Monster effect: Death Parade

Дерево с обломанными ветками продолжает расти, и по весне всё равно пустит новые листья; лёд, растаявший тёплой ночью, вновь всё собой покроет, соберётся в стекло на поверхности мутных вод. Пожелтевшая трава сгниёт, чтобы затем вновь подняться, зелёной и сильной. Люди, увидевшие смерть, её переживают. Мир, теряя и обретая, сгорая, ломаясь, треща, ковыляя, продолжает дышать, и даже за непроглядной темнотой будет белый рассвет. Ноябрь кончается, и лес засыпает. Все его мёртвые и живые – тоже. Разбредаются по своим углам, прячась от холода, носятся с новыми ранами, подставляя метели. Никто не говорит о случившемся, но и не делает вид, что не было. Просто… просто ещё слишком рано. Потом, томным и палящим летом, об этом вспомнят, когда небо будет ясным и чистым, но сейчас всюду мерещатся почерневшие лица жнецов. На огонь смотреть страшно, до дрожи. Всё слишком притихшее и скорбящее, и даже голос пропадает, боясь потревожить этот беззвучный реквием. Бэкхён нашёл сторожку Тэёна. В месте, в котором никогда до этого не был. Этот березняк не выглядел ненастоящим – впрочем, как и всё, что встречаешь в лесу впервые. Тонкие белые стволы жались так близко друг к другу, что казалось, будто смотришь на пелену дождя, не на почти прозрачные голые ветви. Небо сливалось, и не было ничего, кроме безнадёжного, ровно-блёклого цвета. Пустота у корней была влажной, пахло землёй и печалью, как бывает только в местах, в которых кого-то теряешь. И не слышно ни звука. Никого вокруг. Заброшенное, глухо скорбящее место. Последнее пристанище. Страшно не было. Бэкхён знал, за чем шёл, знал, что сделать это должен. Ни в чём не изменившаяся сторожка, покосившаяся, полуразрушенная, встретила совсем скоро, не пришлось заходить глубже в лес. Дверная ручка, кем-то вырванная, едва держащаяся, поддалась легко; пол был таким же скрипучим, как внутри души Тэёна, таким же проваливающимся, Бэкхён помнит. Даже разбросанные вещи и газеты с почти разгаданными кроссвордами на прежних местах. Только вот больше внутри никого нет. И не будет. Никто сюда не вернётся. Бэкхён пришёл, чтобы забрать то, что осталось. Одежда бессмертного, разбросанная по углам, ещё целая пачка орешков со вкусом хурмы, спрятанная под ней. Деревянные игрушки, кажется, вырезанные вручную, грубые, потемневшие от времени, найденные в куче хлама украшения. Какие-то пожелтевшие книжонки на непонятном языке, страницы местами высохли так, что раскрошились в пальцах. Вещи, без хозяев потерявшие тепло, осиротевшие, выглядящие нелепо и страшно. Воспоминания о том, что Тэён и его братья существовали, жили всё это время, и что о них не забудут. Бэкхён не забудет, как бы трудно ни было. Остаётся лишь жить дальше. Идти дальше, пусть в самом конце Чунмён сам придёт встретить, и он будет жесток. Чему быть – того не миновать, если это цена за свободу Тэёна, если столько стоит спасение хотя бы одного, то что же, пусть будет так. Зима всё равно кончится, солнце взойдёт и будет тёплым, потому что ничто не длится вечно, даже самое тёмное горе. Но насморк с Бэкхёном теперь, кажется, надолго, и это единственное, о чём можно говорить наверняка. Тэён его тело спрятал на дне самой мёртвой реки. Там, где и правда никто бы не догадался найти. «В безопасности». Чанёль думал слишком долго (ладно, несколько секунд), куда это душа прямо из его рук исчезла, а вернувшийся в себя Бэкхён замерзал и умирал, и давился колкой водой одновременно. Даже испугаться не успел, но точно, барахтаясь, на какой-то сглаз нарвался. Речное колдунство, особо сильное и не выводимое, месть потревоженных русалок. Настойки Кихёна не помогают, хоть они и ужасней обычного пахнут, горячие ванны, грелки на грудь и посыпание головы могильной землёй – тоже, хотя Сыльги сказала, что Хёён сказала, что точно поможет. Может, потом и найдётся какое-нибудь лекарство, ну, или доведённого бесконечным