив — и даже, может быть, лучше стал и чище.» Иван Сергеевич Тургенев.
Следующие дни Антон провёл в незапланированном отпуске, — в депрессии. Нещадно болела голова, настолько, что при каждом движении или вздохе хотелось согнуться пополам и облить голову холодной водой со льдом. Виньетка в глазах заполнила собой большую часть взора, стремительное онемение конечностей поражало неожиданностью и сопутствующим страхом — всё указывало на то, что самое время отложить в сторону обыденности, захватив мысли о психотерапевте, убийстве, своем начальнике, и лечь наконец спать. Или нет? Совершенно не хотелось никуда выходить, кроме как погулять со своими питомцами и, щурясь от назойливого солнышка, дойти до магазина в соседнем доме, сразу в несколько своих длинных шагов преодолеть расстояние до кассы и хрипло произнести «Винстон синий и зажигалочку крикет». Антон на самом деле так часто терял зажигалки, что чуть было не бросил курить, растоптав однажды своей ребристой подошвой целую пачку об еле проглядывающийся через листья и притоптанный снег асфальт. Мысли вились вокруг творящегося в пределах досягаемости парня хаосе событий. Он садился за стол, налив себе крепкого, с нотками терпкости кофе, и не знал, зачем. Не знал, что дальше делать: откинуть крышку ноутбука и в точности описывать ход расследования, пытаясь заметить упущенные тонкости, которые помогли бы если не раскрыть, то хотя бы подтолкнуть к его концу, несмотря на то, что все походило на неплохой пример концептуальной модели; зайти на любимый портал или форум и прочесть полезные, как ему кажется, статьи о, к примеру, открытии новых кислот, оснований и солей, или написать родственникам своего мертвого начальника слова сожаления, с надеждой на то, что их никогда и никто не увидит. Ничего из вышеперечисленного не казалось заманчивым. Да что уж там, совершенно ничего в эти дни не казалось заманчивым, скорее отвратительно-ненужным, поэтому Антон отталкивался ногами от стены под рабочим столом, проезжая пол метра на стуле с колесиками, какие обычно бывают в офисах, хватал кружку и выливал давно остывшую за поиском того, за что стоило бы зацепиться, смесь воды, натурального растворимого сублимированного кофе и сахара в раковину. Никто за такое времяпровождение головку с природной укладкой теплой ладошкой не погладит, мзды не вручит и не скажет слов похвалы. Осознание этого должно подталкивать к действиям, но Антона это еще больше угнетало. В некогда «крепости», сооруженной самим Антоном, теперь время текло как в темнице, меняя свою течность об скользкие липкие стены, подавляя истину, отправляя парня на самую низшую ступень пирамиды потребности человека — «удовлетворение физиологических потребностей». Шастун чувствовал себя последним подонком без морали, ему казалось, что он больше не хочет следовать собственным внутренним позывам, словно жизнь превратилась в существование, полное бездействия и разочарования. Говорят, выход из затруднительного положения там же, где и вход, но как же они не правы…или не прав я сам? Последние дни прошли совсем плохо: душевная боль, страх, тревога, беспокойство — все это нарастало как снежный ком. Он не хотел просыпаться утром, в ужасе понимая что наступит еще один кошмарный, страшный день, который надо прожить. Выть не хотелось, кричать тоже, хотелось только чтобы прошло это всеобъемлющее состояние, сменилось чем-то отрадным. Парень чувствовал себя курицей. Но, знаете, не совсем обыкновенной в ее представлении. Его курице несколько секунд назад отрубили острым блестящим топором голову, но она все бежала куда-то вперед, и все никак не собиралась падать. Ничего не видя, ничего не слыша вокруг себя. Не по интуиции, не из-за того, что там, куда она бежит, будет пшено, а на автопилоте, потому что безголовым тельцем, окаймленном перьями, двигал всепоглощающий страх, как бы иронично это не звучало, — смерти. «Неужели за эти дни я умер…морально?» В голове всплыли фразы: »…прежде нужно умереть, для того чтобы воскреснуть» и «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода. Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную. Кто Мне служит, Мне да последует; и где Я, там и слуга Мой будет. И кто Мне служит, того почтит Отец Мой (Ин. 12:24–26).» — это было в «Евангелие от Иоанна» — книге, написанной апостолом Иоанном, «возлюбленным учеником» Иисуса Христа, который позже был назван Иоанном Богословом, как считается по христианской традиции. Таким чуждым казалось осознание того, что вскоре все же придется выйти куда-то дальше супермаркета в своем дворе, окольцованном многоэтажками, снова постараться влиться в течность движения на работе и общение с психотерапевтом. О нем Шастун вспомнил лишь один раз, когда читал книгу, и на глаза подвернулись инициалы «А.С.Попова» — изобретателя радио, в тексте демонстративно из слов складывалась дискуссия: «Кто всё же изобрёл радио: Маркони или Попов?» Агент не знал отчества Арсения, но посчитал нужным ему позвонить. Он посчитал, что вспомнил о человеке, который, возможно, поможет пройти сквозь несокрушимые двери не в одиночку. Номер отказывался набираться. Антону чудилось, что цифры стоят в неправильном порядке и его собственного набора не существует вовсе. — Здравствуйте, какое у вас отчество? — как же приятно было осознавать, что по телефону контролировать свою взволнованность куда проще, чем в жизни, когда, не дай боже, находишься с человеком один на один. — Доброе утро, Антон. А зачем оно тебе в столь раннее время? Шастун отвел руку с телефоном от щетинистой щеки и посмотрел на дисплей, в тот кусочек экрана, где по-обыкновенности парило точное время. И правда, было 5:34 утра. Поразившись стойкости мужчины, вслушиваясь в его совсем не сонный голос и вспоминая о быстром ответе, словно его звонка ждали днями и ночами, он продолжил: — Знаете, кто радио изобрел? — Конечно, Александр Попов. — голос мужчины на том конце провода звучал бесперебойно. — А отчество у вас какое? — голос парня на этом конце казался порывисто-полнозвучным. — Если я не ошибаюсь, оно уже звучало из твоих уст. Ничего не случилось? — Блять, то-о-очно-о… Сергеевич же. — протянул Шаст, надеясь, что в данный момент его не считает полным идиотом никто, кроме него самого. — Если что-то действительно случилось, я обязуюсь тебе помочь, Антон, — маслянистость голоса оседала на рукаx, от чего они становились липкими. В этом предложении сорок девять букв, девятнадцать гласных, тридцать согласных, восемь слов, и одно имя человека, в котором чувство неуверенности в своих поспешных решениях зашкаливает. — Честно, Арсений Сергеевич? — Честно, Антон Андреевич. — повисла непродолжительная пауза, казалось, словно именно она пожирала все слова, а не два человека молчали, цепляясь слухом за каждый звук и вздох. Первым продолжил психотерапевт, после гулкого шуршания бумаги с его стороны: — Сегодня у меня один прием в двенадцать. Могу забрать тебя из дома сейчас или заехать уже после, что скажешь? — Нет, я сам доеду. Арсений замер, стараясь уловить то, что парень должен был сказать следующим, но тишина в динамике была немногословна. Непереносимо хотелось сказать «алло?», но пришлось писать это на бумаге ручкой, давая парню время подумать. И через какое-то время, за которое Арсений успел включить динамик и, положив телефон на стол, подойти к будуарному шкафчику, прозвучал фальшиво-спокойный голос: — В час приеду, до встречи. Антон сбросил вызов и комнаты обоих охватило затишье. Лишь через пару минут брякнуло сообщение с точным адресом.***
Агент опоздал на час и семнадцать минут, и теперь сидел в мягком кресле напротив, заинтересованно-увлечённо скользя взглядом по помещению, обставленному в минималистическом стиле: грамотно разделенное пространство, которое достигнуто посредством использования функциональных предметов интерьера, а геометричность форм и сочетание двух базовых цветов укладывались в голове как платформы в немалоизвестном «тетрисе». Шасту именно это показалось способом добиться спокойствия клиента и ограниченности увлечения рассмотрения им комнаты, направив все мысли и чувства в общий разговор. Антон понравился ему сразу, при чем таким, каким и являлся: таким неуклюжим, эмоционально-нестабильным, разговорчивым, если, собственно, вывести его на разговор; шумным и с яркой, солнечной улыбкой; заметным издалека не только из-за своего роста. Он понравился Арсению за задержки по непонятным причинам, за золотистого оттенка пряди волос, за умный взгляд, который сложно поймать; за рассудительность и быстрое реагирование в стрессовых ситуациях. Впечатления о первой встрече проходят и остается многосторонняя реальность, которую эмоциями уже