Подарок для обоих

      Тобирама не смел сдвинуться с места, его ноги словно приросли к полу, а тело провалилось в зыбкую пучину, где каждый вдох давался с большим усилием.       Установишаяся тишина неприятно звенела в ушах, в то время как в голове у сенсора прокручивались его же слова, сказанные минутами ранее, и лицо Учихи, находящееся непозволительно близко; его чёрный, немного затуманенный омут глаз и едва проступивший румянец на щеках, после сошедший на нет, равно как и некоторое подобие ухмылки, играющей на губах.       Тобирама протяжно вздохнул, опускаясь на стул и откидываясь на его спинку.       Действия Мадары поражали своей наглостью и вседозволенностью, отчего душевное равновесие Сенджу трещало по швам, мешая здраво мыслить. Конечно, случаи, когда Тобирама подначивал на словесную перепалку первым и Мадара с жаром поддерживал её, происходили нередко, к чему ещё можно было привыкнуть. Но сейчас Учиха бил все мыслимые и немыслимые рекорды, поэтому Тобирама считал, что в данной ситуации собственный гнев имеет веские основания.       Быть может, он слегка и перегнул палку, сказав, как ненавидит Мадару, но объясняться, а тем более извиняться перед ним он в данный момент не намерен, пусть даже злой Учиха будет ещё более несносным, чем обычно.       Тобирама настолько провалился в череду своих мыслей, что не заметил, как пространство рядом сгустилось, означая чье-то присутствие. Последовавший знакомый голос, который он предпочёл бы не слышать вообще, заставил внутренне чертыхнуться: — Умница, Тобирама. — Представшая перед Сенджу женщина приветливо улыбнулась, беззвучной походкой направляясь к нему.       Вот уж с кем с кем, а с ней хотелось разговаривать в последнюю очередь, но выдавить такую же радушную улыбку и спрятать уличающие его состояние эмоции пришлось, хотя отчего-то сенсор был уверен: она уже всё видела. — Здравствуй, ма, — вежливо приветствует он. — Устал? — интересуется женщина, худощавой рукой ласково поглаживая Тобираму по щеке, отчего тот, сохраняя роль безукоризненно любящего сына, доверительно прикрывает глаза.       Спокойный снаружи, осторожный и наблюдательный — внутри. В её присутствии все его чувства снова и снова обостряются до предела: он не доверяет ей и поэтому ведёт себя до крайнего предусмотрительно, даже с закрытыми глазами внимая каждому её движению, каждому шороху.       Она пытливо смотрит на него своим единственным глазом, словно выжидая чего-то, но разговаривать не хочется от слова совсем. Вымотанный за весь день мозг вместе с телом справедливо требуют отдыха.       Расслабляться ещё рано, мысленно твердит Тобирама и, сам того не заметив, коротко вздыхает, порождая её обеспокоенный взгляд: — Что? Что такое? — Наоки придвигается к нему ближе, обхватывая лицо руками и направляя его на себя, чтобы поймать взгляд сына. — Я и правда очень устал, — с неохотой признается тот, мысленно обругав себя за неосторожность. «От тебя». — Сегодня ты отлично справился, не переживай насчёт этого. — Она продолжает большими пальцами нежно поглаживать щёки младшего, после, хмурясь, проводя рукой по его губам, словно в желании что-то с них стереть. — Учихи получат по заслугам, особенно этот беспутник Мадара, — успокаивающе шепчет она, обдавая ухо горячим дыханием. Имя главы клана она постоянно произносит сквозь зубы, особо изощрённо выделяя его интонацией.       Улыбка на её узком лице больше не похожа на ту приторно-ласковую, которая была ранее. Сейчас это, скорее, походит на безумный оскал, полностью обезобразивший её и без того исхудавшие черты.       В голове Сенджу вдруг что-то щёлкает, отодвигая остальные беспорядочно движущиеся мысли на задний план. Он криво ухмыляется, едва заметно дрожа краешком губ.       Она что-то задумала. Эта старая ведьма вновь что-то задумала! Негодование вновь наполнило его, но перечить матери он намерен не был — ещё слишком рано для столь опрометчивых действий. Сейчас самое главное это проявлять беззаветную преданность и не возражать, несмотря ни на что.       Она не должна знать ни об одной его слабости.       Женщина отстраняется от Тобирамы и отходит к окну, тонкой рукой потирая правый глаз, на месте которого красуется плотная повязка. Длинные платиновые волосы Наоки, порядком растерявшие былой блеск и аккуратно стянутые заколкой, тянутся чуть дальше лопаток. Её белые одежды, которые Тобирама помнил, казалось, ещё с детства, добавляли женщине некоторой статности, а темно-вишневый ворот, идущий от ключиц и до самого горла, прекрасно гармонировал с её глазами. Выдержанной осанкой и тонким станом можно было ненароком залюбоваться, только сенсор знал, что за всей этой красотой скрывается настоящий монстр. Его отец тоже это понял, но уже довольно поздно. — Увидимся завтра, Тобирама, — звучит из её уст перед тем, как призрачный силуэт растворяется в пространстве.       Тобирама брезгливо морщится.       Это были не слова прощания, это был прямой приказ — явиться завтра без малейшего промедления, что Тобирама выполнит беспрекословно, как и подобается послушной марионетке. А сейчас ему нужно набраться сил и отдохнуть.