шмыганьем верховного ведьмака озарит. Лучше так, чем не жить вообще. Бэкхён старается не думать, что было бы, если Чанёль его под льдом не почувствовал. Чем дальше от этого березняка, тем тише ноет сердце, боль прячется глубже, укрывается неизбежностью. Сегодня необычно снежно и морозно, очень светло, и крупные хлопья цепляются за волосы, падают на самые ресницы, мешая смотреть. Лес прячется от тревоги и черноты, всё так же неслышно засыпает. Больше ничего не случится - не в эту зиму точно. Дом из-за снегопада выглядит щемяще-уютным, и Бэкхён взбегает по ступенькам, предчувствуя смолистую духоту, разгорячённую теперь почти не гаснущим камином. Можно вернуться домой. Чанёль вальяжно развалился на кровати, в окружении одеял и ноутбука, с остывающим на полу кофе; бесстрашно откусывает кусок от выздоровительного пирога Джухён, который на вкус куда лучше, чем на вид, но так ведь со многим случается. К тому же, она старалась – не каждый день двухсотлетняя бывшая нежить ради тебя будет с духовкой возится. Об этом сказано было раз десять, не меньше. Спорное сочетание хурмы и чабреца до сих пор будоражит обоняние. Бэкхён отчего-то устал и будто бы избит, но что-то нежное всё равно прорывается, смазывается в улыбку, потому что Чанёль, увидев его в дверях, тут же ставит сериал на паузу и перекатывается по кровати. Подзывает к себе совсем не соблазняюще, хотя видно, что пытается – просто не в его состоянии, не сейчас, а так сработало бы. На свежую постель сыплются крошки, но это лучше, чем шелушащаяся мёртвая кожа. Глядя на это почти двухметровое растянувшееся тело, не фыркнуть не получается. Сейчас на Чанёля хотя бы можно смотреть, и тошнить не будет; новая кожа прирастает медленно, ещё не везде перекрывает выжженную демоническую черноту. Алхимик «слепил» всё заново, буквально, и это неожиданно оказалось не так уж и сложно – настолько, что оборотень Джисон сделал почти всю работу за него. Не то, чтобы Бэкхён хотел, чтобы трансмутацией занимался новичок с дрожащими руками, но нужно же на ком-то учиться (ну и ещё заверили, что всегда можно повторить, мясных вырезок ведь полный холодильник). Хёнвон, смеясь с чужого перекосившегося лица, говорил, что создать людское тело - это просто соединить нужные элементы, ничего сложного в этом нет. Важнее то, что внутри должно быть. Душу не создашь, это ведь «истина», но раз Чанёлю она и не нужна – или в нём уже есть немного от Бэкхёна, - Джисон справится. Как пробные тела отвергали демона – другая история, полная вопящих подскакиваний среди ночи от того, что рука влезла в расплывшийся жир или что-то вообще оторвалось и на пол шлёпнулось. Бэкхён по-прежнему боится дотронуться. Сейчас Чанёль вполне человечен, если не считать не до конца растянувшейся кожи на руках и части лица, и у него новая страсть. К орехам. Неискоренимая, беспощадная, заставляющая Бэкхёна скупать все ореховые пасты и конфеты, сгребать сразу кучей. Потому что Джисона всё же стошнило в алхимический круг, и частица его теперь останется в Чанёле навсегда – ведь именно это тело, с совсем не секретным ингредиентом, почему-то решило продержаться дольше других. Ну, до следующего ангельского поджога должно протянуть. Тут не угадаешь. - Всё забрал? Чанёль знает, зачем Бэкхён ушёл в зиму – было бы странно, будь иначе. В голосе едва заметно скользит недовольство, потому что Бэкхён одет в чужое, в руках его – тоже чужое, и в голове что-то не то запуталось. По глазам видно, устало прикрывающимся, по тому, как крепко пальцы сжимают деревянные игрушки и разбухшие от снега книги. Как бы Чанёлю не нравилось, всё это останется с ним тоже. Бэкхён уложит воспоминания в мягкую темноту шкафов, что-то будет носить, например, оставленную Тэёном куртку, что-то поставит возле кровати, и сделать с этим ничего нельзя. Потому что умирают ещё и тогда, когда исчезают из памяти. Бессмертие в том, что после себя оставляешь.