не подкупишь. По шкале от пяти до десяти, Попов оценил бы его в десять, если бы это потребовалось. Что раньше было недоступно — теперь будто валяется на дороге, переводя свой фривольный взгляд то на него самого, то на непроизвольно сжатые на подлокотниках руки, стараясь расслабиться. На журнальном столике, помимо платочков в картонной коробочке, изящного торшера и наполовину пустого стакана с прозрачной водой комнатной температуры, ближе к психотерапевту, возлегла толстая книга, развернутая в самом начале, в которой страницы закреплялись карандашом между ними, играющим роль закладки. Шастун придвинулся ближе, разворачивая произведение к себе и, придерживая страницы рукой, начал про себя читать темно-серые редкие строки под откровенно-бдительным взглядом Арсения. «Маскариль. Итак, прошу вашего внимания. Мадлон. Мы превратились в слух. Маскариль. Ого! Какого дал я маху: Я в очи вам глядел без страху, Но сердце мне тайком пленили ваши взоры. Ах, воры! воры! воры! воры! Като. Верх изящества! Маскариль. Все мои произведения отличаются непринужденностью, я отнюдь не педант. Мадлон. Вы далеки от педантизма, как небо от земли. Маскариль. Обратили внимание, как начинается первая строка? Ого! В высшей степени оригинально. Ого! Словно бы человек вдруг спохватился: Ого! Возглас удивления: Ого! Мадлон. Я нахожу, что это Ого! чудесно. Маскариль. А ведь, казалось бы, сущий пустяк! Като. Помилуйте! Что вы говорите? Таким находкам цены нет. Мадлон. Конечно! Я бы предпочла быть автором одного этого Ого! нежели целой эпической поэмы.» Антон, не меняя позы и положения головы, поднял нечитаемый взгляд на Попова: — Давно вы увлекаетесь французской литературой? — Совсем недавно, — увлеченным шепотом ответил психотерапевт, с упоением разглядывая приподнятые вверх брови, от чего на лбу парня образовались нежные волны. — А я, пожалуй, только Мольера вот и знаю, — с напускным трагизмом заявил Антон, возвращаясь на свое место, стараясь сесть так же удобно, как и до этого. — Настоящим его именем было Жан-Батист Поклен, а «Мольер» — всего-лишь театральный псевдоним. — медленно проговорил мужчина, стягивая книгу со стола, начиная медленно перелистывать страницу за страницей. — Театральный? — совершенно искренне удивился агент. — Именно, Антон. По профессии он был актёром и директором театра, более известного как «Труппа Мольера». Антон не чувствовал себя глупым в данной ситуации, скорее наоборот, он ощущал чрезмерную заинтересованность в том, о чем говорит мужчина напротив него. Он молча впитывал информацию и был благодарен за очередное познание, поправляя браслеты сначала на правой, потом на левой руке. За то время, пока они сидели в тишине, похожей на оцепенение, светловолосый парень успел детально рассмотреть сухое, в меру подкаченное тело, очертания которого скрывал, по всей видимости, дорогой костюм своего врача, не решаясь перейти на светлое лицо с россыпью родинок на немного впалой щеке. В голове собрались недавно прочитанные строчки: »…Я в очи вам глядел без страху, Но сердце мне тайком пленили ваши взоры. Ах, воры! воры! воры! воры!» И Шастун, дернув головой, вскинул глаза, встречаясь с сосредоточенной внутри белка лазурью, различая приглушенный томный голос оппонента: — Расскажи мне, что тебя тревожит? Если волнуешься, то имей ввиду, что я не имею права разглашать личную информацию клиента, произнесенную на приеме, — за словами последовала мягкая улыбка и чуть вздернутый подбородок. Видно было, что Арсений Сергеевич все усилия приложил, чтобы расположить к себе посетителя. — Я для вас просто клиент? — в голосе еле прослеживались угрюмые грустные нотки. — Сейчас — да, я действительно хочу помочь тебе справиться с тем, что тебя тревожит. Не беспокойся, это все бесплатно, — психотерапевт встал и легко шагнул по деревянному паркету, огибая свое кресло, и прислонился к стеклянному полупрозрачному шкафу, сквозь стекло которого виднелись очертания книг и стопки с журналами, скорее всего научными или о психологии. В этот момент загремело пищание мобильника и Шастун кинул ничего не понимающий взгляд на фигуру мужчины. — Ничего страшного, ответь. Антон неуклюже приподнялся спустя минуту, перенося вес на свою руку на подлокотнике, и сразу же провел по технологичной вещи указательным пальцем. Незамедлительный кивок и короткое «да» казалось нужным только ему, так как в трубке громко послышался голос Матвиенко, перебиваемым шумом разговоров между собой каких-то людей и улицы с машинами: — Шастун, здарова! Наотдыхался? — задорно начал тот, и продолжил, не получив ответа. — Ну и хорошо… Сразу к делу — среди мертвых курильщиков был один человек, которого нет в списках о составе отдела. Мы не стали говорить об этом СМИ, но это всё-таки был террор, — он сделал паузу, позволяя информации дойти до нужных отделов. — Сладкий мой, не молчи, приехать надо тебе в отдел, и как можно скорее! — А я очень нужен? — спецагент был на грани того, чтобы разозлиться окончательно, кинув телефон об стену или наорав на своего коллегу. Снова непонятные, ненужные обстоятельства, которые, кажется, противоречат самой жизни. — Очень. Будет небольшое совещание по поводу последних событий. Откладывали как могли, давая вздохнуть полной грудью, но теперь уже надо. Парень вымученно простонал, нагибаясь вперед, пристраивая согнутые локти на коленях в девяносто градусов, отвечая крайне тихо, словно думал, что от громкости ответа зависит поедет он на работу или нет. Слова «Ладно, скоро буду» прозвучали уже во время гудков, означающих оконченность диалога. Сергей Матвиенко — человек с общественными мыслями, по крайней мере Шастун всегда о нем думал в таком ключе. Работать с ним в одном отделе порой означало выслушивать жалобы о том, как же все в стране плохо, выходить покурить каждые десять минут, и выслушивать глухие рыки, вперемешку с громогласными предъявами, если спросишь, почему нельзя курить в кабинете, открыв настиж окно. Несмотря на явное отсутствие личной жизни и, следовательно, одинокие вечера за рабочим столом в обнимку с разноцветными папками и ноутбуком, или ночным «дежурством» по собственной воле, редко можно было услышать тянущиеся вязкой слюной жалобы. Не уничтожение, а общедоступность, если быть короче. Как он сам говорил о своей жизни: «Курьезный случай анекдотического характера.» Его коллега сочетал несочетаемое, Антону нравился такой подход. — Что ты сейчас чувствуешь? Тебе хорошо или плохо? — Попов аккуратно подошел ближе, напоминая охотника в лесу, подстрелившего утку, а теперь в замешательстве пытающегося понял: она все-же погибла, или еще жива. — Я бы солгал, если бы сказал, что все прекрасно, — Шастун сидел в белой толстовке и накинутой сверху ветровке, так что поездку до отдела его отделяли лишь ботинки, удачно сменяющие кроссовки. — Это не отчетливое чувство, как возбуждение или горечь утраты. — Поднимаясь, он краем глаза заметил полуулыбку Арсения и замер. — Я не горю желанием философствовать, но мне тяжело представить, как вы находите счастье в предстоящем одиночестве. — «Возвышенная мысль, которая казалась странной.» — процитировал один известный фильм мужчина, улыбаясь теплее. Антону от такой улыбки даже самому тепло стало. Фокусируя взгляд то на дальнем, то на ближнем предмете, ему искренне хотелось остаться, попросить чай и рассказать то, что случилось и почувствовалось за последние дни, но чувствительность уступила место здравомыслию: конфликт между влечением и долгом был исчерпан, закончившись в пользу последнего. Разочарование проникло в Антона и обуздало каждую клетку и молекулу ДНК. «Я просто думаю, это чертовски интересно. Это возможно самое интересное, что вы можете сделать с вашей жизнью — попробовать пойти против течения, против того, что от вас требуют и того, что нужно. Но не менее интересно соотношение тех бесстрашных счастливчиков, которые решились на подобное с теми, кто остался верен заложенными обществом принципам.» Садясь в свою машину, прикасаясь к ключу зажигания тонкими пальцами с грубоватой от прохлады кожей, Антон повернулся к дому Арсения, затем перевел взгляд на зеркало со внешней стороны, на свою унылую физиономию, и вдруг почувствовал, что в его сердце, сквозь ненависть и обиду зашевелилось сожаление к самому себе. — Непозволительная халтура, дорогой мой, — шепотом произнесли его губы, соприкасаясь друг с другом на буквах «п» и «м». — А еще ты сам с тобой разговариваешь, поздравляю. Видимо, не зря сюда притащился. Автомобиль тронулся с места, оставляя за собой практически незаметное колыхание, из-за теплого воздуха, прогретого печкой, движущегося, как шарф на ветру, от щели между стеклом окна и боковой дверью.