***

      Мадара плюхнулся прямо на застеленный футон своей комнаты, гулко набирая воздух в лёгкие, а потом протяжно выдыхая.       День не обещал выдаться хорошим ещё с самого начала, когда Изуна очень ненавязчиво спрашивал, что там он надумал насчёт дня рождения Тобирамы. Старшему оставалось на это только приподнять в удивлении брови и сказать: «А что, с каких-то пор день рождения Сенджу является международным праздником, обязательным к пышному справлению с подарками и салютом?». А потом началась та канитель с повязками на глаза и поцелуем, которые только поспособствовали ухудшению настроения Мадары, отчего по дороге домой он, создавая впечатление живой мрачной тучи, мысленно из души в душу бранил «кретинов-придурков-идиотов-Сенджу».       Несмотря на то, что со времени основания деревни прошло не так много лет, её коснулось множество изменений, которые пророчили ей процветающее будущее. По крайней мере, ближайшее будущее.       Будучи Первым Хокаге, Хашираму восхваляли и питали к нему доверием отнюдь не слабым, в то время как к Мадаре относились всё ещё с некоторой опаской и недоверием, сквозившем в каждом взгляде искоса — никто не смотрел в глаза.       Учиха не сомневался: проклятьем заклейменный клан, а в особенности его лидер, вызывал в людях чувство неподдельного страха, желание поскорее скрыться из поля зрения и роптать где-то за спиной.       С одной стороны это даже несколько забавляло, но с другой — удручало и раздражало до побелевших костяшек пальцев. Этот страх с примесью озлобленности были настолько одинаково стереотипными, что хотелось только подтвердить их вызовом Сусаноо и уничтожением пары кварталов.       Бесспорно, Учиха были вспыльчивыми, но далеко не глупыми, поэтому все темные намерения оставались глубоко в мыслях.       Тем не менее Учиха постепенно адаптировались к мирной жизни наравне со всеми. Вдыхали тот же свежий воздух без примесей в нём крови и оглушающего скрежета металла о металл. И Мадару это вполне устраивало. Благополучие клана и его родного брата было на первом месте для него, как бы он не скрывал это.       Но один напыщенный павлин Сенджу критиковал его политику. Чего скрывать, не только политику: ему вообще всё не нравилось. И не понятно — делал он это из вредности или искренне так считал. Признаться, конечно, Мадара как-то свыкся с этим, при столкновении мнений с сенсором входя даже в некоторый азарт. Но иногда наступали моменты, когда Сенджу был совершенно невыносим, доводя темноволосого до той степени белого каления, когда руки уже сами тянутся придушить этого белолицого.       И вот сегодняшний инцидент не был исключением. Не сказать, что виноват тут один Тобирама, ведь целоваться лез не он, вообще спутав Мадару с собственным братом, но злость всё равно била через край. — Да будь ты трижды проклят! — громко выплюнул Мадара, переворачиваясь на живот и утыкаясь носом в подушку.       Он редко называл Тобираму по имени, чаще всего используя вместо этого либо местоимения, либо пару «ласковых», особенно облюбовав формулировку «тупой Сенджу». А если и приходилось произносить заветное «Тобирама», то делал он это с особым энтузиазмом, произнося его так, будто оно само по себе являлось оскорблением. Самому же сенсору, казалось, всё было до лампочки — назови его хоть прекрасным ангелом, он всё равно полоснет взглядом, будто перед ним не человек, а жалкая куча мусора. — Уйди из моей головы, холера, — простонал в подушку Мадара, не вовремя вспомнив, как прикасался к губам, из которых часто приходилось слушать пререкания в свой адрес. — Ками-сама, это ужасно…