---

- Что. Это. Чёрт возьми. Такое. Кихён даже не кричит, просто с ужасом смотрит на нечто, притащенное очень игривым Чангюном. На самом деле знает, «что», но верить не хочется, а белый пёс, довольно рыча, бросается в соседнюю комнату, носится затем по без того узкому коридору, заставляя Джухён по привычке прилипнуть к стене. Следом за ним в дом врывается зимний холод, чистый и радостный, серебристо искрящийся. Пол теперь расчерчен растаявшим снегом с грязных лап, жухлыми листочками и чем-то, отдалённо напоминающим болотную слизь. Чангюн совершенно точно был на болоте, нельзя закрывать глаза на очевидное – возможно, что-то ещё сожрал по пути, раз так резво бегает. Это ведь совершенно точно рог Двоедушника у него в пасти. На нём ещё заметны обломавшиеся грибы. Джухён ехидно ухмыляется, но весь эффект портит неторопливое ползание вдоль стенки. Она шепчет «готовь свою задницу» и, удостоверившись, что опасность миновала, отлипает от поверхности; длинные волосы заплетены в косы, одежда – сплошь на вырост, взятая у гробовщика и затянутая поясом, так что кажется, будто девочка в дом пробралась, а не двухсотлетняя уворачивается от нового забега пса. - Я сейчас рог выброшу, и мы все сделаем вид, что этого не было. Кихён почти ласково зовёт Чангюна, и тот тут же несётся на зов. Радостно машет свалявшимся хвостом, крутится, показывая трофей. Верховный колдун на него прыгает неожиданно, пытается разомкнуть чужую пасть. Страшный булькающий визг разносится по коридору, пёс отчаянно сопротивляется, но Джухён решает помочь. Держит за пушистую задницу, придавливает к полу всеми силам, и, наконец, матерящийся Кихён резким движением вытаскивает погрызенный рог. Едва успевает убрать прослюнявленную руку, когда Чангюн пытается укусить в отместку. Отпрыгивает и даже не меняется в лице. Опытного собачника видно сразу. - Вот так. Ничего не было. Никто ничего не видел. В несколько шагов Кихён оказывается у двери, раскрывает её и уже замахивается, но, на секунду застопорившись, почему-то закрывает. Молчит подозрительно долго, прежде чем Джухён кричит «ну ты всё?». Не получив ответа, бывшая русалка закатывает глаза, ковыляет и кряхтит, потому что всё ещё учится ходить ровно. Не так уж это и просто для того, кто привык, что ног у него нет совсем. - Ну что, сдулся, ведьмак? - девушка косится на застывшего ведьмака, в руке которого так и остался совсем жалко выглядящий рог. – Дай сюда, что ли. Выхватив собачий трофей, Джухён решительно открывает дверь, Резко бросает рог, с глухим стуком обо что-то ударяющийся. Тут же закрывает обратно. - Может, мне показалось. Кихён медленно качает головой и сглатывает. Там, у на лестнице, облепленный наполовину растаявшим снегом, трясётся Двоедушник, который дальше пройти не может из-за заговорённого порога. А хотел бы точно, потому что глаза, без того трудно различимые, слились в угрожающие щёлочки. Он точно настоящий, с улицы теперь слышится раздражённое покрикивание, бормотание сменяющихся голосов; в дверь летит что-то твёрдое, заставляя вздрогнуть. Может быть, камень. Пусть камень, а не оторванная дохлая рука или ухо, или, что ещё хуже, что-нибудь живое. Какого чёрта Чангюну взбрелось на болоте носиться и как, как он смог у этой грибной твари отгрызть рог. В прыжке, или как тогда? Почему мир не даёт пожить спокойно. Хотя бы месяц. Ну пожалуйста. - Здесь он нас не сможет утопить, - наконец, Джухён прерывает напряжённое молчание. – Может, позлится, и уползёт обратно. Или замёрзнет насмерть. - Или мы можем опять выпустить Чангюна. Кихён быстро переглядывается с бывшей русалкой. Её глаза подозрительно щурятся. - Чангюн, фас!.. – не утруждаясь разработкой плана, Джухён резко наваливается на дверь, распахивает и даже успевает увернуться от новой атаки (и всё же это камень). Кихён, всё ещё не привыкший, что дела делаются так быстро и без его одобрения, неловко отпрыгивает в стену, и снаряд звонко рикошетит о пол. Вихрь белого меха с рёвом проносится по коридору, ласточкой вылетает за порог, в снежную морозную зиму. Оборотень необъяснимо рад, скачет над скатившимся с лестницы Двоедушником, и это всё очень странно. А может, Чангюн думает, что с ним так играют, а не голову пытаются кулаками раздробить? Не важно. Плотно закрывая дверь, Кихён убеждает себя, что подумает обо всём позже. И без того есть, чем заняться – учить Джухён писать, считать и познавать мир оказалось сложнее, чем предполагалось, и даже новые и красивые детские книжки не помогают. Точнее, с ними интереснее, но суть не в том. Когда две горячие головы вместе так много времени проводят, что-нибудь где-нибудь да взорвётся. Сочетание не лучшее, как вода и масло, смешивать не рекомендуется, но больше обучать некому, раз Бэкхён двадцать четыре на семь ухаживает за головешкой, Сыльги вместе с Хёну окончательно вычищают лес перед затяжными морозами, а вампиры со своим выводком носятся. Да и, если честно, Кихён больше всех подходит, трудно представить другого. Просто так получилось, что Джухён вообще не слушается. Один раз королева – навсегда королева, и упрямая ещё такая. Джухён смерть не коснулась, не так, как остальных, и поэтому, наверное, её присутствие в доме спасает. В моменты, когда все неожиданно замолкали, угрюмо уставившись в пол, она задавала самые странные вопросы, не обращая внимания на момент, всё также неуклюже ходила на кухню, где звенела посудой и чашками, заставляя Кихёна отвлекаться на шум. Джухён - живее живых, как ни смешно, и даже Мун Бёри, которой теперь чаще позволялось быть в доме, рядом с ней выглядела человечней. А может, дело в том, что с приходом зимы мёртвое тело стало меньше пахнуть, как-то собралось всё, склеилось. Вот бы и Кихён так взял себя в руки. Перестал думать о том, что когда его время придёт - время каждого из тех, кто на реке был, - Смерть будет особенно жестока. Они за Тэёна ещё заплатят. Кихён это увидел в чужих глазах. Умирать будет больно и страшно. Стоило ли оно того – вот о чём думается. А ответа нет никакого, можно только жаться к Хёну, ставшему совсем молчаливым, и думать, думать, думать. Смотреть на метель, синевато застилающую лес, и бояться до боли в сердце. Стоило ли это всё того, чтобы собой рисковать. Смерть того, кто умереть не может, ангельский ожог, оставшийся на кроне леса. Как вообще понять, что в чём-то есть смысл, что то, что мы делаем, правильно? Джухён говорит, что всё ещё не понимает, как работает интернет. Кихён моргает и возвращается в гостиную.

---

Поместье Шин успело отстроиться до прихода холодов. Хотя бы внутри выглядело приятно, крыша уже не протекала и не проваливалась под тяжестью собравшегося снега. Конечно, это по-прежнему очень старый и очень большой дом, поэтому менять всё придётся, сколько не оттягивай, но Хосок, проходящий по пустым коридорам, уже не вспоминает о том, что было до успокаивающе-серой краски. Всё изменилось. Это больше не его «родное место», да и вообще не «его» – в равной степени разделённое с Хёнвоном, скорее. Нет уверенности в происходящем даже спустя несколько месяцев, но лучше так, чем в тишине и темноте. Лучше зимой быть с кем-то, чтобы снова не умереть. Хёнвон много спит и мало ест, может, поэтому он такой худой; его глаза выглядят неплохо, перестали слепнуть, но только потому, что во время трансмутации Чанёля удалось немного русалочьих слёз прикарманить. Никто бы ему просто так не помог, разумеется, поэтому сам вызвался помочь. Хосок не знает, почему не сдал алхимика ещё в самом начале – когда понял, что тот не просто так предложил Бэкхёну собрать демона по кускам. Буквально. Глаза Хёнвона потемнели и снова стали тёмными, краснота с них почти сошла, и Хосок только поэтому задерживается на них взглядом. Не потому, что Хёнвон выглядит обыкновенным, очень милым придурком. И точно не из-за этого они спят вместе, а потому, что отопления по-прежнему нет – вопрос выживания, не прихоть, ведь вдвоём намного теплее, чем по отдельности, одеял не так уж и много. За старым, почти обваливающимся и чихающим сажей камином постоянно следить нужно, чтобы не сжечь поместье от случайной искры; алхимик же отключается мгновенно, стоит только уткнуться головой в чужое плечо. Но он никогда не спит, когда Хосока мучают кошмары. Вдвоём лучше, ведь зима кажется не такой сковывающей. И засыпать в гудящей темноте не так страшно, когда есть, кого взять за руку. В глубине дома, в самом его вычищенном чреве, скрываются другие. Те, кому не повезло закончить хорошо и счастливо, если здесь такое возможно. Сехун и его парализованная половина. Теряющий память, способность мыслить, превращающийся в ребёнка Лухань, который не может сказать, где находится и кто рядом с ним. Который не может сам о себе заботиться, жив только потому, что сердце у него оказалось слева – с той стороны, что смерти была недоступна. Пугающийся и ранящий Сехуна, единственного во всём этом мире, кто может помочь. Хёнвон считает, всё может вернуться. Хосок знает, на что это похоже. И знает, что треть исходов – летальная. А ещё знает, что придётся учиться жить заново, и у Сехуна может не хватить сил. Лечить нужно душу и тело, их изорванные куски. То, что отказалось подчиняться воле Смерти, приняло своё наказание. Никто не знает, что они здесь – жнец и его человек, - об этом Сехун просил с того момента, как оказался в поместье вместе с кричащим Луханем в руках. У него должны быть свои причины. Просто так не исчезают. Почему именно здесь, как – неизвестно; может быть, Ифань посчитал, что в поместье будет безопаснее всего; а может, просто потому, что оно дальше всего от реки. Дальше от Чунмёна, пусть от него и не сбежишь. Крики Луханя глухие и отрывистые, но хуже – когда он плачет. Хосок смотрит в растрескавшийся потолок и думает, что зима будет бесконечной.